Повиновение

Андрей Терехов

Повиновение

В час пурпурного заката, когда тени вытягивались от стены до стены как на дыбе, когда мебель наливалась кровяным блеском, а тяжёлые шторы обвисали подобно сырому мясу на крюках, далеко-далеко за решетчатым окном эркера появлялась мужская фигура. Ежевечерне, как пригородные электрички, двигалась она одним и тем же маршрутом: от старого тиса – до кладбища с покосившимися, будто пьяными, плитами. Когда путник возвращался, я не видела, лишь отмечала, как он исчезал среди шероховатых надгробий и теней.

Эту картину я наблюдала в военный бинокль деда, будто последняя лентяйка, но к вечеру меня так изматывала чистка хозяйской посуды, одежды и унитазов, что муки совести отступали. Наблюдения я исправно заносила в блокнот: дата, количество человеческих особей, характеристики.  Если не считать дня доставки, выходили ровные ряды нулей, но тут на бумагу снизошли единицы. Справа от них я рисовала круги со стрелочкой – значок Марса, знак мужского рода – и примерный возраст: «25-45». Два факта подпитывали любопытство: принадлежность часовни-склепа моим хозяевам и тяжёлый рюкзак мужчины.

Одной ночью это любопытство достигло предела, который испытывает ребёнок у запертой двери. Я написала пару строк на оборвыше А4, прихватила таз, чтобы не выглядеть для отца бездельницей, и поспешила вниз по лестнице для персонала. Это было непросто: толстые балки вынуждали пригибаться, дыхание сбивалось, крючки от сигнальной системы цеплялись за одежду. Между первым и вторым этажом я приостановилась и тростью утрамбовала старые газеты, которыми отец заделывал трещины в ступенях. Не бог весть какой способ ремонта, но дешевый.

Из дома, через запустелый сад я пошла к грунтовке. Мне открылись бесконечные поля, почернелые от увядших люпинов. Небо окутывали перистые облака, через которые пробивал яркий свет луны. Трость не помогала, хромота усилилась, лицо вспотело под маской. У дороги я отдышалась, убедилась, что одна, и придавила записку холодным камнем к следу крупного ботинка. Не стоило девушке вытворять такое, но – что тут скажешь? – скука бросает людей на отчаянные поступки.

Путь обратно дался куда проще. Боль в ноге спала, я поднялась к себе, укрылась двумя одеялами и заснула в смутном предвкушении.

Следующим вечером мужчина проследовал по обыкновенному маршруту и ненадолго склонился к дороге у моего письма. Вскоре он возобновил путь, но на следующий день мизансцена повторилась: мужчина, дорога, поклон. Я догадалась, что под камень лег ответ, и при первой же возможности отправилась за ним (конечно, с тазом).

Вот текст письма, наспех набросанного карандашом:

Приветствую в ответ! Спасибо вам за ту улыбку, которое мне подарило ваше любопытство в этом пустынным краю. В третьем тысячелетии нашей эры получить письмо, написанное от руки, очень волнует… что-то похожее я чувствовал на своих первых раскопках.

Мой интерес к кладбищу сугубо профессиональный. Как бывший археолог, то есть изгнанный из Рая земляной и книжный червь, я нанят одним американцем для установления возможного родства с Романцевыми и провожу необходимые изыскания, используя свой ум, свой глаз, свои руки и, конечно, свои инструменты, которые ношу в замеченном вами рюкзаке. Вечером это делать сподручнее, потому как работники фарфорового завода с северо-запада не видят меня и не пускают в городе слухи один нелепее другого.

Пускай нынешняя профессия моя не из благородных, надеюсь, вы не сочтете меня грабителем могил, как некоторые.

Но позвольте поинтересоваться и мне: где вы разместили свою дозорную вышку? И каково ваше имя? Вы не подписались, а я вторые сутки теряюсь в догадках: Катя? Маша? Аня?

Леонид Аркадьевич Буревой. 12 октября 202* года

Я дочитала письмо и вернулась взглядом к строчке о третьем тысячелетии. В детстве мы как-то приезжали в город с отцом. Он крепко держал меня за руку и вел мимо магазинных витрин, торговых центров, кофеен. Вывески мигали, грохотали трамваи, играла музыка – казалось нас заваливало осколками чуждой, враждебной планеты из далекого будущего.  Сейчас я вспоминала те поездки, и внутри шевелилось малознакомое, полузабытое чувство…  глупое волнение.

