Знакомство с профессией. Писатель и вор

Стефан Цвейг

Знакомство с профессией. Писатель и вор

Утро в Париже

То апрельское утро 1931 года было необыкновенным.

Во-первых, воздух. Пропитанный влагой и солнцем, он был похож на карамель: сладкий на вкус, прохладный, светящийся воздух – чистый экстракт весны, настоящий озон. Удивленные прохожие на Страсбургском бульваре неожиданно вдохнули запах лугов и моря. И всё благодаря дождю, а вернее, своенравному, как капризный ребенок, ливню, одному из тех, какими весна нередко заявляет о себе в апреле.

Грозовое облако свинцового цвета неслось наперегонки с нашим поездом от самого Эперне, но лишь в пригороде Парижа, когда показались игрушечные, как детские кубики, дома, а из раздосадованной зелени выглянули кричащие рекламные щиты, и моя соседка по купе, пожилая англичанка, принялась укладывать все четырнадцать своих сумок, дорожных наборов и склянок – только тогда это переполненное влагой, набухшее облако наконец лопнуло и обрушилось на землю. Небольшая бледная молния дала сигнал, и тут же массы воды с трубным ревом хлынули вниз, расстреливая наш поезд пулеметными очередями. Окна рыдали под хлесткими ударами дождя, серый дым из трубы паровоза гнулся к земле, напоминая опущенное знамя. Ничего не было видно и слышно, только дробный перестук капель по стеклу и стали. Наш поезд, как раненый зверь, мчался вперед по гладким рельсам, пытаясь оторваться от дождя, следовавшего за ним по пятам.

В Париже тоже лило. На Восточном вокзале стояли счастливо прибывшие люди и ждали носильщиков. Вдруг Страсбургский бульвар вспыхнул светом за серой решеткой из капель. Луч солнца трезубцем пронзил разбегающиеся облака – фасады домов засияли, как отполированная латунь, небо разлилось океанской синевой. Обнаженный и золотой, город вырастал из сброшенной пелены дождя, как Афродита Морская выходит из пены волн. Божественное зрелище!

И тут же слева и справа, повсюду, из всех укрытий на улицу высыпали люди. Отряхиваясь и смеясь, они бежали по своим делам. Застоявшийся транспорт пришел в движение: сотни драндулетов катились, скрипели, трещали, дребезжали, накатывая друг на друга. Всё дышало и радовалось свету – солнцу, вышедшему из-за туч. Чахоточные деревья на бульваре, плотно вбитые в асфальт, – и те, все в каплях, тянулись острыми пальчиками молодых почек в ярко-синее небо и даже пытались благоухать, надо сказать, им это удавалось. Несколько минут в воздухе отчетливо ощущался тонкий, робкий аромат цветущего каштана – в самом сердце Парижа, на Страсбургском бульваре. Чудо!

Вторая прелесть этого апрельского дня заключалась в том, что я был абсолютно свободен. До самого вечера у меня не было запланировано ни одной встречи. Никто не знал, во сколько я приезжаю, и поэтому никто из четырех с половиной миллионов парижан меня не ждал и я был волен делать всё, что захочу, – бродить по городу или читать газету, зайти в кафе или в музей, рассматривать витрины магазинов или книги на набережной, позвонить друзьям или в полном одиночестве смотреть в никуда, вдыхая прохладный сладкий воздух. К счастью, я принял наиболее разумное решение, по наитию. Я не стал делать ничего, устроил себе выходной. Ничего не планировал, намеренно ограничил все контакты. Я позволил себе плыть по течению, буквально. Шел в человеческом потоке, как будто плыл по реке: вдоль берегов со сверкающими витринами – медленнее, через водоворот перекрестков перебирался быстрее. Наконец волна выбросила меня на Большие бульвары. С чувством приятной усталости я приземлился на террасе кафе на углу бульвара Осман и улицы Друо.

