История Греции. Том 11

С самого момента своего прибытия в Сиракузы из Пелопоннеса Диона подозревали и обвиняли в том, что он изгнал Дионисия лишь ради захвата тирании. Его надменный и неприветливый нрав, вызывавший всеобщую антипатию, лишь подтверждал эти обвинения. Даже когда Дион действовал во благо сиракузян, подозрения не исчезали, лишая его заслуженной благодарности – и в то же время бросая тень на его противников и народ Сиракуз, обвиняемых в чёрной неблагодарности.

Теперь настал момент, когда Диону предстояло либо подтвердить, либо опровергнуть эти мрачные прогнозы. К несчастью, его слова и поступки лишь укрепили их. Горделивая и неприступная манера держаться, всегда ему свойственная, стала ещё заметнее. Он открыто демонстрировал презрение ко всему, что могло бы выглядеть как заигрывание с народом [252].

Если его поведение говорило само за себя, то его действия (или бездействие) были ещё красноречивее. От того великого дара свободы, который он так громко обещал сиракузянам и который велел провозгласить герольду при входе в город, не осталось и следа. Он сохранил диктаторскую власть в полном объёме, а его войско, скорее всего, не только не сократилось, но и увеличилось, поскольку Аполлократ не увёл с собой гарнизон Ортигии, и часть солдат, вероятно, перешла на службу к Диону. Акрополь и укрепления Ортигии остались нетронутыми, лишь сменив гарнизон. Его победа принесла щедрые дары его друзьям и воинам [253], но для сиракузян она обернулась лишь сменой хозяина.

Действительно, замысел Диона не заключался в установлении постоянной деспотии. Он намеревался провозгласить себя царем, но даровать сиракузянам то, что в современной терминологии назвали бы конституцией. Восприняв от Платона и Академии, а также из собственных убеждений и вкусов, отвращение к чистой демократии, он решил ввести спартанскую модель смешанного правления, сочетающую царя, аристократию и народ при определенных условиях и ограничениях. Именно в таком духе звучат рекомендации, данные как ему, так и сиракузянам после его смерти Платоном, который, однако, видимо, наряду с политической схемой, рассматривал и ликургову реформу нравов и обычаев. Чтобы помочь в разработке и осуществлении своего плана, Дион отправил послов в Коринф за советниками и помощниками, ибо Коринф соответствовал его взглядам не только как метрополия Сиракуз, но и как город с ярко выраженной олигархической системой. [254] [стр. 120]

Что эти намерения Диона были искренними, сомневаться не приходится. Они изначально зародились у него без каких-либо личных амбиций, еще при жизни старшего Дионисия, и по сути совпадали с теми, которые он призывал реализовать младшего Дионисия сразу после смерти отца. Они же были и целью его приглашения Платона – с каким успехом, уже известно. Но Дион совершил роковую ошибку, не заметив, что ситуация и в отношении него самого, и в отношении Сиракуз полностью изменилась в период между 367 г. до н.э. и 354 г. до н. э. Если в первый период, когда династия Дионисия находилась на пике могущества, а Сиракузы были полностью подавлены, младшего Дионисия удалось бы убедить добровольно и без борьбы отказаться от своей деспотии в пользу более либеральной системы, пусть даже продиктованной им самим – несомненно, такая свободная, хотя и умеренная уступка вызвала бы безграничную благодарность и, возможно (хотя это менее вероятно), обеспечила бы долговременное удовлетворение. Но ситуация в 354 г. до н.э., когда Дион, после изгнания Аполлократа, стал хозяином Ортигии, была совершенно иной, и его ошибкой стало упорное стремление применять старые планы, ставшие не просто неуместными, но и вредоносными. Дион не занимал позиции устоявшегося деспота, добровольно отказывающегося от власти ради общего блага, хотя все знают, что он может ее сохранить, если захочет; да и сиракузяне уже не были пассивными, подавленными и безнадежными. Они получили торжественное обещание свободы и были подстегнуты к активным действиям самим Дионом, который получил от них делегированные полномочия специально для свержения Дионисия. В таких обстоятельствах то, что Дион вместо сложения своих полномочий провозгласил себя царем – пусть даже ограниченным – и сам решал, сколько свободы он готов предоставить сиракузянам, которые его назначили, – такое поведение не могло не вызвать у них возмущения как откровенный узурпаторский акт, который можно было удержать лишь силой.