Ей-богу, глупое.

Часы на стенке металически хрюкнули, и я направилась в столовую, где убрала хозяйскую посуду. На кухне настал черед кастрюлей, а потом я отнесла наверх горячие полотенца, которые дышали успокоительным настоем.  Помогая себе тростью, я обошла четыре этажа и проверила, закрыты ли окна, погашены ли светодиодные свечи. В красной гостиной обнаружилась заначка – хозяйский ликер. Я представила масляный взгляд отца, запах перегара, и с досадой опрокинула бутылку в раковину.  Жидкость булькала, словно захлебывалась, и оставляла на белой эмали янтарный след. Он пах сладко-аптечно, пряно. На краю сознания реял вопрос: а что, если только выпивка удерживала отца на плаву?

Я поднялась к себе и поштопала платье, погрызенное мышами, но не совладала с усталостью – легла.

И не уснула.

Комната моя ютилась под крышей, три узкие кровати пустовали после смертей сестёр – не поговоришь и не подурачишься. Холод, визг сквозняков. Тишина. Короткой молитвы всегда хватало, чтобы призвать утешительный сон, но тут скат крыши кружился перед глазами, а вороны каркали и царапали лапками карниз. Так я ворочалась и ворочалась, и возвращалась мыслями к фигуре странника.

Едва луна проползла в разрыв туч, я села у решетчатого окна, включила светодиодную свечку и написала второе письмо.

Приложу и его, и ответ.

Леонид Аркадьевич,

Я живу в том сером доме с зеленой плиткой и кривыми окнами… кажется, этот стиль называется модерн… вы видите его по правую руку, направляясь на кладбище и по левую – выходя из него. Иногда на закате кажется, что здание горит. Это солнце отражается в стеклах светового купола.

Мой отец дал мне два имени, но лишь одно приятное уху, его и напишу: Алиса. Так звали ассистентку последней хозяйки. Фамилия же моя звучит как насекомое: Жук. Алиса Жук.

По звучанию вы наверняка догадались, что я не отличаюсь богатой родословной, какой страдает наш дом, но знаю, какая удача иметь работу в таком месте такой девушке, как я.

Что же с вашими поисками на кладбище? Успешны ли они или встретили неудачу? В детстве я однажды играла в том склепе, но уже ничего не помню. Родители сказали, что меня нашли там без сознания (тогда ещё там разрешали захоронения).

А. 13 октября 202*

Алиса,

Вы изрядно меня удивили. В городе мне раз сто повторили, что особняк Романцевых необитаем и что идти туда нет смысла, поскольку прежде там перебывали все местные воры и вынесли то, что не уничтожило время.

Погодите, так ваша семья выкупила дом после Романцевых? Или вы… Как же вы живете там? Нет, не отвечайте, в голове у меня сотня вопросов, и главный один: могу я зайти? Боюсь, всей бумаги не хватит, чтобы унять мое любопытство.

Л-д 13 окт 202* года

P.S. Маски львов на фасаде – подпись Кекушева? Готов спорить на бутылку Шардонне.

Я разозлилась. Леонид Аркадьевич не ответил на вопрос, но прямо, точно наконечник копья, выказывал желание прийти.

Что сказал бы отцовский язык, заплетающийся от хозяйского вина? «Это хамство, Алиса»?

«Не по правилам, Алиса»?

Сердце колотилось в горле, а ладони стали липкими и влажными, пока эти вопросы парили в голове. Я написала Леониду Аркадьевичу, что персоналу запрещается приглашать гостей, потом смяла лист и вытащила из хозяйского принтера новый. Час или два я просидела над бумагой, но так и не выбрала: отказать или пригласить?

