Ночной редактор

Марат Кабиров

Ночной редактор

1

Идеальная тишина в квартире Артема Воронова была не просто отсутствием звука. Он выстроил ее как крепость: стеклопакеты отсекали городской гул, идеальная мебель не издавала ни звука, а холодильник лишь тихонько гудел, вписываясь в общую атмосферу безмолвия. Эта тишина обошлась ему дорого, но он считал ее своей главной ценностью.

Он стоял у панорамного окна, наблюдая, как город зажигает вечерние огни – бесчисленные пиксели чужой, шумной жизни. Он держал в руке бокал «Гленфиддиха» – не дань моде, а холодный расчет. Сложный, но не подавляющий букет, отсутствие сладости. Идеальный напиток для ясности ума. Он сделал маленький глоток, позволив торфяному дымку осесть на языке, и развернулся к комнате.

Его царство. Его кремний. Пространство было выдержано в строгой серо-бежевой гамме, где единственными пятнами цвета были корешки книг в стеллажах от пола до потолка, расставленные не по алфавиту, а по степени личной значимости для него. Беспорядок был бы кощунством. Каждая вещь – кресло «Эймс», торшер «Арко», письменный стол из капового ореха – была выбрана не для уюта, а для демонстрации безупречного вкуса. Это была не квартира, а манифест. Манифест о том, что хаос можно укротить, если держать его на достаточном расстоянии и за большие деньги.

На столе, рядом с ноутбуком с матовым покрытием, лежала картонная папка. Конкурс «Полночные сказки». Его пригласили в жюри, польстив эго и щедро оплатив «время и экспертизу». Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. Экспертиза. Да. Он с удовольствием применит ее к этому потоку графомании, этому карнавалу дешевых пугалок и штампованных кошмаров.

Он поставил бокал на медную подставку – ровно туда, где от нее не оставалось кольца, – и взял папку. Вес ее был обнадеживающе невелик. Финалисты. Отобранные кем-то на его суд. Он чувствовал себя верховным жрецом, которому принесли дары. Или палачом, проверяющим остроту топора.

Ритуал требовал правильной атмосферы. Он щелкнул выключателем, оставив гореть лишь настольную лампу – дизайнерский объект, отбрасывавший идеальный конус света на столешницу, как прожектор на сцену. Все остальное тонуло в мягких, густых сумерках. Он устроился в кресле, кожа которого с тихим шелестом приняла его форму. Папка легла перед ним. Рядом – блокнот из плотной, кремовой бумаги и его любимая ручка «Montblanc Meisterstück» с пером F. Не шариковая. Шариковые ручки – для бюрократов. Перо скрипит, царапает, требует усилия. Оно оставляет след. Оно совершает насилие над бумагой.

Он открыл папку. Первая рукопись. «Вой в пустоте» какого-то Алексея Д. Артем фыркнул. Уже название – претенциозная чепуха. Он пробежал глазами первую страницу, и пальцы сами потянулись к ручке.

«Погода как персонаж, – пробормотал он, выводя на полях размашистый, уверенный почерк. – Клише номер один. У Кинга это выходило, у вас – нет. Следующий».

Красные чернила легли на бумагу, как капли крови. Он не просто читал – он вскрывал. Искал слабые места, неудачные метафоры, логические дыры. Его комментарии были безжалостны и точны: «Мотивация героя не раскрыта, а навязана», «Попытка шокировать вместо того, чтобы напугать. Дешево».

«Диалог деревянный, как сарай», – вывел он на полях и с удовлетворением подчеркнул свою мысль жирной чертой.

Он откинулся на спинку кресла, потягивая виски. Сегодняшний день был особенно плодотворным на желчь. Утром он закончил рецензию на сборник стихов молодой поэтессы. Текст дался ему легко, почти игриво. Он не просто критиковал – он проводил вивисекцию, с наслаждением вскрывая наивные попытки автора быть глубокой и пришпиливая их к картону язвительными формулировками. Его заключительная фраза – «Автор не просто не имеет права писать; но еще не дорос испытывать те чувства, о которых так неумело пытается рассказать» – казалась ему верхом профессиональной беспристрастности. Он не просто убивал текст. Он стирал право на его существование.

Мысль об этом до сих пор согревала его небольшой, гордой улыбкой. Он взял следующую рукопись…

В его голове уже складывался вердикт: вторично, скучно, беззубо. Мир сошел с ума, раз это считают хоррором. Хоррор – это не про монстров под кроватью. Это про тихий, неприметный ужас бытия. Про то, как идеально отполированная поверхность жизни внезапно дает трещину, и в нее виден мрак. Как одиночество, которое ты так лелеял, вдруг оборачивается к тебе пустотой, в которой некому услышать твой крик.