Однако реальные действия Диона оказались еще хуже. Он не предпринял никаких видимых шагов для реализации даже той доли народной свободы, которая входила в его первоначальный замысел. [стр. 121] Какие именно обещания он давал, мы не знаем. Но он сохранил свою власть, военную силу и деспотические укрепления в неизменном виде, якобы временно. И кто мог сказать, как долго он собирался их удерживать? Что у него действительно были в мыслях те цели, в которых его оправдывает Платон, [255] я склонен верить. Но он не сделал ни одного практического шага к их осуществлению. Он решил добиться их не через убеждение сиракузян, а через свою собственную власть. Это было оправдание, которое он, вероятно, давал сам себе и которое толкало его по наклонной плоскости, с которой потом уже не было пути назад.

Вряд ли поведение Диона могло остаться без протеста. Наиболее громко этот протест выразил Гераклид, который, пока Дион действовал на благо Сиракуз, противодействовал ему предосудительным и предательским образом – и теперь снова оказался в оппозиции к Диону, когда оппозиция стала не только патриотичной, но и опасной. Приглашенный Дионом в совет, он отказался, заявив, что теперь он не более чем частное лицо и будет посещать народное собрание наравне с остальными; этот намек ясно и разумно давал понять, что и Диону следовало сложить власть, раз общий враг был побежден. [256] Сдача Ортигии вызвала сильное возбуждение среди сиракузян. Они жаждали разрушить опасную цитадель, возведенную на этом острове старшим Дионисием; более того, они надеялись и ожидали увидеть уничтожение великолепного погребального памятника, построенного в его честь сыном, и развеяние пепла из урны. Из этих двух мер первая была насущной и бесспорной необходимостью, которую Диону следовало выполнить без малейшего промедления; вторая же была уступкой естественному в тот момент народному негодованию и послужила бы свидетельством осуждения старого деспотизма. Однако Дион не сделал ни того, ни другого. Именно Гераклид осудил его и предложил снести дионисиеву Бастилию, тем самым связав свое имя с мерой, которую с энтузиазмом осуществил Тимолеон одиннадцать лет спустя, едва став хозяином Сиракуз. Мало того, что Дион [стр. 122] не инициировал уничтожение этой опасной твердыни, но когда Гераклид предложил это, он воспротивился и помешал осуществлению замысла. [257] Мы увидим, как это же убежище будет служить последовательным тиранам – сохраненное Дионом для них так же, как и для себя, и уничтоженное лишь истинным освободителем Тимолеоном.

Гераклид снискал необычайную популярность среди сиракузян благодаря своему смелому и патриотичному поведению. Но Дион ясно понимал, что, в соответствии со своими планами, не может дольше терпеть такую свободную оппозицию. Многие из его сторонников, считавшие, что Гераклида не следовало щадить в прошлый раз, были готовы убить его в любой момент, удерживаемые лишь специальным запретом, который Дион теперь счел нужным снять. Соответственно, с его ведома они ворвались в дом Гераклида и убили его. [258]

Это мрачное деяние уничтожило все оставшиеся надежды на обретение сиракузской свободы из рук Диона и заклеймило его как простого преемника дионисиевой деспотии. Тщетно он присутствовал на похоронах Гераклида со всем своим войском, оправдывая свое общеизвестное преступление перед народом тем, что Сиракузы не смогут обрести мир, пока два таких соперника остаются в активной политической жизни. В сложившихся обстоятельствах это замечание было оскорбительным издевательством, хотя оно могло бы быть уместным как довод для изгнания Гераклида в тот момент, когда Дион пощадил его ранее. Теперь Дион даровал своему сопернику печальную честь умереть мучеником за свободу Сиракуз, и в этом качестве народ горько оплакивал его. После этого убийства никто не мог чувствовать себя в безопасности. Однажды использовав солдат как исполнителей своих политических расправ, Дион все больше подчинялся их требованиям. Он обеспечивал им жалование и щедрые дары, сначала за счет своих противников в городе, затем за счет своих друзей, пока недовольство не стало всеобщим. Среди граждан Дион стал ненавистен как тиран, и тем более ненавистен, что первоначально выступал как освободитель; в то же время и среди солдат многие были им недовольны. [259]

