Сердце мира

Сергей Шкребка

Сердце мира

Книга третья: "Сердце мира".

«Выбор в "Отказе". Отказ от мира лжи и забвения ради мира,

где боль, риск и любовь это цена за возможность быть живым.

Где дети могут выбирать. Где память это не преступление, а меч против тьмы.

Где "всё могло бы быть иначе" не сожаление, а боевой клич.

Путь к Сердцу Мира лежит через восстановление стёртых имён

и победу над страхом, ставшим богом.

История не кончается – она ждёт, когда её вспомнят снова.»

Книга третья: "Сердце мира"

Часть первая: "Чёрное море ".

Но в нем нет гармонии.Авария была неизбежна и она произошла. Машина. Чёрная. Без номеров. Без фар. Она мчится. Быстро. Слишком быстро. Прямо на них. На Влада. На Настю. На их родившегося ребёнка, на их сына. Влад держал на руках самое дорогое, что у него было. Машина неслась на них, как пуля, выпущенная из тьмы. Никто не кричит. Никто ничего не успевает. Секунда – и всё кончено. Машина врезалась. Все произошло, так как и должно было произойти. Колесо судьбы сделало очередной свой поворот, и дальнейшая история пойдёт уже совсем другим путём. Мгновение – и всё было кончено. Машина врезалась. Раздался оглушительный грохот, лобовое стекло рассыпалось на тысячи осколков, металл смялся, как бумага. И всё – Тишина. Только на асфальте лежала голубая ленточка, которая оторвалась от украшения праздничного букета. Это произошло потому, что Воин слова сделал свой выбор. Выбор в "Отказе". В отказе от предложения жить в мире, в котором ничего не может случиться спонтанно. Где царит полный порядок.

– Я тебе верю, и я согласна. Но сейчас твоему сыночку нужно срочно домой, переодеться и в колыбельку. Мне тоже в ванную и переодеться, он немного подмочил мне репутацию, я не одевала на него памперс, а пелёнки хороши, но пропускают жидкости.Давайте всё же вернёмся на минуту назад и подробно рассмотрим, что же произошло на площадке перед роддомом. Мишка, который всё это время лежал в кармане его куртки, вдруг открыл глаза. Трещина на пуговице – та, что год назад казалась раной веков, – вспыхнула. Из неё ударил свет – серебристый, как отблеск на лезвии меча, как отсвет с короны Богини-Лады, как эхо голоса Нестора: «Мир – это не то, что есть. Это то, что может быть». Из этого света возникла стена. Не из стали, не из камня. Из памяти. Из возможности. Из выбора. Чёрная машина врезалась. Она врезалась, в стену, которая возникла в воздухе как на экране кинотеатра, из света который проецировал медвежонок. В невидимую для других стену. Машина разлетелась на осколки. Без звука. Как будто её и не было. На асфальте остался только след – тень в форме человека. И ленточка – голубая, праздничная, оторвавшаяся порывом ветра от букета, что держала Настя. Ленточка лежала рядом с тенью, как символ того, что жизнь победила забвение. Настя, широко раскрыв глаза, прижав к груди ребёнка, смотрела на Влада. – Что произошло – её голос дрогнул. Влад не двигался. Он смотрел на место, где только что была машина. Там теперь была лишь тень. Чёрная, бесформенная, она медленно растекалась по асфальту, как чернила, а потом исчезла. Влад уверенно стоял в пяти шагах от их собственной машины. Держал самое дорогое, что у него было на своих руках. Дышал. Жил. – Это была его попытка ответа на мой выбор, – прошептал Влад. – Это был Морок. – Какой выбор? – Между его миром и нашим. Настя резко обернулась. – Ты знал, что так будет? – Нет. Но я догадывался. Из кармана куртки он достал плюшевого медвежонка. Трещина на его пуговичном глазу затянулась. – Отказ, – продолжил Влад. – Я отказался от его мира. От его покоя. От его лжи. Я выбрал этот мир. С болью. С риском. С возможностью потерять. Но и с возможностью любить. Я выбрал мир, в котором наши дети смогут делать выбор. Она посмотрела на него. – Дети? Почему Ты сказал дети, а не сын. – Да дети, мы с тобой ещё ого-го-го! У нас с тобой ещё обязательно должна быть дочь. – А не боишься? – Боюсь, но со страхом я договорюсь.

