Зов глухих мест

Стас Самойлов

Зов глухих мест

Киалимская бабушка

Уральский ветер не просто дует – он скребет когтями по гранитным скалам Таганая, свистит в щелях старых, скрюченных сосен, выворачивает с корнем душу. Он приносит с вершин запах хвои, влажного мха и чего-то древнего, каменного, бесконечно одинокого. Именно таким ветром, холодным и цепким, встретил нас Киалимский кордон, где мы с Сашей и Димой решили заночевать перед двухдневным переходом через хребет.

Мы были не новичками, знали каждую тропинку в этих местах. Но Таганай всегда умеет преподносить сюрпризы. К вечеру с гор сползла стена такого густого, молочно-белого тумана, что от ближайших деревьев оставались лишь размытые, призрачные силуэты. Мир сузился до пятачка перед избой лесника, затерянной в этом безмолвном, ватном коконе. Свет фонарей не пробивал его, а лишь освещал миллионы кружащихся капелек, создавая жутковатое ощущение замкнутости, отрезанности от всего живого.

Именно в этой тишине, неестественной и давящей, мы впервые услышали Его. Не звук, а скорее ощущение. Глухой, отдающийся в груди стук.

Тук. Тук. Тук.

Словно гдето очень близко, за стеной тумана, огромное, тяжелое сердце билось о камень. Дима, самый суеверный из нас, нервно сглотнул.

–Слышите?

–Это ветка о крышу, – буркнул я, но сам прислушался. Стук был мертвым, ритмичным, как шаги идущего за тобой человека. Он не принадлежал этому миру.

Туман медленно поглощал ночь, и вместе с ним наступала тишина, такая глубокая, что в ушах начинало звенеть. И тогда из этой белой тьмы донеслось другое. Сначала едва уловимо, потом все явственнее. Приглушенный, старческий плач. Не рыдания, а именно усталое, безнадежное хныканье, от которого кровь стыла в жилах. Оно будто возникало ниоткуда и обволакивало избу, просачиваясь сквозь щели в бревнах.

Мы замерли, вглядываясь в слепое молоко за окном. И тут Саша, сидевший у самого стекла, резко отпрянул, опрокинув табурет.

–Там… там кто-то есть! – прошептал он, и его лицо было серым от ужаса.

Мы ринулись к окну. Туман колыхался, и на мгновение в его пульсирующей толще проступило лицо. Морщинистое, как высохшая кора, землистого цвета. Мутные, слезящиеся глаза, широко распахнутые, полные такой бездонной, животной тоски, что стало физически плохо. Тонкие, бескровные губы шептали что-то, повторяя одно и то же слово, которое мы скорее угадали, чем услышали:

–Корова… коровушка моя… не видела?

Это длилось секунду. Лицо растаяло, как кошмар после пробуждения. Но плач не прекратился. Он теперь доносился с другой стороны избы, потом сразу с двух. Она ходила кругами, эта Киалимская бабушка, обходя свое стойбище.

– Это же легенда, черт возьми! – истерично засмеялся Дима. – Выводит к людям или заводит в чащу! Надо крикнуть ей! Спросить, куда идти!

– Сиди и не двигайся! – прошипел я, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. – Никто никуда не выходит.

Мы заперли дверь на щеколду, подперели ее столом, но это было смехотворно. Ощущение было таким, что она может просто пройти сквозь стены, этой тихой, плачущей тенью. Плач то удалялся, то приближался вновь, и каждый раз, когда он был совсем близко, по стенам избы будто бы скреблись чьи-то тонкие, костлявые пальцы.

Часы, растянутые в вечность, пробили полночь. Туман начал понемногу редеть, превращаясь в рваные, ползущие по земле клочья. Плач стих. Воцарилась звенящая, мертвая тишина. Мы, изможденные страхом, решили, что все кончилось. Решили, что можно перевести дух.