Поскольку шпионы и полиция дионисиевой династии еще не были восстановлены, по крайней мере, свобода слова и критики оставалась нерушимой, так что Дион вскоре получил полное представление о том, как к нему относятся. Он стал беспокойным и раздражительным из-за этой перемены в общественных настроениях; [260] зол на народ, но в то же время испытывающий стыд за себя. Убийство Гераклида тяготило его душу. Того, кого он пощадил раньше, когда тот был неправ, он теперь убил, когда тот был прав. Максимы Академии, которые прежде приносили ему самоудовлетворение, теперь, несомненно, вызвали у него горькое самоосуждение. Дион не был просто жаждущим власти и не был готов к бесконечному аппарату подозрительных мер предосторожности, необходимых греческому деспоту. Когда ему сказали, что его жизнь в опасности, он ответил, что предпочел бы погибнуть сразу от руки убийцы, чем жить в постоянном недоверии к друзьям и врагам. [261]

Таким образом, человек, слишком хороший для деспота, но непригодный для народного вождя, не мог долго удержаться на шаткой позиции, которую занимал Дион. Его близкий друг, афинянин Каллипп, видя, что тот, кто сможет его устранить, завоюет популярность как у сиракузян, так и у значительной части войска, организовал заговор. Он пользовался большим доверием Диона, был его спутником во время изгнания в Афинах, сопровождал его в Сицилию и вошел в Сиракузы бок о бок с ним. Однако Платон, озабоченный репутацией Академии, спешит сообщить нам, что эта злосчастная дружба возникла не [стр. 124] из-за общности в философии, а из-за совместного гостеприимства и особенно совместного посвящения в Элевсинские мистерии. [262] Храбрый и решительный в бою, Каллипп пользовался большим уважением среди солдат. Он был удобно расположен для подстрекательства их, и с помощью хитроумной уловки даже обеспечил бессознательное потворство самого Диона. Узнав, что против его жизни строятся заговоры, Дион рассказал об этом Каллиппу, который предложил себя в качестве шпиона, чтобы, притворно присоединившись к заговорщикам, выявить и предать их. Под этим предлогом Каллипп получил полную свободу для беспрепятственного ведения своих интриг, поскольку Дион игнорировал многочисленные предупреждения, доходившие до него. [263]

Среди слухов, порожденных новым положением Диона и усердно распространяемых Каллиппом, был один о том, что он намерен вернуть Аполлократа, сына Дионисия, в качестве своего партнера и преемника в деспотии – в замену недавно погибшего юного сына. Этими и другими слухами репутация Диона подрывалась все больше, в то время как Каллипп тайно расширял круг своих сторонников. Однако его замысел не ускользнул от проницательности Аристомахы и Ареты; сначала они тщетно намекали Диону, но в конце концов решились напрямую допросить самого Каллиппа. Тот не только отрицал обвинения, но даже, по их настоянию, подтвердил свое отрицание одной из самых страшных и торжественных клятв в греческой религии: он вошел в священную рощу Деметры и Персефоны, коснулся пурпурного одеяния богини и взял в руку зажженный факел. [264]

Когда расследование таким образом было сорвано, наступил день Корей – праздника тех самых двух богинь, именем которых Каллипп поклялся ложно. Этот день он и назначил для исполнения замысла. Ключевые оборонительные пункты [стр. 125] Сиракуз были заранее переданы его главным сообщникам, в то время как его брат Филократ [265] держал наготове в гавани трирему с экипажем на случай провала. Пока Дион, не участвуя в празднике, оставался дома, Каллипп окружил его дом преданными солдатами, а затем послал туда группу закинфян, якобы для переговоров с Дионом. Эти молодые и физически сильные люди, проникнув внутрь, устранили или запугали рабов, никто из которых не проявил преданности. Затем они пробрались в покои Диона и попытались сбить его с ног и задушить. Однако он сопротивлялся так яростно, что они не смогли убить его без оружия, которое не знали, как добыть, боясь открыть двери, чтобы не впустить помощь. Наконец, один из них вышел через черный ход и получил от сиракузянина по имени Ликон короткий меч – лаконского типа и особой работы. Этим оружием они и убили Диона. [266] Затем они схватили Аристомаху и Арету, сестру и жену Диона. Эти несчастные женщины были брошены в тюрьму, где долго содержались, и где последняя родила посмертного сына.