Закончился обед. Я натерла больную ногу мазью и протирала от пыли диван в голубой гостиной. Со стены на меня поглядывала Наталья Геннадьевна Романцева, последняя хозяйка. Ее водянистая, ускользающая фигура на картине всегда манила: белоснежное платье, ворох белых цветов, апрельская зелень. Вот и сейчас Наталья Геннадьевна будто окликнула и повела за собой… иногда она оглядывалась, словно боялась остаться одна в холоде осенних сумерек. Шум ветра, лёгкие повороты головы; искаженная, как под водой, красота – я была загипнотизирована, я не могла не идти следом. Иногда красные, как бы акварельные, губы Натальи Геннадьевны беззвучно шептали мое имя, а я… я старалась не смотреть на нее, как и положено; глядела только на ее босые ноги. Да, образ с картины изменился: фигуру хозяйки облегал белый саван, букет в руках увял и ронял пожухлые лепестки на размокшую дорогу. Я шла по ним, пока Наталья Геннадьевна не скрылась за железной дверью склепа, разлинованной потеками ржавчины. Внутри белели саркофаги, темнел аналой, лился свет из витражной иконы… Тут я споткнулась о тело – оно без гроба лежало на полу склепа – проснулась на хозяйском диване.

В хозяйском крыле.

Я вскочила, как ужаленная, и, пока отец не заметил моего промаха, поспешила на кухню. Боль пронзала и без того увечную ногу, словно я споткнулась о мертвеца на самом деле; холод служебных лестниц и дождь за окнами смывали остатки дремы.

Сон, всего лишь сон. Но какой же дурацкий.

***

Едва прозвенел будильник, а небо посветлело, я встала и умылась водой, такой холодной, что сводило зубы. Горячей у нас не было никогда. Потом я надела шерстяное платье, белый передник и чепец, туго зашнуровала ботинки, и стиснула трость.

Первым делом предстояло принести газовый баллон из сарая и накачать в колонку воды. Едва в большой плите заполыхали конфорки, я отправилась в красный зал, где почистила и развела мраморный камин. Он шел от пола до потолка – купидоны, колосья, гирлянды – хозяевам было бы удобно и тепло, выйди они в ту минуту из покоев. Так подумала я, а потом… каюсь, немножечко помечтала о Леониде Аркадьевиче.

Молод он или стар? Красив или отвратителен?

От его письма внутри сжималась тревожная пружина, и это ощущение не давала покоя. Так что я не сидела ни секунды: на кухне нарезала яблоки и поставила тесто в духовку, а чайник – на плиту. Пока по первому этажу разносился запах выпечки, я отнесла наверх японские пиалы с горячими полотенцами. Их пропитывал жасминовый чай – для умывания. У спальни хозяйки я оставила поднос с утренним кофе, гренками и Чеддером (всегда этот проклятый Чеддер); у спальни Виктора Ивановича – с «Ассамом», яйцами пашот и беконом.

Не играло роли, что никто не умоется и не поест – я делала так каждый день, кроме воскресенья, ибо воскресенье для души. Каждый же будний день я мыла полы, влажной тряпкой и сухой: в холле, на парадных лестницах, в кабинетах и спальнях. Пыль быстро оседала в доме, будто время дышало ею на паркет, но тем храбрее я сражалась в этом неравном бою: тряпкой, шваброй, метелкой. Я заправляла тяжёлые перины на широких, не в пример моей, кроватях, открывала и подвязывала шторы, проветривала комнаты. Я уносила тарелки с неиспользованными полотенцами, выливала стылый кофе, выкидывала обветренные гренки и вспотевший сыр.

Когда правая нога окончательно превращалась в сосуд боли, наступало время для завтрака персонала. Я накрывала на кухне отцу – овсянку в его жестяной тарелке и чай в его жестяной кружке, – а сама брала книгу в библиотеке и шла в зимний сад. Стёкла там треснули, но я пряталась под плющом, что пророс сквозь щели, и ела в одиночестве. Шептал ветер, шелестели страницы «Чайлд-Гарольда» в моих руках, каркали вороны. Никаких презрительных взглядов или наставлений.

Мы могли не встречаться с отцом неделями, и обоих это устраивало. Иногда ко мне в душу заглядывало чувство стыда, но потом я вспоминала очередной эпизод, где в мою голову летела чашка, ложка или бутылка, и сад казался чудеснейшим местом.