И тогда прямо за дверью, тихо, почти ласково, послышалось:

–Мальчики… холодно мне… пустите погреться… молочка вам принесла… свежего…

Голос был старческим, сиплым, слащавым до тошноты. В нем не было души. Это была лишь оболочка звука, имитация чего-то когда-то живого.

Дима, не выдержав, дико закричал:

–Уходи! Уходи отсюда!

Наступила пауза. А потом тихий, беззвучный смех. Сухой, как шелест осенней листвы. И щеколда на двери сама собой, с оглушительно громким в тишине щелчком, отодвинулась.

Мы не ждали больше. В диком ужасе, вышибив раму, мы прыгнули в ночь и побежали, не разбирая дороги, чувствуя за спиной ледяное, немигающее присутствие. Мы бежали, спотыкаясь о корни, хлеща себя по лицам мокрыми ветками, слыша за спиной тот самый мерный, отстающий от нас всего на несколько шагов стук:

Тук. Тук. Тук.

Туман почти рассеялся, и в свете восходящей луны мы увидели ее. Она не шла. Она просто была там, где мы только что пробежали, – высокая, сгорбленная фигура в темном, бесформенном балахоне. Лица не было видно, только бледное пятно в тени капюшона. И она не преследовала нас. Она указывала путь. Ее костлявая рука, белая, как мрамор, время от времени вздымалась и показывала куда-то вглубь чернеющего леса. И мы, парализованные ужасом, повинуясь безмолвному приказу, сворачивали туда, куда она указывала.

Мы бежали до тех пор, пока в легких не осталось воздуха, а в ногах – сил. Сердце колотилось, готовое разорвать грудную клетку. Мы рухнули в сырой мох у подножия гигантской ели, не в силах издать ни звука.

Тишина. Только наш прерывистый, хриплый свист. Ни стука, ни плача. —Прошло? – выдохнул Саша, и его голос сорвался на шепот.

Я обернулся, вглядываясь в сумрак между деревьями. Никого. Пусто. Словно и не было ничего. Словно это был коллективный кошмар.

И тут я увидел Диму. Он сидел, прислонившись к ели, и смотрел куда-то вверх, на нас. Его лицо было абсолютно спокойным, даже блаженным.

–Дима? – позвал я.

–Она добрая, – тихо, с улыбкой сказал он. – Она знает дорогу. Смотрите.

Он поднял руку и указал в чащу, куда не проникал даже лунный свет. Там, в абсолютной черноте, слабо, едва заметно, мерцал крошечный огонек. Как одинокий светлячок. Как приветливый огонек в окне далекой избушки. —Она сказала, что там ее изба. Там тепло и есть молоко. Она выведет нас. Надо только идти на свет.

Он поднялся и, не оглядываясь, пошел в сторону огонька, его движения были плавными, неестественными, как у куклы.

–Димка, стой! Это ловушка! – закричал Саша.

Но Дима не оборачивался. Он уже почти скрылся в темноте. Мы рванули за ним, понимая, что теряем его. Чаща сомкнулась позади нас. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно пытаясь удержать. Мы бежали, крича его имя, но он лишь ускорял шаг, все так же двигаясь к тому огоньку, который, казалось, становился все дальше и призрачнее.

Мы выбежали на небольшую, заболоченную поляну. И замерли. Огонек погас. Дима стоял посреди поляны, спиной к нам. Перед ним, возвышаясь над ним, была Она. Киалимская бабушка. Теперь мы видели её. Длинные, седые, спутанные волосы. Скрюченную, высохшую фигуру. И лицо. О, Боже, ее лицо! Оно было не старым. Оно было древним. Кожа – пергаментной, прозрачной, обтягивающей череп. А глаза… это были две черные, бездонные дыры, в которых не было ничего. Ни тоски, ни злобы. Только пустота, холоднее самой смерти.

Она медленно, с сухим скрипом, обняла Димино плечо своей длинной, костлявой рукой. Он обернулся к нам. Его глаза были такими же пустыми, как ее. На его лице застыла та же блаженная, бездушная улыбка.

–Идите за мной, – прошептал он ее голосом. – Корова нашлась. Молока будет на всех.