Он посмотрел вокруг на свою идеальную, тихую, стерильную клетку. И на миг ему показалось, что тишина стала не просто отсутствием звука, а чем-то вещественным. Наполнителем. Ватой, плотно забившей все щели, не пропускающей ничего извне. И ничего изнутри.

Он встряхнул головой, отгоняя дурацкую мысль. Слишком много графомании за вечер. Он снова взял ручку. Красные чернила ждали своей работы. Он был тут главный. Он был критик. Он давал оценки. И его вердикт для этих «сказок» был предрешен: недостойно.

Артем Воронов сделал еще один глоток виски и углубился в чтение следующего рассказа, полностью уверенный в своей власти над этим вымышленным миром. Он еще не понял, что папка с рукописями – это не приглашение судить. Это приглашение на собственную казнь. И первый выстрел – оглушительная тишина – уже прозвучал.

2

Артем отложил в сторону очередную рукопись с чувством глубочайшего удовлетворения, будто хирург, успешно завершивший несложную, но грязную операцию. Страницы были испещрены алыми пометками – лаконичными, убийственными. «Банально», «Вторично», «Стыдно читать». Он провел пальцами по переносице, снимая начинающееся напряжение. Эта работа утомляла его не сложностью, а необходимостью постоянно иметь дело с чужой посредственностью.

Он потянулся за бокалом, чтобы смыть вкус графомании дорогим виски, но его пальцы нащупали лишь прохладу полированного дерева столешницы.

Артем нахмурился. Он же только что поставил его тут. Ровно на медное кольцо подставки. Его взгляд скользнул по столу – ноутбук, лампа, блокнот, ручка. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы нарушить выверенную геометрию его рабочего пространства.

Раздражение, острое и колючее, кольнуло его под ложечкой. Он ненавидел, когда вещи не лежали на своих местах. Это было не просто неудобство; это было оскорблением его порядку, маленький акт неповиновения со стороны неодушевленного мира. Он отодвинулся от стола и окинул взглядом ближайшие полки, журнальный столик. Ничего.

«Нелепость», – прошептал он сам себе, и его собственный голос, приглушенный звукопоглощающими панелями, показался ему чужим.

Он встал, и кожа кресла с легким, неодобрительным вздохом отпустила его. Ноги сами понесли на кухню – логичное место, где мог оказаться бокал. Свет зажегся автоматически, мягко залив глянцевые поверхности и матовый черный гранит столешницы. Идеальная чистота. Ни одной крошки, ни одной капли. Бокала не было ни в раковине, ни на сушилке, ни в шкафу за стеклянной дверцей, где он выстроился в безупречный ряд со своими собратьями.

Артем замер посреди кухни, и впервые за этот вечер он ощутил не раздражение, а нечто иное. Микроскопическую трещину в фундаменте своего спокойствия. Он мысленно прокрутил последние минуты. Он сидел, читал, сделал пометку, потянулся за бокалом… и его не оказалось. Словно кто-то вырезал этот кадр из пленки его памяти. Не провал, нет. Скорее – пропуск, легкое заикание сознания.

Он провел рукой по лицу, внезапно ощутив холодную испарину на лбу. «Переутомление, – тут же нашептал ему внутренний голос, рациональный и насмешливый. – Слишком много этого ширпотреба. Мозг отказывается адекватно обрабатывать рутину».

С этим слабым, но удобным объяснением он вернулся в гостиную. И тут его взгляд упал на бокал. Он стоял на низком столике у дивана, в полусотне сантиметров от его рабочего места. На совершенно нелогичном, немыслимом для него месте. Артем никогда не пил там. Диван был для чтения художественной литературы, не для работы.

Он подошел и взял бокал. Виски на донышке было теплым. Значит, он все-таки поставил его сюда сам? Задумался и поставил куда попало? Мысль была настолько унизительной, что перевесила легкую тревогу. Он с отвращением к себе сделал глоток. Алкоголь показался ему плоским, выдохшимся.

Вернувшись за стол, он с новой силой набросился на следующую рукопись, словно пытаясь заставить внешний хаос расступиться перед силой его интеллекта. Рассказ назывался «Эхо забытого слова». История была о лингвисте, который после небольшой травмы головы начал терять доступ к определенным понятиям. Сначала исчезло слово «нежность» – он мог его произнести, но не мог вспомнить связанных с ним ощущений. Потом «совесть» – оно стало просто набором звуков. Герой с ужасом наблюдал, как его внутренний мир, его моральный кодекс рассыпается на куски, потому что язык, основывающий его реальность, давал трещины.