«Ты уже позволил».Мишка в кармане закрыл глаза. Трещина в пуговице стала чуть уже. Как будто заживала. Где-то в другом мире, в сером пальто, без лица, Морок улыбнулся. – Ты выбрал свой путь, – прошептал он. – Что ж, мы ещё посмотри, что будет дальше. Он достал из кармана старый блокнот. На последней странице – одна фраза, написанная почерком Влада: «Я не позволю». Он перечеркнул её. И написал сверху:

Искупали сына, надели ему памперс, и оба Мишки легли в удобную колыбель.Оба Мишки. Да сыну без всяких колебаний и споров дали имя Михаил, в честь спасителя – плюшевого мишки-героя. Их сын и плюшевый герой мирно спали в авто люльке. Настя смотрела в окно, будто сквозь время. – Ты думаешь, он отступит? – спросила она, наконец. – Нет, – ответил Влад. – Он просто сменит тактику. – На какую? – Не знаю. На ту, против которой у нас нет защиты. – Что ты имеешь в виду? – Он будет атаковать через память. – Он покажет нам то, чего не было. То, что могло бы быть. И заставит поверить, что это правда. – Да. – Ответила она. – Но мы к этому готовы. Неразлучники домой добрались быстро и без приключений.

Настоящая. Спокойная. Не напряжённая.В Москве, в Кунцево, в квартире на кухне, часы показывали 23:33. Чай остывал в чашках. За окном – тишина.

Михаил рос не по дням, а по часам. Первые зубы, первые шаги, первое слово – «Ма-па».Влад и Настя не стали долго засиживаться, день был сложный, нужно было отдохнуть. Да и Мишка, который сын, очень просил своего внимания. Год пролетел не заметно.

Он теперь выглядел как новый. Его глаза теперь светились.Влад ходил на работу. Он числился консультантом в нескольких музеях страны. Настя естественно весь этот год провела дома в делах и заботах. У Мишки уже вылезли первые зубы, он пусть и неуверенно, но уже делал первые шаги в этой жизни. Казалось, жизнь наладилась. Но… Иногда Влад просыпался среди ночи от того, что перстень «Лад» на его пальце леденел. Иногда Настя ловила себя на том, что видит в углу комнаты тень, которая тут же исчезает. А плюшевый Мишка…

Первый день рождения отпраздновали в компании Саши и Оли. Тех самых соседей сверху, которым наши Неразлучники спасли семейные узы. А прозвище "Неразлучники" теперь прочно закрепилось за двумя Мишками.

Но оба знали – если он уедет, обратной дороги может не быть.На следующий день Владу представляла командировка в Керчь. Там в самой древней православной церкви России при реставрации обнаружили реликтовую находку. Письмо пришло ещё неделю назад. Официальное, на бланке Министерства культуры. Приглашение на консультацию в связи с уникальной находкой при реставрации церкви Иоанна Предтечи. – Керчь? – Настя нахмурилась. – Это же… – Чёрное море, – закончил Влад. Он знал, что это не случайность. Он знал, что это ловушка. Но он не мог отказаться. – Ты поедешь? – спросила Настя. – Да. – Один? – Да. Она посмотрела на него, потом на спящего сына. – Хорошо. Но обещай мне одну вещь. – Что? – Если там будет что-то… странное… ты сразу вернёшься. Он кивнул.

И теперь он использует Влада, как инструмент, чтобы переписать свою судьбу.Самолёт приземлился в Симферополе. Оттуда – автобус до Керчи. Дорога шла вдоль побережья. "Чёрное море". Оно действительно было чёрным. Не из-за цвета воды. Из-за того, что скрывало. Влад смотрел в окно и чувствовал, как перстень на его пальце тяжелеет. – Вы из Москвы? – спросил сосед, пожилой мужчина с морщинистым лицом. – Да. – По работе? – Да. – В Керчи сейчас спокойно. Но… – Но? – Море помнит всё. Влад повернулся к нему. – Что это значит? Старик улыбнулся. – Ничего. Просто старая поговорка. Но Влад знал – поговорок не бывает просто так. «Чёрное море» – это не просто название, а предупреждение. Потому что в его глубинах, на дне Керченского пролива, лежит забытая крепость – место, где когда-то погибло целое поколение воинов, чьи имена стёрты, чьи подвиги заменены на предательства. И Морок не просто там был – он родился там. Из их отчаяния. Из их забвения. Командировка – это ловушка. Не Морока. А самого сердца мира. Потому что кто-то хочет, чтобы Влад нашёл этот реликт. Кто-то, кто в этом месте родился вместе с Мороком – но проиграл ему и был предан забвению.