Не знаю, сколько времени я провела под плющом на этот раз, но на обратном пути споткнулась о камень. Он лежал прямо перед парадной дверью и придавливал сложенный вчетверо лист к мраморной плите. Рядом – никого.

– Леонид Аркадьевич, – догадалась я и подняла находку к свету. Порыв, свежий и прохладный, пробежал по моему платью, по бумаге, и буквы собрались в слова.

Алиса,

Извините за наглость. Вы молчите… что ж, ваше дело.

Открою вам страшную тайну: экспедиция моя потерпела крушение у ваших берегов. Я поговорил с местными чиновниками, сделал запрос в архивы ЗАГСа, но так и не нашёл следов моего заказчика или того, что намекало бы на связь между его семьей и Романцевыми. На кладбище я хожу больше от тоски, покурить, лишь бы не сидеть безвылазно в пропахшем колбасой гостиничном кафе под сухо взирающим на меня портретом политического деятеля, уж простите, не помню, какого.

Сам склеп… странное он производит впечатление. Снаружи похож на часовню. Изнутри покрыт чёрным мрамором… Место это глухое, оживляют его только мои сигареты и мой фонарь, который заставляет колыхаться тени на плитах. Я достаю термос, наливаю кофе и терпеливо занимаюсь переводом с церковнославянского причудливых стихов, начертанных в изголовьях захоронений. Насколько я понимаю, и склеп, и дом до революции принадлежали какому-то захудалому дворянского роду, загнивание которых любил описывать тот Нобелевский лауреат… не могу вспомнить фамилию, хоть убейте. Виктор Романцев только выкупил места для захоронений… вполне в духе этого нувориша, насколько я понимаю.

В общем, занимаюсь ерундой, но так моя совесть будет хоть немного чиста, когда я буду вынужден сообщить заказчику о неудаче.

Но что же связывает с Романцевыми вас, Алиса?

Не смею надеяться на ваш ответ, но все же надеюсь…

Леонид. 16 октября 202* года

P.S. Сердце сжимается от мысли, что немного вложений достаточно, чтобы никому не нужные окрестности превратить в туристический комплекс

Я опомнилась, скомкала письмо и поспешила на кухню. Древняя  сигнальная панель на стене опять покосилась, таблички с названиями комнат, еще живых и навсегда замурованных за минувшие сто лет, висели под углом. На полу валялся завтрак, будто его смели со стола гневной рукой. Нетрезвой рукой. С тех пор, как умерла младшая сестра, отец чаще притрагивался к выпивке, чем к еде. Не знаю… он словно топил в вине тяжелый крейсер водоизмещением в тысячи тонн. Это повторялось не раз, и мне следовало привыкнуть, но тут я разозлилась.

В столь паршивом настроении миновали уборка на кухне, стирка и глажка белья. К тому времени, когда настала пора натирать воском полы, сил уже не было; зато тёмного, ядовитого, дегтярного – вдоволь.

Накрыв хозяевам обед в столовой, я поспешила к себе, будто боялась одуматься, и написала Леониду Аркадьевичу. Так и так, раньше отец работал у последней хозяйки, Натальи Геннадьевны Романцевой. Когда ту застрелили, он привез из города невесту – мою маму, и молодая семья продолжила жить в крыле для персонала. Родители следили за особняком, исполняли обязанности, как и в день смерти хозяйки… За это, насколько я знала, городские и не любили наше семейство. Нам отказывали в вежливости и в существовании: не проводили электричество и газ, не упоминали при переписях 2010 и 2021 года. Думаю, завистники посчитали, будто мы силой захватили дом Романцевых, но на деле наша семья честно следовала правилам и жила только в крыле для персонала.

Я перечитала свое письмо и добавила с полускрытым и удивительным для меня же «волнением», что проведу Леонида Аркадьевича в библиотеку следующим вечером после заката, с одним условием… впрочем, нет, с двумя: не покидать освещённой части дома и не пытаться увидеть мое лицо. Так уважаемый гость изучит нужные документы, соблюдет покой дома и правила вежливости. Если же отцу и гостю не посчастливится встретиться, Леонид Аркадьевич обязался сказать так: «Добрый день, Павел Сергеевич! Я прибыл по исковому делу вашего хозяина, Виктора Михайловича, для чего необходимо в кратчайшие сроки изучить все документы в доме и подготовиться к слушанию» (вычитала это в одной книжке).