Она повернулась и повела его вглубь болота. Они не шли по воде. Они ступали по самой трясине, и она не принимала их. Они просто таяли, растворяясь в поднимающемся с болота тумане, становясь его частью.

Мы стояли, парализованные, не в силах пошевелиться, пока последний силуэт не исчез в белой пелене.

А потом снова наступила тишина. И в ней, едва различимый, донесся тот самый знакомый, леденящий душу звук.

Тук. Тук. Тук.

Теперь он раздавался уже у нас за спиной.

Мы бежали без оглядки, пока не рухнули от изнеможения на камнях у знакомой тропы. Нас нашли утром спасатели. Мы были живы. Мы были спасены.

Но я иногда просыпаюсь ночью от того, что мне кажется: за окном, в густом тумане, скребется что-то. И я слышу тихий, настойчивый шепот:

– Коровушка моя… не видел?

И я знаю, что Таганай никогда нас не отпустит. Потому что где-то там, в глухой чащобе, у Киалимского болота, стоит изба, в которой никогда не гаснет свет. И за ее столом сидит двое. Старуха с глазами-пустошами и улыбающийся парень с пустыми, стеклянными глазами. И они ждут. Ждут новых гостей на ужин. Чтобы угостить их свежим, густым, очень холодным молоком.

Огневка

Алтай дышит древностью. Воздух здесь густой, настоянный на ароматах горных трав, смолы кедра и вечного льда. Здесь каждый камень помнит вековые тайны, а в шепоте ветра в высокой траве слышны отголоски легенд. Мы с Сергеем приехали сюда за этим – за ощущением первозданности, за свободой, которую могут дать только бескрайние зеленые просторы и седые вершины. Мы были опытными наездниками, и трехдневный конный переход через Улаганский перевал казался нам приятным приключением.

Наше путешествие началось под безжалостно-ласковым солнцем. Кони – крепкие, выносливые алтайские мерины – бодро вышагивали по тропе, звонко позванивая подвесками на сбруе. Проводник, пожилой чабан по имени Абай, ехал впереди, его сгорбленная спина покачивалась в такт шагу лошади. Он был молчалив, как сама земля, и его темные, глубоко посаженные глаза постоянно скользили по окрестным склонам, будто что-то высматривая.

К вечеру второго дня мы достигли долины, которую местные называют Елгуяк. Место было странным. Воздух, еще недавно свежий и чистый, стал тяжелым, сладковато-приторным от запаха увядающего маральника. Тишина стояла гнетущая, мертвая – не было слышно ни птиц, ни стрекотницы, ни даже привычного шума ветра. Только глухой, настораживающий гул, исходящий от самой земли. Даже кони вели себя беспокойно, фыркали, мотали головами, закладывали уши.

– Здесь ночевать не будем, – резко, не оборачиваясь, сказал Абай. Его голос, обычно бархатный, прозвучал сдавленно и тревожно. – Проедем быстро. Не останавливаться. Не отставать.

– В чем дело, Абай? – поинтересовался Сергей. – Место какое-то нехорошее.

Старик наконец обернулся к нам. Его лицо было серым, осунувшимся. —Это место Огневки, – выдохнул он. – Змеиного царя. Она здесь охотится.

Он ткнул пальцем в высокую, по пояс, траву, которая окружала тропу со всех сторон, образуя непроходимую рыжую стену. Она колыхалась, хотя ветра не было. Словно под ней что-то двигалось. Множество чего-то.

– Какая огневка? Ужи? – не понял я. —Не ужи, – мрачно ответил Абай. – Огневка. Одна, но большая. Хуже стаи волков. Видишь траву? Она не просто рыжая. Она выжжена ее ядом, её жаром. Ничто больше здесь не растет.

Легенда звучала нелепо. Большая змея, способная прыгать на несколько метров? Выжигающая землю? Это было похоже на сказку для туристов. Мы с Сергеем переглянулись с легкой усмешкой. Суеверия.