И Влад увидел…Церковь Иоанна Предтечи. Она была древней. Самый старый в России православный храм, как гордо сообщил экскурсовод. Но Влада интересовало не это. Его интересовал подвал. Там, за железной дверью, лежала находка. – Мы не знаем, что это, – сказал главный реставратор. – Но оно… странное. – В каком смысле? – Оно не поддаётся датировке. И… – И? – Оно тёплое. Влад нахмурился. – Можно посмотреть? Дверь открыли. Внутри, на столе, лежал предмет, напоминающий палец. Он был сделан из чего-то, что не было ни камнем, ни металлом. – Перст Судьбы, – прошептал Влад. – Что? – переспросил реставратор. – Ничего. Влад протянул руку. И в тот момент, когда его пальцы коснулись реликта, он услышал голос: «Они забыли. Они всех забыли. Даже меня». Это голос потерянной Фортуны, о которой когда то давно говорил Нестор. А реликтовая находка это "Перст Судьбы" Тот самый, что упал в Явь и превратился в легенду, а потом – в миф, а потом – в ничто. Мир вокруг него исчез. Он стоял на дне моря. Вокруг – руины древней крепости. И перед ним – тень. Но не Морок. Другая. – Ты пришёл, – сказала тень. – Кто ты? – Тот, кого предали. – Зачем ты позвал меня? – Чтобы ты вспомнил. – Что? – Правду. Тень протянула руку.

Часть вторая: "Подводная крепость".

И Влад увидел…

…Её.

Она стояла по колено в чёрной воде, в тине веков, в пепле забытых имён.

Её волосы – как морская пена, запутавшаяся в кораллах.

Одежда – из теней и обрывков знамён, что когда-то развевались над крепостями. А в глазах – не свет, не тьма – возможность.

Влад не испугался и не отшатнулся. Он стоял на дне Керченского пролива. Смотрел. Как смотрят те, кто уже понял: перед ним – не призрак. Перед ним – источник.

Стоял, смотрел и слушал:

– Я – Фортуна, – сказала Она.

– Я не та, кого ты знаешь. Не та Богиня, как на старых фресках, не с рогом изобилия и колесом в руке, не символ, не метафора, не сон, выдуманный людьми, чтобы объяснить, почему одни падают, а другие – взлетают.

– Я была реальной. Я была памятью о том, что могло бы быть. Теперь же Я стала лишь тенью, что не сгорела в огне забвения. Я та самая, кого потом назвали "случайностью", чтобы люди перестали в меня верить.

– Но Я не слепая богиня случайности. Не игрушка судьбы. Я – память о том, как могло бы быть. Я – правда, которую стёрли.

– Ты пришёл на мой зов, но ты не знаешь, зачем. Ты думаешь – за советом. Нет, ты пришёл, чтобы вспомнить. Чтобы услышать истину, которую стёрли.

– Я готова стать твоей Фортуной, твоим случаем судьбы. Но сначала ты должен услышать мою историю.

Историю о войне. Историю о власти. Историю о брате, который стер меня, стер даже мою тенью. О мире, который выбрал забвение. И обо мне, той, которую раньше называли «Удачей», о той, которая кода то была «Богиней выбора».

.

Я родилась не на Олимпе. Не в Прави или Нави.

– Я родилась из моря крови, здесь – на дне Керченского пролива, там, где сходятся моря, судьбы, миры.

Это было во времена царя Митридата.*

Не просто правителя. Не просто воина. Царя, который отказался быть рабом Рима.

Который сказал: «Я не паду на колени перед теми, кто называет себя цивилизацией, а на деле являются грабителями».

– Именно в это время появились в этом мире мы.

Я – и мой брат. Мы были близнецы. Рождённые не от древних богов, а от самого сердца мира.

От его двойственности.

От его вечного выбора:

Любить или бояться.

Строить или разрушать.

Верить или контролировать.

Помнить или забыть.

Я – Фортуна – была голосом возможности. Я не обещала победы. Я не обещала богатства. Я только открывала путь. Говорила: «Ты можешь. Ты вправе. Ты живой. Ты свободен».

А мой брат… Мой родной брат – Морок.

Сначала он был другим. Он был страхом. Тем, что заставляет человека смотреть по сторонам. Что кричит: «Будь осторожен! Не доверяй! Остерегайся!» Это было нужно. Это было полезно. Но страх – как огонь. Он может согреть. Он может сжечь.

– Но давай вернёмся к истории

Митридат Евпатор пришёл к власти в разломе империи – среди осколков, что остались после Александра Македонского.

