Господин следователь. Смерть на обочине

Мой консультант по сердечным вопросам призадумалась, потом посоветовала:

– С подарком можно вообще не мудрить. Сладости, конфеты какие. Только шоколадные плитки в лавке Истомина не бери – они у него с полгода лежат. Там вообще все старое – пряниками гвозди заколачивать можно, а конфеты-подушечки на дорожках рассыпать, вместо камушков. Лучше к Терентьеву зайди, там все свежее. Купи шоколадных конфет, с полфунта. Вручать станешь тетушке, но смотри при этом на девушку.

– Не мало, с полфунта? – забеспокоился я, переводя в уме фунты в граммы. Двести граммов конфет – как-то несолидно.

– Если ты к ним в гости домой придешь, лучше фунт, – пояснила Наталья. – А на прогулке, куда Анастасия Николаевна конфеты денет? На ходу вы их есть не станете, а в ридикюль полфунта войдет.

– Анастасия Николаевна – что за женщина? С нею можно как-то договориться?

– О чем? Чтобы вам где-нибудь в уголочке поцеловаться? И думать забудь. Бравлины всегда своих девушек в строгости держали. В прежние времена только за то, что Лена тебя больного навещала – пусть и с подружкой, ее бы уже в монастырь определили, месяца на три, на хлеб и воду.

Суровые нравы. Неужели все правда? Даже не верится. Девятнадцатый век на дворе!

Ужин закончился. Моя квартирная хозяйка, убирая со стола посуду и складывая несъеденные кусочки для Тишки, подняла на меня взор и строго сказала:

– Пятница сегодня.

Ну да, помню. Если завтра суббота, сегодня пятница. И рыба на ужин – значит, день постный. И что такого, что пятница? Зачем напоминать, да еще с назиданием?

А, понял, что имела в виду хозяйка. У нас ведь не только постные дни, но и ночи. Я в прошлую среду проштрафился – добавил и себе, и хозяюшке лишний грех. Наталья Никифоровна переживает, что тянет с исповедью. Этак можно про какой-нибудь грех и забыть. Ладно, не стану лишний раз расстраивать хозяйку.

Можно после ужина часок-другой почитать. Как раз из Устюжны приехал очередной «Жиль Блас», Наталья Никифоровна его уже прочитала, передала мне – дескать, читайте, потом перескажете. На французском!

Читаю, учу язык, самому интересно стало. Есть какая-то прелесть в чтении романов на языке автора.

За пару часов с трудом, но осилил повесть «Le Capitaine Burle»[9]. На французском ее пока пересказать не смогу, но хотя бы понял, в чем суть.

Уже разделся, приготовился лечь, как на кухне что-то загрохотало и зазвенело. Не иначе наш рыжий обормот хулиганит. Придется идти, выяснять – в чем там дело? Хозяйка-то, наверное, уже спит.

Нет, не спит. Наталья Никифоровна, в одной только ночной сорочке заметает осколки разбитой чашки. Сорочка, разумеется, не секси, что носят женщины в моем времени, более строгая, целомудренная. Но все равно, ночнушка, она ночнушка и есть. Короче, чем дневная рубаха, рукавов нет. А свет лампадки помогает домысливать остальное.

– Сама виновата, – вздохнула Наталья. – Забываю, что чашки теперь нельзя на край стола ставить. У, зверюга страшная! Так бы и убила!

Хозяйка склонилась и принялась наглаживать «зверюгу», который как ни в чем не бывало уже терся о ноги хозяйки. Подумаешь, какая-то чашка.

– Новую купим, – отмахнулся я.

Ничего фривольного в мыслях не было, просто решил помочь хозяйке собрать осколки, попытался взять из ее рук веник, а та, разумеется, не хотела, чтобы мужчина занимался женской работой. И сорочка сама по себе взлетела вверх. Потом мы оба забыли, что нынче пятница, а когда вспомнили, осознали, что опять нагрешили.

– Почему в жизни все странно? – рассеянно подумал я вслух.