Но продвигаться дальше стало действительно страшно. Тропа сузилась до предела, кони шли, почти утопая в этом море блекло-рыжей травы. Она шелестела о стремена, цеплялась за ноги, и этот шелест был похож на злобный, торопливый шепот. Воздух становился все гуще и горячее, хотя солнце уже клонилось к закату. Откуда-то снизу, из-под земли, плыл едва уловимый запах гари и серы.

Именно тогда я увидел это впервые. Краем глаза. В метре от тропы, в чаще стеблей, мелькнуло пламенное движение. Ярко-рыжая, почти алая вспышка, быстрая, как молния. Я резко обернулся, но там ничего не было, только колышущиеся стебли.

– Ты видел? – тихо спросил я Сергея. Он кивнул,и на его лице не осталось и следа от недавней усмешки. Он был бледен и сосредоточен.

Абай, не оборачиваясь, заговорил снова, и его слова застывали в тяжелом воздухе:

–Она не ползает, как все твари. Она парит над травой, будто у нее есть крылья. А прыжок ее длиною в три копья. Целится всегда в горло всаднику или в круп коню. Яд… от яда её кровь в жилах вскипает, а плоть тлеет, как трут.

Туман, который мы приняли за вечернюю дымку, начал стелиться по земле. Но это был не туман. Это был едкий, желтоватый дымок, поднимающийся от самых корней травы. Он обжигал глаза и горло. Кони забеспокоились еще сильнее, мой гнедой мерин встал на дыбы, заржал – не звонко и вызывающе, а тонко, по-жеребячьи, испуганно.

И мы увидели Её.

Она поднялась из травы прямо перед Абаем, словно вырастающая из-под земли гневная стихия. Это было невообразимо. Толще человеческой руки, длиной в два, а то и в три метра. Ее чешуя не была просто красной или рыжей. Она горела. Она переливалась всеми оттенками пламени – от темного, почти бурого у хвоста, до ослепительно-алого и золотистого на мощной, треугольной голове. Казалось, под чешуей пульсировали раскаленные угли. Глаза были двумя узкими, вертикальными щелями из расплавленного золота, полными древнего, бездонного зла.

Она не шипела. Она издавала низкое, шипящее гудение, словно раскаленная проволока, опущенная в воду. Из раскрытой пасти, усеянной крючковатыми, черными, как обугленное дерево, клыками, струился тот самый едкий дым.

Все произошло за долю секунды. Абай, не растерявшись, резко дернул поводья, и его конь шарахнулся в сторону. Чудовищное тело, извиваясь в воздухе, пронеслось в сантиметрах от его головы. Оно не упало. Оно, словно пружина, отбросило себя назад в траву и исчезло.

– Вперед! Скачим! – закричал Абай, хлестая своего коня плетью.

Мы рванули за ним. Сердце колотилось, вдавливаясь в ребра. Трава вокруг зашевелилась, пришла в яростное движение. Казалось, мы мчимся по берегу кипящей реки, которая вот-вот выплеснет на нас новые порции огненной смерти.

Огневка появилась снова. Справа от Сергея. Она вынырнула из травяного моря, совершив свой немыслиый прыжок. Не горизонтально, а под углом, точно рассчитанным ударом. Я видел, как ее раскаленное тело вытянулось в стремительную стрелу, целься точно в шею Сергея.

Он инстинктивно отклонился, и удар пришелся в плечо. Раздался не крик, а короткий, хриплый выдох и шипение – шипела не только змея, шипела плоть и ткань куртки от страшного жала. Сергей рухнул с седла, исчезнув в рыжей чаще.

– Сергей! – завопил я, пытаясь осадить своего взбесившегося коня.

– Не останавливайся! – проревел Абай. – Его уже нет! Беги!

Но было уже поздно. Мой конь, обезумев от ужаса, понес меня прямо через то место, где упал Сергей. Мельком я увидел его тело. Он был еще жив. Его лицо было искажено невыразимой мукой. От плеча по его груди расползалось черное, дымящееся пятно, на глазах пузырясь и превращаясь в уголь. Он пытался что-то крикнуть, но изо рта у него вырывался только черный дым и пузыри кипящей крови.