Но он не собирал крошки со стола. Он строил Империю. Присоединял один за другим – Боспор, Херсонес, земли фракийцев вошли в его владения, как капли в море. Черное море стало внутренним. Его морем. Его озером. Он расширил границы – на восток: Малая Армения, Галатия. На юг: Каппадокия, земли парфян. Он стал сильнейшим правителем, владеющим не только огромной территорией и золотом. Он владел силой слова, силой убеждения.

Митридат говорил: «Я не воюю с людьми. Я воюю с тиранией».

И народы востока – скифы, сарматы, Боспорцы – смотрели на него и говорили: «Царь-освободитель». Даже римляне приходили к нему. Те, кто устал от тиранов в Риме.

Кто верил: «Мы не рабы. Мы – люди. Мы хотим жить иначе».

– Мы с братом всегда были рядом с великим правителем.

Евпатор собрал армию, не из наёмников за золотые награды, а из тех, кого Римляне забирали в империю, как скот. Кого называли "варварами", потому что они говорили на других языках, молились другим богам, жили по-другому. Из тех, кто не молчал. Из тех, кто не предавал память своих предков.

Царь был мудр. Шесть жён. Множество наложниц. Сыновья – наследники. Дочери – узы между царствами. Одну из его дочерей похоронили в землях Ногайчинского кургана. Археологи найдут ее в золоте, в узорах, в тишине. Её наряд – не варварский. Он – от мастеров Боспора. Из крови знати. Из его крови. Она была не просто дочерью. Она была мостом. Между мирами. Между народами. Между возможным и реальным.

Митридат победил у Хиоса. Флот Рима был разбит. Остров Кос был в его руках.

Там он взял в плен египетского царевича, он обращался с ним не как с пленником, не как с рабом, а как с гостем. Почётным. Но и в то же время заложником. Евпатор не унизил его. Он сохранил ему жизнь. Это и было его силой – не только меч, но и право на выбор.

· Керчь (Пантикапей) была столицей Боспорского царства, которое охватывало земли по две стороны Керченского пролива (ранее Боспор Киммерийский). Митридат VI Евпатор (132–63 до н. э.) – правитель этого царства, который правил в период 121–63 годов до н. э.. Его роль в истории связана с расширением границ Понтийского царства, борьбой с Римом и военной сферой.

· В современной Керчи есть холм, на котором во времена Митридата располагался акрополь Пантикапея, – его называют горой Митридата.

· Исследователи называют Митридата последним великим царём эллинистического Востока, который пал в борьбе с Римской империей времён её расцвета.

Митридат шёл на Родос. Высадил войска. Пытался взять гавань. Но у него не было осадных орудий. Не хватало тяжёлой пехоты. Он послал за подкреплениями. А Родос – устоял.

И тогда мой брат изменился.

Мой брат – Мой родной брат – Морок.

Морок изменился сам. И стал менять других.

Стал менять ход истории.

Он перестал быть стражем.

Он захотел и стал господином.

Морок изменился сам. Он перестал быть стражем. Он возомнил себя Богом. И стал менять ход истории.

Бой, который сломал сердце великого правителя.

Когда Митридат закончил дела на Косе, его флот двинулся к Родосу.

Море было спокойным. Небо было чистым. Ветер был попутным. Всё, как должно быть перед боем.

Царь стоял на палубе своего судна, принимая непосредственное участие в сражении и лично вёл свой флот в атаку, рука на рукояти меча, взгляд – вперёд.

Как символ. Как человек, который верил: «Если я иду – значит, путь возможен».

Но случилось то, что не должно было случиться. Союзный корабль – с Хиоса – внезапно рванулся вперёд и на таран врезался в борт царского судна. Удар – точный. Профессиональный. Как будто маршрут, рассчитанный по звёздам. Вода хлынула в трюм. Паруса хлопнули, как крылья раненой птицы. Команда закричала, от страха, от ярости. Судно не ушло ко дну. Благодаря наварху. Благодаря морякам. Благодаря случаю. Но Митридат не поверил в случай.

Он стоял на палубе, держась за перила, и смотрел на хиосский корабль, что уже возвращался в строй, как ни в чём не бывало. Он не кричал. Не приказывал казнить. Он молчал.

И в этом молчании родился первый щелчок, маленький, как трещина в стекле, но уже – неисправимый. «Евпатор, сделал вид, что ничего не заметил, впоследствии наказал и рулевого, и подштурмана, и почувствовал гнев ко всем хиосцам». Тогда он не видел заговора. Но он почувствовал предательство. Не потому, что оно было. А потому, что могло быть. А для него, выросшего в мире, где каждый улыбающийся взгляд скрывал кинжал, возможность предательства уже была – предательством.