– О чем это ты?

– Разве можно любить сразу двоих?

Наталья лежала, уткнувшись носом в мое плечо. Услышав вопрос, немного приподнялась и отстранилась.

– Ваня, когда ты со мной – это разве любовь? – усмехнулась хозяйка. – Растешь ты, взрослеешь, а юношей часто к взрослым женщинам тянет. С Леночкой у тебя любовь, со мной естество мужское играет.

Про естество мужское Наталья могла и не говорить, сам знаю. Играет, да еще как. Но если у тебя в голове двадцать девять, или тридцать (не знаю, исполнилось ли?) лет, а телу двадцать. бывает трудно себя контролировать.

– Тебе не обидно? – поинтересовался я. – Мы здесь в одной постели, а разговоры ведем о другой женщине.

– Обидно, нет ли, какая разница? – вздохнула хозяйка, опять прижимаясь ко мне. Погладив по груди, сказала: – Ласковый ты, Ваня, и хорошо мне с тобой. Стыдно сказать, но спасу нет – как хорошо. Меня раньше так никто не ласкал. Что с супругом покойным, что с любовником моим единственным все просто было – ложись, подол задирай. Ну, любовник-то хоть помогал.

Мне отчего-то резануло по сердцу воспоминание женщины о ее бывшем муже, о любовнике, хотя и знал об обоих раньше. Инстинкт собственника, не иначе.

– С тобой, Иван Александрович, словно счастья немного получила. Мне через три года сорок лет стукнет, понимаю, недолго радоваться осталось. Но я и тому рада, что сейчас есть. Могло бы и этого не быть.

Повернувшись к женщине, принялся поглаживать ее по спине, по плечам. Вздохнул:

– И почему нельзя сразу двух жен иметь?

– Ой, Иван Александрович, ты меня уморил, – засмеялась хозяйка. – Хочешь, как у турок или арабов, гарем завести? Не забывай, что у нас не восточные женщины, а русские бабы, пусть и дворянки. Леночка – девушка хорошая, но что будет, если ей мужа с кем-то делить придется? И тебя убьет, и меня. Тебя убьет, ладно, заслужил, а меня-то за что? И я сама Елену убью, если она на моей кухне хозяйничать примется.

– Можно прислугу нанять, – предложил я. – Тогда и ссориться не о чем.

– Трудно, Иван Александрович, хорошую прислугу найти. Сама обжигалась. Наняли как-то девку из деревни – это еще когда муж был жив. Дров наколоть, воды наносить. Работы немного, поутру только, жалованье положили два рубля в месяц. Вроде девка трудолюбивая, покладистая, а она деньги у нас украла, двадцать рублей. А у подруги моей – не здесь, в Устюжне, горничная хахаля приводила, хозяйскую наливку вместе с ним пила, потом водой разбавляла. Крупу воровала, муку с маслом. Вроде понемногу, но все равно – неприятно. Беда с прислугой! Даже если хорошая попадется, то глаз да глаз нужен. Не присмотришь, делать ничего не станет. Кто прислугой командовать станет? Я одно скажу, Лена другое, кого слушаться? Горничная – пусть она золотая, но все равно хозяйский дом для нее чужой. И кухарка, пусть и того толковей, лучше хозяйки ни щи, ни кашу не сварит. Одно дело для себя варить, другое для других.

Хозяйка немного помолчала.

– Понимаю, про двух жен ты в шутку сказал, не может этого быть, но представила, как у вас с Леной ребенок родится. У вас счастье, радость, а мне каково?

Мне снова стало жалко Наталью Никифоровну, которую я теперь именую только по имени-отчеству, а она, потянувшись, прижалась ко мне еще плотнее и хмыкнула:

– А мне, Иван Александрович, предложение сделали.

– Предложение? Кто сделал? – удивился я.