Так погиб Дион, прожив лишь около года после изгнания дионисиевской династии из Сиракуз – но этот год стал роковым для его славы. Несмотря на события последних месяцев, несомненно, что он был человеком, fundamentally отличавшимся от греческих деспотов: не с purely личными устремлениями и не жаждавшим лишь покорных подданных и победоносной армии – но с широкими общественными целями, сопряженными с его честолюбивыми замыслами. Он хотел увековечить свое имя как основателя государственного устройства, отчасти напоминавшего Спарту; которое, не шокируя эллинских инстинктов, простиралось бы дальше обычных политических институтов, перестраивая взгляды и привычки граждан на принципах, близких философам вроде Платона.

Воспитанный с детства при дворе старшего Дионисия, не знакомый с устоявшейся законностью, свободой слова и активным гражданством, из которых проистекала значительная часть эллинской добродетели, Дион удивительным образом приобрел столько общественных убеждений и истинного величия души – вопрос не в том, почему он не приобрел больше, а в том, как он вообще приобрел столько. Влияние Платона в юности наложило отпечаток на его зрелый характер, но это влияние (как сам Платон говорит) нашло редкую предрасположенность в ученике. Тем не менее, у Диона не было опыта работы свободного и народного правительства. Атмосфера его юности была атмосферой энергичного деспотизма, в то время как стремление, воспринятое от Платона, заключалось в том, чтобы ограничить и упорядочить этот деспотизм, даровав народу определенную долю политической свободы, но оставив за собой право решать, сколько для них хорошо, и власть предотвращать их попытки получить больше.

Как этот проект – естественное порождение ума Диона, соответствовавший его вкусам и способностям – был насильственно отброшен из-за враждебности младшего Дионисия, уже рассказано. Положение Диона теперь полностью изменилось. Он стал изгнанником, обиженным человеком, проникнутым презрительной антипатией к Дионисию и жаждавшим свергнуть его деспотизм над Сиракузами. Казалось, новые мотивы совпадали со старым замыслом. Но условия задачи полностью изменились. Дион не мог свергнуть Дионисия, не «взяв сиракузский народ в партнеры» (по выражению Геродота [267] об афинском Клисфене) – не пообещав им полной свободы в качестве стимула для искреннего сотрудничества – не вооружив их и не пробудив в них импульсы эллинского гражданства, тем более бурные, что они так долго подавлялись. [268]

С этими новыми союзниками он не знал, как обращаться. У него не было опыта общения со свободным и подозрительным народом в деле убеждения, он был совершенно неискушен; его манеры были надменны и неприятны. Более того, его родство с династией Дионисия вызывало антипатию с двух сторон. Как герцог Орлеанский (Эгалите) в конце 1792 года, во время Великой французской революции, он ненавидим был и роялистами, потому что, будучи связан с правящей династией, активно выступал против нее, и искренними демократами, потому что они подозревали его в желании занять ее место. Для Диона такая двойная антипатия стала серьезным препятствием, создавая прочную основу для поддержки всех его rivals, особенно беспринципного Гераклида.

Плохое обращение, которому он подвергался как со стороны сиракузян, так и со стороны Гераклида, пока офицеры Дионисия еще оставались хозяевами в Ортигии, уже описано. Однако Дион вел себя, хоть и не всегда благоразумно, но с такой щедрой энергией против общего врага, что устранил соперника и сохранил свое превосходство незыблемым вплоть до сдачи Ортигии.