Париж, мы снова встретились с тобой! Вот он я. Сижу, откинувшись в удобном соломенном кресле, и закуриваю сигару. А вот ты. Дружище, мы не виделись целых два года, давай посмотрим друг другу в глаза. Выкладывай! Показывай, чему ты научился за это время. Ну же! Покажи мне бесподобный фильм со звуком под названием «Парижские бульвары», этот звенящий, грохочущий, ревущий шедевр света, цвета, движения под аккомпанемент удивительной музыки парижских улиц, с участием многих тысяч неоплачиваемых статистов, которых никто не считал и сосчитать не может. Не будь жадиной, покажи, что ты можешь, покажи, кто ты, Париж! Заводи свой огромный механический оркестр с его немелодичной атональной, пантональной музыкой. Пусть твои автомобили едут, продавцы газет кричат, плакаты трещат, клаксоны гудят, магазины сверкают, люди бегут – вот он я, и я открыт как никогда, у меня есть время и желание, я готов смотреть и слушать, пока не потемнеет в глазах и не зайдется сердце в бешеном ритме. Давай же, не сдерживай себя, еще-еще. Крики, вопли, гудки, обрывки звуков. Меня это не утомляет, потому что я весь – глаза и уши, я весь твой. Покажи мне себя открыто, как я готов открыться тебе.

Париж! Город, который нельзя познать, ведь он очаровывает каждый раз с новой силой.

Нервное возбуждение – верный признак того, что сегодня у меня был день обостренного любопытства. Так бывает в основном после поездок или бессонных ночей. И это третья причина, почему то утро было необыкновенным: в такие дни я чувствую, будто меня становится в два, а то и во много раз больше – мне тесно в моей собственной ограниченной жизни, меня тянет, толкает наружу. Что-то внутри меня рвется из кожи вон, как бабочка из кокона. Каждая пОра расширяется, каждый нерв вытягивается в тонкую, раскаленную проволоку, как гарпун. Всё, к чему прикасается взгляд, кажется мне исполненным тайны. Меня охватывает невероятное ясновидение и яснослышание. Почти пугающая проницательность заставляет мои зрачки и барабанные перепонки воспринимать мир острее. Я могу часами смотреть, как рабочий долбит асфальт отбойным молотком, и мое плечо начинает дрожать от вибрации, как у него, – настолько сильно я ощущаю, что он делает. Могу бесконечно стоять под окнами и представлять, кто здесь живет или мог бы жить, и как сложилась бы его судьба. Или ходить как привязанный за случайным прохожим, словно под гипнозом. И гипноз этот – любопытство. Я осознаю, что случись кому наблюдать за мной, мое поведение может показаться абсолютно непонятным и даже странным, но для меня игра воображения намного увлекательнее, чем действие, происходящее на сцене театра или на страницах книги. Могу предположить, что крайнее возбуждение – всего лишь следствие перепада атмосферного давления и химических реакций в крови. Я никогда не пытался разгадать природу этого состояния, но всякий раз, когда я его испытываю, моя обычная жизнь кажется мне полудремой, чередой пресных, пустых дней. Только в моменты нервного возбуждения я в полной мере ощущаю самого себя и фантастическое разнообразие жизни вокруг.

Неваляшка

В тот благословенный апрельский день я пребывал именно в таком состоянии распахнутости миру, азарта и напряженного ожидания. Я сидел в кресле на берегу людского потока и ждал, сам не зная чего. Хотя нет, я ждал, как рыбак, с легкой дрожью, когда дернется леска, потому что чувствовал, что сегодня будет что-то, что сможет удовлетворить мое любопытство, ведь я так этого хотел. Но сначала ничего интересного не попадалось. Прошло полчаса, мои глаза устали от бесконечно струящегося потока, взгляд замылился. Люди, волнами проносившиеся мимо, слились в безликую массу желтых, коричневых, черных, серых шапок, беретов и кепи. Пустые, плохо раскрашенные овалы вместо лиц. Уличный поток превратился в помои, как будто кто-то выплеснул на бульвар грязную воду. И чем больше уставали мои глаза, тем более бесцветными и невыразительными казались мне люди. Я был измотан и опустошен, как будто сидел в кино и смотрел плохую копию фильма, – сплошное мельтешение. Хотел встать и уйти, но тут наконец появился он. Наконец-то!