И в этот момент из травы, прямо из-под копыт моего несущегося коня, взметнулось то самое пламя. Огневка. Она прыгнула на меня.

Я почувствовал чудовищный, обжигающий удар в бедро, будто мне в ногу вогнали раскаленный докрасна лом. Дикая, всепоглощающая боль сковала все тело. Я с диким крисом полетел из седла, и мир превратился в хаотичный вихрь из рыжей травы, темнеющего неба и невыносимого жара.

Я приземлился на спину, потеряв дыхание. Боль в ноге была адской, но еще страшнее было видеть то, что происходило с моим конем. Огневка, вцепившись ему в круп, висела на нем, ее тело обвилось вокруг его задних ног. Плоть животного тлела, дым и запах гари заполняли воздух. Конь бился в предсмертной агонии, и его жалобное, полное ужаса ржание было последним, что я слышал, прежде чем сознание начало уплывать.

Последнее, что я увидел перед тем, как погрузиться во тьму, – это она. Огневка. Она отцепилась от умирающего животного и повернула свою горящую голову ко мне. Ее золотые щелевидные глаза смотрели на меня без злобы, без гнева. С холодным, древним, безразличным любопытством. Она медленно, извиваясь, поплыла по траве в мою сторону. Она не спешила. Добыча никуда не денется.

Я не помню, как меня спас Абай. Он вернулся, рискуя жизнью, на своем выдрессированном коне, и, отвлекая тварь, подцепил меня и вывез из этой проклятой долины. Я выжил. Яд попал в мышцу, не задев крупных сосудов, но ожог и отравление были чудовищны. Моя правая нога теперь покрыта страшным, багрово-черным шрамом, который ноет и горит перед каждой грозой.

Но это не самое страшное. Я выжил физически. Но часть меня навсегда осталась там, в долине Елгуяк. Я сплю и вижу бескрайнее море рыжей травы, которая шепчет чужими голосами. Я чувствую во сне тот едкий, сладковатый запах гари. И каждый раз, когда боль в ноге обостряется, я знаю – это она. Огневка. Она чует свою жертву. Она помнит вкус моей крови. И я слышу, как где-то далеко, в самых темных уголках моего сознания, раздается низкое, обещающее возвращение гудение. Она охотник. А я – добыча, которой позволили уйти, чтобы продлить удовольствие от погони. И я знаю, что однажды ночью я проснусь от того, что моя простыня будет теплой, как от огня, а за окном, в высокой траве сада, мелькнет знакомое алое пламя.

Чюлюгдей

Якутия – это не просто место на карте. Это иное измерение, мир, высеченный из льда, гранита и вечной мерзлоты. Воздух здесь настолько чист и холоден, что режет легкие, а тишина – настолько гнетущая и абсолютная, что начинает звучать у тебя в голове, превращаясь в навязчивый, звенящий гул. Мы приехали сюда, в самый центр этой ледяной пустыни, в составе геологической экспедиции. Шестеро человек, затерянных в бескрайней тайге, в двухстах километрах от ближайшего признака цивилизации – заброшенного поселка-призрака.

Наша задача была проста – обследовать аномальную магнитную зону в долине, которую на старых картах обозначали как «Долину Молчаливых Камней». Местные проводники, которых мы нанимали в Якутске, наотрез отказывались туда идти. Они крестились странными, древними жестами, бормотали что-то под нос и тыкали пальцами в небо. Последний из них, седой как лунь старик с лицом, испещренным морщинами-иероглифами, перед уходом положил перед нашей палаткой странный талисман – засушенную воронью лапу, перевязанную красной нитью.

– Это земля Чюлюгдей, – просипел он, и его глаза были полны не суеверного страха, а настоящего, животного ужаса. – Они не любят шума. Они не любят чужих. Они слушают. Всегда слушают. Вы для них… просто голоса в тишине.