Эта сдача довела его власть до максимума. Это был переломный момент и кризис его жизни. Перед ним открылась блестящая возможность стяжать славу и благодарность. Он мог бы связать свое имя с актом столь же возвышенным и впечатляющим, как любой в греческой истории, который в недобрый час оставил на будущее Тимолеонту – разрушение цитадели Дионисия и возведение судебных зданий на ее месте. Он мог бы возглавить организацию хорошего и свободного правительства с согласия народа, которое, пусть и не лишенное недостатков, по крайней мере удовлетворило бы их и избавило бы Сиракузы от десяти лет страданий, предшествовавших приходу Тимолеонта. Дион мог бы сделать все, что сделал Тимолеонт – и даже легче, поскольку у него было меньше проблем с другими городами Сицилии и карфагенянами.

К несчастью, он все еще считал себя достаточно сильным, чтобы вернуться к первоначальному замыслу. Несмотря на дух, отчасти им же самим разожженный среди сиракузян, несмотря на отвращение, уже явно проявившееся при одном лишь подозрении в его деспотических замыслах, он воображал себя способным обращаться с сиракузянами как с покорным стадом; выделить им ровно столько свободы, сколько он считал нужным, и потребовать, чтобы они были довольны; более того – даже отложить дарование какой-либо свободы под предлогом полного согласования с советниками его выбора.

Из-за этой роковой ошибки, одинаково пагубной и для Сиракуз, и для него самого, Дион сделал свое правление чисто силовым. Он поставил себя в положение, где был обречен двигаться от плохого к худшему без возможности исправления. Он уже создал мученика из Гераклида, и ему пришлось бы создавать и других, проживи он дольше. К счастью для его репутации, его карьера была прервана так рано, прежде чем он стал достаточно плох, чтобы лишиться той симпатии и уважения, с которыми философ Платон оплакивал его смерть, утешая свое разочарование, возлагая вину за неудачу Диона на всех, кроме него самого.

Глава LXXXV.

СИЦИЛИЙСКИЕ ДЕЛА ДО ЗАВЕРШЕНИЯ ЭКСПЕДИЦИИ ТИМОЛЕОНА. 353–336 ГГ. ДО Н. Э.

Убийство Диона, как было описано в предыдущей главе, судя по всему, было искусно спланировано и осуществлено его организатором – афинянином Каллиппом. Немедленно получив командование солдатами, среди которых он ранее пользовался большой популярностью, и власть над Ортигией, он стал фактическим правителем Сиракуз. У Корнелия Непота мы читаем, что после убийства Диона народ скорбел, и произошла сильная реакция в его пользу, выраженная в пышных похоронах, на которых присутствовала большая часть населения. [269] Однако этому утверждению трудно поверить – не только потому, что Каллипп долгое время оставался бесспорным властителем, но и потому, что он также бросил в тюрьму родственниц Диона – его сестру Аристомаху и беременную жену Арету, мстя таким злодеянием за ложную клятву, которую он недавно был вынужден дать, чтобы развеять их подозрения. [270] В тюрьме Арета родила сына. Похоже, эти несчастные женщины оставались в заточении весь тот год с лишним, что Каллипп удерживал власть. После его свержения они были освобождены, и сиракузянин по имени Гикет, друг покойного Диона, сделал вид, что берёт их под свою защиту. Однако после короткого периода доброго обращения он посадил их на корабль, отправлявшийся в Пелопоннес, но приказал убить их во время плавания и сбросить тела в море. Говорят, что к этому жестокому поступку его подтолкнули враги Диона, и само деяние слишком ясно показывает, насколько непримиримыми были эти враги. [271]

Как Каллипп удерживал власть в Сиракузах – с чьей поддержкой, посредством каких насилий или обещаний – и с какими трудностями ему пришлось бороться – нам неизвестно. Похоже, сначала он обещал восстановить свободу, и мы даже слышали, что он направил официальное письмо в свой родной город Афины, [272] где, несомненно, претендовал на почётный титул тираноубийцы, представляя себя освободителем Сиракуз. Как это было воспринято афинским народным собранием, нам не сообщается. Но для Платона и посетителей Академии известие о смерти Диона стало причиной глубочайшей скорби, как до сих пор можно прочесть в письмах философа.