Вообще-то, хотел возмущенно взреветь: «Кто посмел?» Моей квартирной хозяйке, да еще и любовнице, делают предложение, а я про это не знаю? Между прочим, меня нужно в первую очередь спросить, соглашусь ли, чтобы Наталья отдала кому-то руку и сердце.

– Сватается ко мне Петр Генрихович Литтенбрант, – пояснила хозяйка. – Хотела тебе попозже сказать, но какая разница?

Ничего себе! Литтенбрант сватается?! Получается, я сам зазвал в дом гремучую гадину, которая воспользовалась моим доверием. Влезла, понимаете ли, гадюка в сапогах, прямо в душу! Нет, не зря он мне показался похожим на аглицкого джентльмена. Английскую культуру люблю, писателей тамошних, архитектуру, сериалы про Шерлока и инспектора Барноби уважаю, но саму Англию терпеть не могу. От нее России сплошные пакости – то наше Поморье захотят присоединить к английской короне, то Петра Великого отравят (версия, хоть не доказана, но мне нравится), да и других бед от англов хватает. И пусть Петр Генрихович не англичанин, а остзейский немец по крови, это ничего не меняет. Влез, мерзавец, в мой дом (ладно, в квартиру, которую снимаю) и украл сердце моей женщины. Или еще нет?

– Когда ты с ним увидеться успела? – спросил я тоном супруга, узнавшего, что обзавелся рогами.

– С тех пор, как ты его в гости приводил, ни разу не виделись, – засмеялась хозяйка. Легонько щелкнула меня по носу, потом поцеловала и поинтересовалась: – А вы, Иван Александрович, ревнуете, что ли?

Я попытался ответить, но получилось нечто нечленораздельное, вроде рычания. Кое-как справившись с собой, ответил правду:

– Есть немного. – Подумав, добавил: – Понимаю, что права ревновать тебя у меня нет, но все равно – (чуть не сказал – словно серпом по важному месту) – будто резануло меня…

– Вот, Иван Александрович, все мужчины одинаковые, – хмыкнула хозяйка. – Самим на сторону ходить вроде не зазорно, а коли женщина сходит – беда. Но я тебе не изменяла, да как бы смогла? Не вру – мы с Петром Генриховичем единственный раз виделись.

– Один раз виделись, а он уже в жены зовет? – удивился я.

– Говорит, понравилась очень. Мол, мечта я всей его жизни. Он, как в Нелазское вернулся, письма мне пишет. Сначала писал о природе, об охоте, потом стихи принялся посылать.

– Литтенбрант стихи пишет? – удивился я.

Наталья Никифоровна откинулась на подушке и с чувством прочла:

Я вас люблю, – хоть я бешусь,Хоть это труд и стыд напрасный,И в этой глупости несчастнойУ ваших ног я признаюсь!

– Подожди, но это же не его стихи, – опешил я. – Это Пушкин.

– Я знаю, кто эти стихи написал, – парировала хозяйка. – А что здесь плохого? Зачем самому писать, мучиться, если на свете столько прекрасных стихов? Все равно Петр Генрихович лучше Пушкина или Лермонтова не напишет.

Крыть нечем. Не то, что следователь-охотник Литтенбрант, но, пожалуй, никто другой лучше Пушкина не напишет. Можно сто раз сказать, что поэты моего времени сильнее, нежели Александр Сергеевич или Михаил Юрьевич, но это только слова.

– Как стихи перестал писать, предложение сделал – дескать, он сам вдовец, и я вдова, но оба еще не старые, почему бы не пожениться?

– И что ты решила? – поинтересовался я, стараясь оставаться спокойным.

– Что решила… – в раздумчивости протянула Наталья Никифоровна, потом сказала: – Наверное, приму его предложение. Знаешь, Ваня, надоело мне одной жить. Понимаю, счастье с тобой привалило, но надолго ли? И оно незаконное, некрасиво. Ты парень молодой, с Леночкой Бравлиной поженитесь – дай бог вам любви и деток. А я что? Опять квартирантов-недорослей брать? Петр Генрихович мужчина еще не старый, симпатичный. Правда, большого капитала не нажил, все жалованье у него шестьсот рублей, но при своем доме, да в Нелазском, жить можно припеваючи.