Этот совершенно незнакомый мне человек несколько раз попадал в поле моего зрения, поэтому я его, собственно, и заметил. Все остальные тысячи прохожих проносились мимо безвозвратно, как будто слетали с невидимой ленты транспортера; они уносились вперед, лишь мельком показывая свой профиль, тень или силуэт. А этот снова и снова возвращался на одно и то же место. Как прибой – с непостижимым упорством – выносит на берег и тут же слизывает своим мокрым языком грязную водоросль, чтобы снова выбросить ее на пляж и тут же забрать с собой в море, так и этот человек носился туда-обратно в водовороте людей. Точнее, он появлялся на одном и том же месте почти через равные промежутки времени, с одним и тем же поникшим и странно прикрытым взглядом. В его облике было что-то от героя повести Гоголя. Высохшая, истощенная фигура, закутанная в летний плащ канареечного цвета, который был ему явно не по размеру (руки совсем утонули в рукавах так, что их не было видно). Худая заострившаяся мордочка с бледными, почти невидимыми губами, над которыми испуганно подрагивала светлая щетка усов. Всё в нем было слишком – давно вышедший из моды плащ необъятных размеров, плечи косые, ноги как спички – он был похож на клоуна. Его обеспокоенное лицо всплывало в уличном потоке то справа, то слева: на секунду он застывал в нерешительности, испуганно поднимал глаза, как заяц, принюхивался, потом пригибался и снова исчезал в толпе. Он то и дело на кого-то наскакивал, его задевали на бегу другие люди, более торопливые и целеустремленные, – настолько этот несчастный человек был близоруким или неуклюжим. Но его это, казалось, не беспокоило. Он покорно отступал в сторону, а затем, пригнувшись, продолжал свой путь, оказываясь снова и снова в том же месте. Наверное, уже в десятый или в двенадцатый раз за эти неполные тридцать минут.

Конечно, меня это заинтересовало, хотя сначала я рассердился – на самого себя. Ведь несмотря на всё мое любопытство я не мог отгадать, что нужно этому человеку. И чем дольше я старался это понять, тем злее становилось мое любопытство. О боги, что же ты ищешь, парень, что или кого ты там ждешь?

Нищий? Нет, нищий никогда не полезет в самую толчею: ему там никто не подаст. Служащий – тоже мимо, поскольку работающему человеку некогда фланировать по бульварам в 11 часов дня. Свидание? Дудки, мой дорогой! С таким бедолагой не станет встречаться даже самая старая и списанная со счетов женщина. Что же тебе здесь нужно? Может, ты – один из тех зазывал, которые тихо подходят на улице и показывают из-под полы скабрезные фотографии, обещая провинциалам все прелести Содома и Гоморры. Нет, нет и нет, потому что ты ни с кем не заговариваешь, а наоборот, испуганно отходишь в сторону. Какой все-таки странный взгляд! Глаза опущены вниз и как будто еще прикрыты сверху. Черт возьми, да кто же ты такой, тихоня? Что тебе нужно в моих владениях?

Я смотрел на него всё более пристально, как будто через прицел. Через пять минут это уже стало моей страстью, идеей фикс – я должен был непременно узнать, что делает здесь этот ванька-встанька в канареечном плаще. И вдруг я понял: он из полиции.

Сыщик, агент в штатском. Я догадался по одной крохотной детали: каждого мимо проходящего он окидывал быстрым взглядом, но искоса – так, чтобы это не было заметно. Сканирующий взгляд – каждый сотрудник полиции должен освоить его в первый же год обучения. И это не просто! С одной стороны, нужно очень быстро – как нож распарывает шов – охватить всю фигуру снизу вверх, рассмотреть лицо и сопоставить с приметами разыскиваемых преступников. А с другой стороны, что, пожалуй, еще сложнее, – всё это нужно сделать незаметно, чтобы не выдать себя. Мой подопечный усвоил материал на отлично. Пробираясь сквозь толпу с равнодушным и даже сонным видом, будто замечтавшись, он позволял себя безбожно толкать и пихать. Но! Время от времени он поднимал вяло опущенные веки и направлял на кого-нибудь свой острый сканирующий взгляд, словно гарпун. И это всегда было неожиданно, как вспышка фотоаппарата. Казалось, никто не догадывается, что он здесь по работе, и я бы тоже ничего не заметил, если бы не этот блаженный апрельский день и не мое любопытство – ведь я сидел в засаде так долго, что успел даже разозлиться.