Когда вражеские корабли появились вдали, он послал против них двадцать пять триер. Сам же остался. На флагмане. В тени. У него было достаточно причин для волнений. Одна – течь в судне. Другая – тень в сердце. Третья голос Морока, шепчущий: «Ты один. Все хотят твоей гибели. Даже те, кто плывёт рядом».

До самой темноты понтийцы гонялись за родосцами. Но Дамагор, мастер моря, закружил их, как волк – стаю собак, а потом внезапно атаковал и два корабля пошли ко дну, а он исчез в ночи, как призрак, как предзнаменование.

Сражение не изменило ход войны. Но оно изменило царя. Он начал видеть в каждом движении – угрозу. В каждом ветре – ложь. В каждом союзнике – будущего врага.

Положение изменилось, когда с материка прибыла тяжёлая пехота. Прибыла осадная техника. И Митридат вновь почувствовал: «Теперь – мой час». Он приказал построить самбуку – огромную башню на двух кораблях, с мостом, который должен был упасть на стену, как мост между мирами. Между победой и поражением. Между силой и слабостью.

Он знал, где бить. Перебежчики рассказали всё. Где стена слаба. Где стража рассеяна. Где можно проникнуть – тихо, как сон, и разорвать город изнутри. Атака должна была быть двойной: одна – громкая, шумная, чтобы отвлечь. Другая – тихая, как удар в спину. И сигнал – огонь. Огонь от шпионов в городе. Огонь, который скажет: «Теперь. Иди. Побеждай».

Но боги смеются над теми, кто полагается на планы.

В ту ночь на стенах Родоса зажгли костры. Обычные костры. Огни стражи. Тепло для глаз. Свет против тьмы.

Но понтийцы увидели иное. Они увидели сигнал. И бросились вперёд. До времени. До нужного сигнального огня. До истины. Яростные бои разгорелись у стен. На море. На суше. Люди падали. Мечи ломались. Крики рвали небо. И царские войска были отбиты. Всю ночь. Всё утро. И когда солнце встало, на стенах лежали тела, а в глазах воинов уже не ярость, а усталость. И сомнение.

Ночной штурм провалился. Но Митридат не отступил. Он возложил все надежды на самбуку. На башню, что должна была перекинуть его в победу. Он повёл приступ со стороны моря. Армада мелких судов двинулась вперёд. Стрелы и дротики полетели с башни, как смерть с небес. Защитники падали. Но на их место вставали другие. Римляне. Не Наёмники, а те, кто верил в Родос.

И тогда мост упал. С грохотом. С гневом. С возможностью. Тяжёлая пехота ворвалась на стену. Завязалась рукопашная. Клинок о клинок. Кровь о кровь. Дыхание о дыхание. И в этот миг самбука завалилась. Не от удара. Не от огня. От собственной тяжести. От своего размера. От своей невозможности. Башня рухнула. Как мечта. Как империя. Как доверие.

Очередная неудача. Не катастрофа. Но снова щелчок, ещё один. Ещё глубже. Ещё больнее.

Митридат отступил. Он оставил Родос. Перенёс войну на материк. В Ликию. На Патары.

Но и там что-то пошло не так. Что-то опять не задалось. И царь, уставший от превратностей, махнул рукой. Поручил войну стратегу Пелопиду.

А сам ушёл. Ушёл в дела, столь милые сердцу любого правителя: набор войск. Муштра. Женщины. Заговоры. Но это были не просто дела. Это был побег. Побег от выбора. Побег от доверия. Побег от самого себя.

И в этот миг – Морок улыбнулся.

Не потому, что Евпатор проиграл битву. А потому, что Царь Митридат проиграл себя. Потому что впервые он поверил, что мир – это враг. Что каждый шаг – ловушка. Что каждый союз – обман.

Он ещё не убил сына. Он ещё не отравил жену. Он ещё не разрушил всё.

Но семя было посажено. В сердце. В крови. В памяти. И оно росло. Тихо. Незаметно. Как тень на дне моря.

Потому что настоящая война – не за города.

Настоящая война – за то, во что ты веришь.

И проигрываешь ты не тогда, когда теряешь битву.

Ты проигрываешь – когда перестаёшь верить в возможность «Все могло бы быть иначе».