Артем нашел концепцию претенциозной, но исполнение – достаточно крепким, чтобы не вызывать немедленного отторжения. Он даже сделал пару пометок на полях: «Надуманно, но любопытно», «Метафора языка как каркаса сознания – не нова».

Закончив, он откинулся на спинку кресла. Рассказ оставил после себя странное послевкусие – не страх, а смутную тошноту, будто заглянул в пропасть, которую всегда считал декорацией. Он потянулся было к бокалу, но рука замерла в воздухе. Глупая история с пропажей вдруг показалась ему не такой уж глупой.

И в этот момент из прихожей донесся звук.

Тихий-тихий, едва уловимый. Не скрип половицы – они в этой квартире не скрипели никогда. Это был иной звук. Сухой, короткий, похожий на скрип пера по бумаге. Один раз. И снова тишина.

Артем замер, превратившись в один большой слух. Сердце вдруг забилось чаще, с немой и нелепой паникой. Он ждал, затаив дыхание, вслушиваясь в гулкую, безжизненную тишину своей квартиры.

Ничего. Только собственный кровоток в ушах.

«Показалось, – сурово сказал он сам себе, и голос его прозвучал неестественно громко в этой тишине. – Сыграло воображение. Начитался ерунды».

Он с силой поставил бокал на стол, на свое законное место, словно бросая вызов невидимому оппоненту. Но палец его дрогнул, и капля виски упала на идеальную столешницу, оставив жирное янтарное пятно. Артем смотрел на него с странным, леденящим ощущением, что это – первая правка, внесенная в его реальность красной ручкой кого-то другого.

3

Раздражение медленно перегорало в нем, превращаясь в привычную, почти профессиональную холодность. Глупые фокусы с пропадающими бокалами и воображаемыми скрипами – все это было недостойно его внимания. Усталость. Банальная усталость и перегруженность чужими текстами. Ему нужно было вернуть контроль. И лучший способ сделать это – продолжать работу, с непоколебимой уверенностью расставляя оценки в этом карнавале посредственности.

Он взял следующую рукопись из папки. Название – «Красные поля» – было напечатано строгим шрифтом, без изысков. Автор – некий П.В. Симонов. Артем хмыкнул. Анонимность? Скромность? Или расчет на таинственность?

Текст оказался выверенным, почти стерильным. История была о букинисте, который покупал на развалах старые книги и находил в них пометки на полях. Но эти пометки были не обычными заметками читателя. Они комментировали не текст, а саму жизнь предыдущего владельца. «Сцена в метро 12.03. Выглядит натянутой. Следует сократить», или «Монолог о любви к жене излишне пафосен. Рекомендуется переписать с большей искренностью». Герой сначала смеялся, потом заинтересовался, а затем с ужасом обнаружил, что события, описанные в пометках, на самом деле происходили – или, что было страшнее, менялись, подстраиваясь под критические замечания невидимого редактора.

Концепция была занятной, признал Артем про себя. На грани фола, но с претензией на интеллектуальность. Он читал, и его пальцы автоматически тянулись к ручке, чтобы сделать пометку, но замирали в воздухе. Что можно написать на полях истории о том, как пометки на полях меняют реальность? Это было похоже на попытку заглянуть себе за затылок.

Он дочитал до конца и отложил распечатку. Рассказ был, безусловно, лучшим из того, что он сегодня видел. Но в нем была какая-то надменная, почти зловредная аура. Он оставил после себя неприятный осадок, словно кто-то провел пальцем по его мозгу.

Чтобы отвлечься, чтобы ощутить под ногами твердую почку настоящей, качественной литературы, Артем потянулся к стеллажу. Его пальцы сами нашли нужный корешок – его собственную книгу, сборник литературно-критических статей «Приговор вкуса». Том был издан пять лет назад, в кожаном переплете с золотым тиснением. Он любил его вес, его запах дорогой типографской краски и непоколебимой уверенности.

Он открыл книгу наугад. Его взгляд упал на одну из самых известных его статей – разгромную рецензию на дебютный роман «Солецизм» Льва Корнева. Он с легкой усмешкой перечитал первые абзацы, наслаждаясь язвительной точностью своих формулировок, безжалостной логикой, с которой он разбирал наивные попытки молодого писателя быть глубоким. «Господин Корнев, – писал он, – похож на ребенка, который, надев отцовский смокинг, воображает себя взрослым. К сожалению, ткань дешева, а фасод безвозвратно устарел».

Он всегда гордился этой работой. Это была не критика, это – вивисекция.

И именно поэтому он замер, его пальцы онемели, а дыхание перехватило.

На полях, рядом с только что прочитанным пассажем, аккуратным, размашистым почерком был выведен комментарий. Красными чернилами.