– Тебе пенсию за мужа перестанут платить, если замуж выйдешь? – спросил я, слегка обеспокоившись будущим своей квартирной хозяйки. Она теперь мне не чужой человек. Странно, что жалованье у Литтенбранта меньше моего. Неужели это от чина зависит? А выслуга не учитывается? Или у него выслуга маленькая?

– Пенсию за покойного мужа перестанут платить, – кивнула Наталья Никифоровна. – Не платят вдовам, если они во второй раз замуж выйдут. Но у меня кое-какие сбережения есть, – похвалилась хозяйка. – Не очень много, но рублей двести скопила. Если замуж надумаю выходить – не бесприданницей к Петру Генриховичу пойду, с капиталом. И дом этот можно хорошо продать – триста рублей, а если с мебелью, то и пятьсот дадут, не меньше.

– Подожди, как это, дом продать? – опешил я. – А я куда?

– Здесь и останешься, на улицу никто не погонит, – успокоила меня хозяйка. – У нас с вами, Иван Александрович, уговор на год был, его не нарушат. Станешь новому хозяину деньги за квартиру платить, вот и все.

– Нормально, – фыркнул я. – Представляю, объявление висит: «Продаю дом вместе с квартирантом».

– Объявление, положим, писать не стану, нет надобности. На мой дом желающие и так найдутся. А ты, если захочешь, всегда новое жилье отыскать сумеешь, – невозмутимо ответствовала Наталья Никифоровна.

– Где я его найду?

Эгоизм чистейшей воды. Но дом этот мне нравится… и хозяйка. В том смысле, что и в постели хороша, а уж готовит-то как божественно! Но мешать Наталье Никифоровне обзавестись мужем не стану. Впрочем, даже если бы и пытался, все равно бы не смог. Да и зачем это мне? Значит, придется смириться.

Наталья Никифоровна потерлась щекой о мое плечо и сказала:

– Иван Александрович, ты не переживай так. Не завтра я дом примусь продавать, да из города уезжать. Пока то-сё, сколько времени пройдет? Месяца три, не меньше. Я ведь не барышня семнадцатилетняя, чтобы очертя голову замуж выскакивать. Мне и на дом Петра Генриховича нужно посмотреть, и на село. Вдруг не понравится? Кто знает, как он живет? Он же охотник, а для них главное, чтобы было куда подстилку кинуть да собак обустроить.

Вряд ли у Литтенбранта в селе Нелазское охотничий домик – лесная избушка на курьих ножках или заимка. У него жена крестьянкой была, стало быть, хоть какой-то дом должен быть.

– А что ты самому Петру Генриховичу отписала? – поинтересовался я. – Согласие дала?

– То самое и отписала. Мол, нет я вам не говорю, но и да пока не могу сказать. Мне все обдумать нужно. А я, хотя и вдова, решение – выходить замуж или нет, принимаю сама, но нужно с родней посоветоваться. И отец с матерью у меня живы, и сестры старшие есть. Но для начала хотела бы с вами пообщаться. Приезжайте в Череповец, пообедаете у меня, поговорим.

– Ты меня заранее предупреди, когда Литтенбрант приедет, – пробурчал я. – Чтобы мне за стеночкой не страдать, я на этот день номер в гостинице закажу.

– Ох, и дурак же ты, Иван Александрович, – вздохнула хозяйка. – Неужели ты думаешь, что сразу его в постель пущу?

Примерно так я и думал. Ребята они взрослые, чего тянуть-то?

– Но, Иван Александрович, имей в виду – если Петру Генриховичу согласие на замужество дам, тебя к себе больше не подпущу. Один раз изменила, всю жизнь каюсь.

Ух, а до чего хороша Наталья Никифоровна! Повезет господину сельскому следователю, если она согласие на брак даст.