Чем дальше, тем больше. Мой брат стал действовать совсем не по правилам:

Он начал шептать Митридату: «Тебя все предадут». «Везде одни предатели». «Ты умрёшь в позоре».

И царь начал слушать. Он начал сомневаться. Сначала – в совете. Потом – в детях. Потом – в себе. Он, который мог бы стать новым Александром Македонским, а стал пленником своего страха.

Потом Морок шептал его сыновьям: «Свергните Отца, иначе он вас убьёт».

Как следствие – сыновья стали вершиной предательства.

Два сына Митридата – его плоть, его кровь, его продолжение, в один и тот же миг стали ножом в спину.

Не сразу. Не громом. Тихо. Как трещина в камне. Как шёпот в темноте.

Первый – Махар. Он не желал смерти отца. Он жаждал её при жизни. Пока царь был в дальнем походе, пока его флагманский корабль резал волны у берегов Армении, он обосновался в Пантикапее. В Керчи. На том самом месте, где теперь стою я. Где теперь ты стоишь, Влад.

Махар сел на трон. Как наследник. Как будто кровь даёт право на предательство. Но когда пришло известие что царь возвращается, флаг поднят, армия идёт, Махар не стал сражаться с отцом. Он сбежал. Как тень, увидевшая свет. И, в конце пути, когда уже негде было скрыться, он покончил с собой. От стыда. От раскаяния. От страха. От того, что взгляд отца был сильнее меча.

Но второй сын Фарнак пошёл до конца. Он не бежал. Он не дрогнул. Он ждал. Как змея в камнях. Как тень в углу комнаты. В 64 году до нашей эры по Боспору прокатился огонь. Не один город. Не два. А несколько отвернулись от царя. Отказались подчиняться. Забыли, кто дал им свободу. Кто разбил Рим. Митридат узнал. Узнал не от шпионов. Почувствовал сердцем. Потому что кровь это не только родственная связь. Родная кровь это иногда наихудшее предательство, особенно когда оно исходит от тех, кого ты называл родными.

Митридат удивлялся:

– Это мой сын?

– Моя кровиночка?

– Он хочет моей смерти?

Фарнака схватили. Привели. Связанного. С гордым взглядом. С глазами, в которых – не страх, а жажда. Царь смотрел на него. На своё отражение. На своё будущее. На своё падение. И не решился. Не поднял меча. Не приказал казнить. Он отпустил его. Не из милосердия. Не из слабости. А потому что всё ещё верил. Верил, что родная кровь сильнее тьмы. Что сын не может стать врагом. Что доверие – не ошибка. Но это доверие было ошибкой.

Фарнак ушёл. Но не исчез. Он пошёл к тем, кого царь называл врагами. К римлянам. И договорился. О власти. Он вернулся в Пантикапей. Поднял войско. Из тех, кто забыл прошлое. Из тех, кто боялся Митридата больше, чем Рима.

И встал на трон. Короновался. Как победитель. Как будто весь его путь, это не предательство, а справедливость.

И тогда Морок ликовал. Не потому, что царь проиграл.

А потому, что он поверил в последнее. В сына. В кровь. В любовь.

А Морок знает: Самое сильное оружие – не меч. Самое сильное оружие – надежда. Потому что когда она ломается – она разбивает сердце изнутри.

И вот он – Митридат, правитель, который мог бы стать легендой. Царь, который боролся за свободу, который хотел иначе, стоит перед сыном, держащим корону, и понимает: Он не проиграл в битве. Он проиграл в доверии. Он проиграл в возможности. И в этот миг —

первый раз, он чувствует, как что-то внутри ломается окончательно.

Не тело.

Не воля.

А сама вера.

Потому что настоящая война – не за трон.

Настоящая война – за то, во что ты веришь.

А проигрываешь ты не тогда, когда теряешь битву.

Ты проигрываешь – когда перестаёшь верить в тех, кто рядом.

Морок шептал: «Ты умрёшь в плену. Лучше умри сейчас». Митридат травил самого себя – и не один раз.

Митридат Евпатор перестал бороться. Он с дочерьми попытался отравиться в очередной раз. Женщины погибли, а пожилого правителя отрава не брала – он с юности выработал иммунитет, принимая крохотные дозы. Тогда Митридат попросил смерти у своего телохранителя, и был заколот.

Даже яд не мог его убить. Он был сильным. Он был живым. И тогда Морок сказал: «Ты не просто умрёшь. Твои подвиги забудут. Ты исчезнешь. Ты станешь мифом, легендой, которую перепишут. Запомнят только твою смерть от охранника».