На следующий день я щеткой вычистила одежду и обувь хозяйки и проветрила ее шкафы от несмываемого запаха лаванды. Когда среди одежды мне попалось белое платье с картины, я проверила, чтобы отца рядом не было, и нервно переоделась. Внутри засвербело; зеркало отразило меня и не-меня: детскую грудь, длинные руки и замшевую маску. Волосы я утром собрала в пучок, потому что иначе они лежали на лице как траурная вуаль, а это нарушало правила внешнего вида. Я повернулась в одну сторону, в другую. Девушка напротив отплатила тем же, картинно поклонилась. Так я любовалась и вглядывалась в отражение, пока за спиной не замерещились силуэты, а в коридоре не скрипнули половицы.

Щеки у меня запылали, я замерла точно зверь, застигнутый врасплох, но отзвуки шагов и тяжелого дыхания поколыхались в холодном воздухе и стихли. Отец шел по своим делам.

Я поспешно сорвала с себя платье Натальи Геннадьевны и надела форму ассистентки, передник. Вернулась к обязанностям.

В 20:30, едва отправился в мусорку нетронутый хозяйский ужин, я включила у чёрного входа светодиодные свечи, принесла вязание и присела на стул, чего обычно себе не позволяла; я устала как собака.

За ромбовидными стеклами темнели голые ветви сада, снедаемые тьмой. Я иногда устремляла взор промеж ними, в сине-чёрную даль, а мои руки механически сплетали нитку к нитке.

Каркали вороны на улице; я ждала.

Мне вспоминался дед, живой, гибкий, пневмония ещё не выпила его досуха. Я часто спрашивала о доме и старых хозяевах, а он отвечал малопонятными, но значительными фразами, вроде: «Они были как Боги».

Что, если скажу это Леониду Аркадьевичу. Он сочтёт меня умной? Начитанной? Или подумает, что я задираю нос?

Нитка к нитке, нитка к нитке…

Я поспешно поднялась к себе и поменяла передник на новый, чистый, поправила волосы в пучке. На воротнике платья серел вензель Романцевых, потускневший от времени и стирок; тяжелые ботинки блестели после чистки.

Я вернулась вниз и снова принялась за вязание.

Нитка к нитке, нитка к нитке…

Каркали вороны, вечер мешкал, как и гость. Я ерзала и прислушивалась, когда наверху тяжело скрипели половицы, но отец, к счастью, не показывался.

Наконец постучали. Я поправила маску, отложила спицы и тихо отворила дверь.

– Добрый вечер, – я склонила голову, как учил отец, и отошла к стене.

Ботинки на госте были потертые, с комьями грязи, с порванными шнурками, наспех связанными узлом.

– Алиса! Наконец-то! – громко приветствовал меня Леонид Аркадьевич, но я подняла палец к моим губам, вернее, к маске, что их скрывала.

– Мой отец… – напомнила я.

Леонид Аркадьевич кивнул и в знак покорности приложил руку к груди.

– Берите подсвечник и следуйте за мной, – сказала я и, помогая себе тростью, стала подниматься по лестнице. – Голову… да, лучше пригнуться.

Спиной я чувствовала взгляд Леонид Аркадьевича, но он имел достаточно вежливости, чтобы не спрашивать меня о хромоте.

– Здесь всегда так темно и холодно? – Он поежился и неуклюже поднял светодиодный подсвечник, чтобы рассмотреть пожарную схему. От гостя приятно пахло, чем-то терпким, аптечным, и у меня закружилась голова.

– Это лестница для персонала. Осторожнее, там… там крючки. – Я неуверенно показала на остатки сигнальной системы.

– Но электричество ведь есть?

– Виктор Михайлович любил топить и освещать на старинный манер. Наталья Геннадьевна пыталась провести электричество, но городские службы посчитали, что дом вне их территории. С муниципальными властями та же беда. Отец просто привесил провода на высоковольтную линию… для его телевизора и еще каких-то мелочей хватает.

Леонид Аркадьевич приостановился.