– Понимаю, чего уж там… – сказал я, подгребая ее к себе и принимаясь целовать ее лицо, шею, плечи, потом спустился чуть ниже.

– Ваня, да сколько можно?! Ах ты…

Глава четвертая

А был ли мальчик?

Почему авторы книг про попаданцев не предупреждали, что в прошлом времени существовала шестидневная рабочая неделя?[10] Про крестьян не говорю – у них работа ни в какие графики не укладывается, все зависит от сезона и от того, подоена ли корова, нет ли, но наш брат-чиновник? Ему-то за что?

Хорошо, что у меня имеется некая «прививка» – как-никак в школе работал, приходилось вести уроки и по субботам. Как говаривал мой коллега, бывали «субочие работы».

Еще, как на грех, Наталья Никифоровна накормила меня завтраком раньше, чем обычно, и, когда я вышел из дома, взглянул на часы, обнаружил, что до начала трудового дня еще целых полчаса. Чтобы не выглядеть в глазах сослуживцев чересчур правильным и трудолюбивым (да и дел у меня нет), решил сделать небольшой крюк, обойдя пару кварталов и прудик, именуемый Чистым.

Читал, что в Москве прежние Поганые пруды стали именоваться Чистыми после основательной чистки, устроенной Александром Меншиковым[11], а отчего здешний прудик так назван, не знаю. Спрашивал у людей, те только пожимали плечами – мол, всегда так звали.

К некоторому удивлению обнаружил, что, несмотря на позднюю осень и раннее утро, возле водоема, обрамленного старыми березами, столпился народ, а двое городовых шарят по дну пруда баграми. Третий – Фрол Егорушкин – пытается отогнать праздных зевак. Время от времени ветеран русско-турецкой войны кричал:

– Не толпитесь тут! Расходитесь!

Куда там! Несмотря на то, что мужчинам положено сейчас находиться на работе, женщинам на кухне, а «школярам» – на занятиях, никто даже не почесался. По-хорошему – надо бы выставлять оцепление, но кого в него ставить? Вот и устроили бесплатное представление. Развлечений в Череповце мало, а тут что-то интересненькое происходит. И я даже догадался, что именно. Определенно, здесь кого-то утопили, либо кто-то утопился. Если утопленник – так и хрен с ним, а если убийство, то очень плохо. Завтра у меня встреча с Леной и знакомство с ее теткой.

Толпа, при виде судебного следователя, расступилась, и я прошел к городовому.

– Здравия желаю, ваше благородие! – козырнул мне Егорушкин.

– Здравствуйте, господин фельдфебель, – поздоровался я в ответ, прикладывая два пальца к козырьку собственной фуражки. Кивнув на парней, без особого энтузиазма орудовавших баграми, спросил: – Утопленник? Или утопленница? Надеюсь, не криминал?

– Утопленник. Самоубийца, – бодро доложил Фрол. Подавив кривую ухмылку, добавил: – Вроде опять любовь. – Вздохнув, пожал плечами: – Какая-такая любовь в пятнадцать лет? Гришка Петров, из Александровского училища. Час уже его ищем, заразу такую. Гляньте, если не лень – вещички лежат и предсмертная записка сверху. Записку-то я велел пока вместе с барахлом оставить, потом в участок сдам.

Я кивнул и пошел посмотреть вещи самоубийцы.

На берегу пруда, на пожелтевшей траве, валялись черные штаны, рубашка и летние туфли с матерчатым верхом. А сверху и на самом деле лежала записка, придавленная камушком. Взяв бумажку, прочитал: «Изменщица ты проклятая, Туся! Из-за любви к тебе я топлюся!»

Прочитав, вернул писульку на место. Криминала тут нет, не мой случай. Можно бы и на службу идти. Потоптался немного, потом задумался.

Чем-то меня эта записка смутила. Чем именно? Возможно, тоном, не свойственным для самоубийцы. Сразу же вспомнилось предсмертное письмо Виссариона Щетинкина: «Я травлюся сам», написанное собственным пальцем, да еще и какой-то багровой жидкостью, вроде крови. Написано просто, но я до сих пор содрогаюсь, представляя воочию этот текст.