Птицелов

Судя по всему, этот сыщик – мастер своего дела. Настоящий охотник, птицелов. Как он вошел в образ бродяги – повадки, походка, одежда, а вернее, лохмотья – всё в точку! Обычно сотрудников в штатском можно безошибочно узнать со ста шагов, потому что в любом одеянии эти господа остаются полицейскими – никогда не усвоят они убогую пришибленность, свойственную людям, которые живут под гнетом нищеты не один десяток лет. А этот, надо отдать ему должное, проработал всё досконально и воспроизвел нищету до мельчайших деталей – настолько, что можно было почувствовать ее запах. Как это психологически точно: канареечный плащ и коричневая шляпа, сдвинутая чуть набок, – последний намек на элегантность, при том что обтрепанные снизу брюки и отталкивающего вида пиджак едва скрывают крайнюю нужду. Опытная ищейка наверняка знает, что бедность, эта прожорливая крыса, обгладывает одежду по краям.

Под стать гардеробу и физиономия. Лицо худое, плохо выбритое; жидкая бородка (очевидно, приклеенная), нечесаные волосы – и в итоге кто угодно поверит, что бедняга провел ночь не в мягкой постели, а под открытым небом или на нарах. К тому же он то и дело кутался в плащ, как будто его знобило; покашливал, прикрывая рот рукой, и еле волочил ноги. Клянусь богом, этот мастер перевоплощения нарисовал клиническую картину чахотки в последней стадии.

Я был несказанно рад возможности собственными глазами увидеть работу настоящего сотрудника полиции, хотя другая часть меня считала ужасным, что в такой прекрасный весенний день какого-нибудь бедолагу могут упечь за решетку и виноват в этом будет переодетый агент, имеющий право на государственную пенсию. Тем не менее следить за его работой было очень увлекательно, я пристально наблюдал за каждым движением и радовался каждой новой детали.

Но внезапно моя радость растаяла, как мороженое на солнце. Что-то не так, не сходится, я снова был неуверен. Может, он все-таки не из полиции? Чем внимательнее я его рассматривал, тем больше сомневался: уж слишком натуральной была бедность, выставленная напоказ. Чересчур реалистично для полицейской уловки. В первую очередь меня смутил воротничок его рубашки – ужасно грязный, вряд ли кто-нибудь наденет такую рухлядь на голое тело, не с помойки же ее достали. Такое можно надеть на себя только в самом отчаянном положении, когда больше нечего. И потом обувь, если эти жалкие обноски из разлезшейся кожи можно так назвать. Правый ботинок был зашнурован грубой бечевкой вместо черных шнурков, а у левого отклеилась подошва, поэтому он открывал свой зев, как лягушка, и издавал звук хлоп-хлоп. Для маскарада такую обувь делать не станут, это совершенно исключено. У меня отпали всякие сомнения. Это не полицейский, мой вердикт был ошибкой. Но кто тогда? Почему он крутится на одном месте, приходит, уходит, снова появляется? К чему этот взгляд – стремительно скользящий снизу вверх, ищущий что-то, высматривающий? Меня охватила ярость оттого, что я не могу заглянуть внутрь этого человека. Мне хотелось схватить его за плечо и спросить: «Эй, чего ты хочешь? Парень, что ты здесь делаешь?».

И вдруг, как будто искра пробежала по моим нервам, я вздрогнул. Уверенность – как выстрел в упор. Всё ясно, и на этот раз совершенно определенно. Окончательно и бесповоротно. Нет, это не сотрудник полиции – как я мог так обмануться? А совсем наоборот. Это вор! Самый настоящий – опытный, профессиональный, аутентичный вор. И он здесь на охоте, в поиске кошельков, часов, дамских сумочек и прочих трофеев.

Я понял это, когда обнаружил, что он трется не просто в толпе, а в самом оживленном месте. И значит, сталкивается с другими людьми не просто так. И место выбрано неслучайно – у самого перекрестка, перед магазином колониальных товаров.