Каллипп сохранял власть в течение года, пребывая в полном блеске и могуществе. Затем начали расти недовольства, и друзья Диона – или, возможно, враги Каллиппа, действовавшие под этим именем – проявили себя в Сиракузах с силой. Однако Каллипп разбил их и заставил укрыться в Леонтинах; [273] вскоре мы видим Гикета тираном этого города. Вероятно, воодушевлённый этим успехом, Каллипп совершил множество злодеяний и настолько себя скомпрометировал, [274] что изгнанное семейство Дионисия начало надеяться на восстановление своей власти. Когда он отправился из Сиракуз в поход против Катаны, Гиппарин воспользовался его отсутствием, чтобы войти в Сиракузы во главе войска, которого, вместе с народным недовольством, хватило, чтобы не пустить его обратно в город. Каллипп быстро вернулся, но был разбит Гиппарином и вынужден довольствоваться бесполезным обменом Катаны на Сиракузы. [275]

Гиппарин и Нисеи были сыновьями Дионисия Старшего от Аристомахи и, следовательно, племянниками Диона. Хотя Гиппарин, вероятно, овладел Ортигией, самой укреплённой частью Сиракуз, в других частях города, по-видимому, были противоборствующие группировки, оспаривавшие его власть: во-первых, сторонники Дионисия Младшего и его семьи, а во-вторых, народные массы, желавшие избавиться от обеих семей и установить свободное народное правление. Таково состояние дел, которое мы можем вывести из писем Платона. [276] Однако у нас слишком мало свидетельств, чтобы составить ясное представление о положении Сиракуз или Сицилии в период с 353 по 344 год до н. э. – от смерти Диона до приглашения, направленного в Коринф, которое привело к миссии Тимолеона. В целом нам известно, что это было время невыносимых конфликтов, беспорядков и страданий; что даже храмы и гробницы пришли в запустение; [277] что народ повсюду был угнетён тиранами и иностранными наёмниками; что тираны часто свергались насилием или предательством, но им на смену приходили другие, не лучше или ещё хуже; что умножение числа иностранных солдат, редко получавших регулярное жалование, повсеместно распространяло грабёж и насилие. [278]

Философ Платон – в письме, написанном примерно через год или более после смерти Диона (по-видимому, после изгнания Каллиппа) и адресованном оставшимся в живых родственникам и друзьям последнего – рисует печальную картину состояния как Сиракуз, так и Сицилии. Он даже заходит так далеко, что утверждает: при царивших смятении и опустошении эллинская раса и язык, вероятно, исчезнут на острове, уступив место пуническому или оскскому. [279] Он умоляет враждующие стороны в Сиракузах предотвратить этот печальный исход, пойдя на компромисс и установив умеренное и народное правление – но с некоторыми правами, оставленными за правящими семьями, среди которых он хотел бы видеть установленное братское партнёрство тройственного характера, включающее Дионисия Младшего (находившегося тогда в Локрах), Гиппарина, сына Дионисия Старшего, и сына Диона. О абсолютной необходимости такого компромисса и согласия, чтобы спасти и народ, и тиранов от общей гибели, Платон высказывает самые проникновенные наставления. Он рекомендует тройственную координированную царскую власть, передаваемую по наследству в семьях трёх упомянутых лиц и включающую председательство на религиозных церемониях с большой долей достоинства и почтения, но с очень небольшой активной политической властью. Советуя призвать беспристрастных и уважаемых всеми арбитров для урегулирования условий компромисса, он горячо умоляет каждого из противников мирно подчиниться их решению. [280]

Для Платона – видевшего перед собой двойную линию спартанских царей, единственных наследственных царей в Греции – предложение о трёх координированных царских семьях не казалось вовсе неосуществимым; да оно и не было таковым, учитывая небольшой объём политической власти, отведённой им. Но среди бушевавших тогда яростных страстей и массы зла, совершённого и претерпенного всеми сторонами, вряд ли какой-либо миролюбивый арбитр, каким бы высоким положением или характером он ни обладал, был бы услышан или смог бы осуществить такое спасительное урегулирование, какое было достигнуто мантинейцем Демонаксом в Кирене – между недовольными киренцами и династией царей Баттиадов. [281] Рекомендации Платона остались без внимания. Он умер в 348–347 годах до н. э., так и не увидев облегчения тех сицилийских бедствий, которые омрачили последние годы его долгой жизни. [стр. 132]