Топлюся… Туся…

Мальчишка решил покончить жизнь самоубийством?

В принципе, вполне возможно, особенно если речь идет о подростках. Но мне кажется, парень нашел бы иной способ, чтобы покончить счеты с жизнью. Повесился бы, вены вскрыл. Мой однокурсник, служивший в армии, узнав об измене любимой девушки, пошел в караул и застрелился. Гришка, при желании, мог изготовить какой-нибудь самопал. Отыскать медную трубку труднее, нежели в моем времени, но реально. Есть завод Милютиных, есть кузницы. Правда, спички тут дорогие, но раздобыть порох – пустяк. Свинец в дефиците, но в ствол можно и железку забить.

Застрелиться бы не застрелился, но попробовал бы.

Нет, все равно, текст записки мне не нравился. Влюбленный подросток написал бы что-то пафосное, а здесь какая-то пошлятина, в духе песни из очень старого фильма[12].

Скольки раз из-за васМучилси, томилси,Один раз из-за васчуть не утопилси.

Или что-то такое:

Милый Вася, я снялася без рубашки, голая,Милый Вася, не ругайся, нынче мода новая.

Текст больше похож на стеб, на розыгрыш, а не на записку самоубийцы. Кому-то это может показаться смешным, но такой способ самоубийства, как утопление, мне казался более подходящим для девушки, а не для юноши. Не исключено, что в этом виновата русская литература. Бедная Лиза – героиня одноименной повести Николая Михайловича Карамзина, бросившаяся в воду из-за несчастной любви, вызвала в свое время массу подражаний. Девушкам непременно хотелось топиться, а была ли любовь несчастной и была ли она вообще любовь – какая разница?[13]

Нет, не верю в «самоутопление».

Еще разок осмотрел одежду утопленника и его обувь. Кажется, пасьянс сложился. Поэтому подошел к Егорушкину, полюбопытствовал:

– Фрол, а что за Туся такая? Какая-нибудь красавица местная? Ты же всех здешних Дульциней знаешь.

– Какая красавица? – фыркнул наш Дон Жуан, польщенный словами следователя. – Девка как девка. Маленькая она еще, рано красавицей становиться. Да вы гляньте – вон ревет, – кивнул городовой на полненькую белобрысую девчушку, уткнувшуюся в ствол старой березы. Не красавица, но девчушка симпатичная. – Танька Демидова. У нее отец кочегаром на пароходе работает, в рейсе сейчас. Девке пятнадцать. Замуж вроде пока и рано, но дурить уже можно.

Как правильно сказал городовой, словно о моем времени, а не об этом.

– Она об утопленнике сообщила? – спросил я.

– Не она, – покачал головой Фрол. – Спиридон Савушкин, младший унтер, мимо пруда случайно проходил. Барахло увидал, записку и в участок бегом прибежал. Антон Евлампиевич велел нам пойти, разобраться, меня старшим поставил. Багры взяли, уже с полчаса ищем, только грязь подняли. Верно, в какую-нибудь яму попал, враз не отыщешь. А Танька позже явилась и сразу в рев. Мол, Любка всем наврала, что она с Митькой из Александровского училища целовалась, а она ни с кем, кроме Гришки, не целовалась. Ей его дружки сказали – мол, Гриша топиться пошел на Чистый прудик. Вот ведь дурак какой. Хватит на его век девок. Если бы я каждый раз топился, прудов бы не хватило. Тьфу ты, прости господи! – Фрол сплюнул в сердцах. Посмотрев на городовых, переставших шерудить дно и виновато разводивших руками, вздохнул:

– Эх, придется мне парней в воду гнать. – Посмотрев на сумрачное осеннее небо, сдвинул фуражку и вдумчиво почесал затылок. Переведя взгляд на меня, спросил: – А может, ваше благородие, парней пожалеть? Вода-то уже холодная. Всплывет Гришка, куда денется.