– Вы живете в доме без нормального электроснабжения? Без света?

– В комнате отца есть телевизор, – повторила я и открыла дверь в хозяйское крыло.

– Что вы сейчас сделали?

– Н-ничего.

Гость пробормотал что-то, но тут мы зашли в библиотеку и приблизились к шкафу с документами Романцевых.

– Вот снова! – Леонид Аркадьевич показал на дверцу. – Вы беретесь за ручку передником?

Я в растерянности проследила за его взглядом.

– Д-да, наверное. В хозяйском крыле ручки позолоченные. Не должно быть следов рук.

Он помолчал, наконец, проговорил с усмешкой:

– Ну да, конечно, – и повернулся к шкафу.

Я мысленно передразнила это «нудаконечно», отошла к пианино и опустила взгляд.

Тикали ходики. По окну стучал мелкий дождь, было душно. Леонид Аркадьевич включил свой фонарь-прожектор с нечеловечески-белым светом и перебирал бумаги. Тут я и заметила деталь, что прежде скрывали тени, – руки моего гостя дрожали. Они дрожали точь-в-точь, как у отца, и, готова отдать душу, дело крылось в пристрастии к спиртному.

Я хотела опустить взгляд, но не удержалась и пристальнее всмотрелась в фигуру за столом. Леониду Аркадьевичу исполнилось около тридцати пяти, может, сорока. Он был сутул и суховат, и его небритое, смиренно-красивое лицо отчего-то напоминало мне не ученого, а участкового врача, хотя не припомню ни одного случая, чтобы тот посещал дом. В волосах поблёскивала седина, карманы штанов вспучились от содержимого, пиджак блестел на локтях. Если бы не запах, кружащий голову, я была бы несколько, как это… разочарована.

– Спрашивайте, Алиса.

– Ч-что? – растерялась я.

– Ваш взгляд скоро выжжет на мне дыру, – Леонид Аркадьевич достал и нацепил очки с гибкими дужками. – Спрашивайте.

Я разозлилась, потому что не знала, что бы хотела узнать и хотела ли знать вообще что-либо, и долго, назло стискивала зубы.

– Работать нужно молча, – выговорила я наконец.

– Да, а болеть по выходным. И так, пока не упадёшь замертво.

– Вот именно.

Он посмотрел на меня, но ничего не сказал и принялся наводить на бумаги телефон. Камера издавала что-то вроде «чик-чак», и на треснутом экране мелькала маленькая копия документа.

– Здесь много исков к Виктору Романцеву о погашении задолженности. Особенно за год смерти. Почему его бизнес пошёл на спад?

– Персоналу не дело рассуждать о хозяйских делах.

– Вот тебе на! А если хозяева умерли?

– Персоналу не дело рассуждать о хозяйских делах, – повторила я.

– Ну, а я люблю порассуждать. За это, правда, и маюсь как известно что в проруби.

Мы помолчали. Несколько раз гость задавал мне вопросы о Романцевых, но отвечала я одинаково, словами отца.

– Раз вы, Алиса, скрываете все, как партизан, скажу, что сам знаю, а вы меня поправите, – проговорил Леонид Аркадьевич с досадой, даже с издевкой. – Виктор Романцев приобрел дом в девяносто втором, но жить здесь стали только года два спустя после реконструкции. До этого в советское время здесь был санаторий для легочных больных; до него – имение… н-не помню фамилию хозяев. Дом несколько раз перестраивался, текущий вид воссоздан частным архитектурным бюро по чертежам Кекушева. Каким он был до перестройки по проекту Кекушева, уже никто не скажет. Мм… что еще? Виктор Романцев сделал деньги во время приватизации, женился на выпускнице Оксфорда и победительнице регионального конкурса красоты 1995 года… Натальи Геннадьевне Аверьяновой. В девяносто восьмом, года в два, их единственный сын утонул в пруду, – Леонид Аркадьевич показал на окно, – ну, это там, полагаю. В том же году Виктор повесился из-за долгов и суда по экономической статье, а Наталья прожила еще немного, пока не была застрелена. По версии следствия – за то, что Виктор задолжал серьезным людям. До своей смерти Наталья носила белые платья и костюмы, вот ее и прозвали…