– В участке никого нет? – поинтересовался я. Решил уточнить, чтобы Фрол не подумал, что речь идет о начальнике. – Пьяница какой-нибудь, бродяга? Сидит, лавку казенную протирает, а он бы нам здесь пригодился.

Подумал про себя – какой же вы циник, товарищ кандидат наук! Вам бы о простом народе следовало заботиться, а вы его в холодную воду готовы сунуть. Но я же не весь народ готов сунуть, правильно? Только тех, кто это заслужил. В воспитательных, так сказать, целях.

– Как на грех, на рассвете Петьку Ягодина выпустили. Он парень неплохой, печник, едва ли не самый лучший, а вот вчера в трактире начудил – мало того, что не рассчитался, так еще и зеркало дорогущее раскурочил. Знал бы, что так случится, его бы в пруд и погнал. Теперь придется самим лезть.

Фрол искоса посмотрел на окружающую толпу и скривился. Я бы тоже скривился. Представив, как городовые полезут в пруд, в холодную воду, покачал головой. Мне с этими парнями еще работать, а полицейский, сверкающий голой задницей перед обывателями – это не есть гуд. Коллеги мы или нет? Придется выручать. Вот здесь именно тот случай, когда можно твердо сказать: мальчика не было.

– Фрол, не нужно никуда парней гнать.

– Думаете, так всплывет? – с надеждой спросил Егорушкин. – А что я Антону Евлампиевичу скажу?

Ишь, шельма. Намекает, что доложит приставу – мол, господин следователь посоветовал. Я городовым не начальник, но какой-никакой авторитет.

– Там и всплывать некому, – усмехнулся я. – Вот сам посуди – штаны лежат и рубаха, а где остальное?

– Что остальное? – не понял Егорушкин.

– Осень на дворе, а где у парня шинель, фуражка? – принялся перечислять я. – Опять-таки, обувь у него летняя. И подошвы чистенькие, словно он не по земле шел, а по воздуху летел. Тебе не кажется, что Гришка не утонул, просто решил девчонку свою разыграть? Услышал, что зазнобушка с кем-то целовалась, решил проучить. Сейчас, небось, сидит где-нибудь и ржет.

Фрол Егорушкин стукнул себя по лбу и витиевато выругался. Если бы повторил его фразу, получилось бы нечто этакое: «Твою мать, с присвистом, да канделябром через скотный двор!»

– У нас о прошлом годе такой же случай был, – сказал фельдфебель. Потом поправился: – Не тютелька в тютельку, но схожий. Сын мельника батькину бритву сломал – палочку решил построгать. А бритва английская, пять рублей стоит! Как сломал, испугался, что порка будет, в лес убежал и сидел там два дня. Мы тогда все пески изрыли, найти не могли. Мать чуть с ума не сошла. Думали, не покончил ли с собой от страха? Пришел, конечно, когда оголодал. Батьке и бритву жалко – пять рублей деньги большие, и сына – голодный весь, драный.

– И что мельник? – полюбопытствовал я.

– Как что? – усмехнулся Фрол. – Два дня сыночка кормил, в бане парил, клещей вытаскивал, а потом всыпал ему за все сразу – и за бритву, и за то, что в лес убежал. Еще за то, что отца опозорил.

Егорушкин уже бил каблуком сапога, словно конь копытом.

– Ребята, кончай работу! – крикнул он своим подчиненным. Обернувшись ко мне, снова отдал честь. – Спасибочки вам, ваше благородие, за подсказку. Сейчас мы в реальное училище сходим, потом к Гришке домой.

Фрол вместе с городовыми отправился разыскивать Гришку, а я подумал, что мельник поступил непедагогично, выпоров сына, но правильно. Еще подумал, что перехвалил я Егорушкина. Рано ему в приставы. Или напротив, подойдет? Зачем мне нужен умный пристав?

Глава пятая

Бурлаки на Шексне