Нимфоманка. Нескучный октябрь

Нимфоманка. Нескучный октябрь

Ирина Арсентьева

Дизайнер обложки Ксения Алексеева

© Ирина Арсентьева, 2025

© Ксения Алексеева, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-0148-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нескучный октябрь

Сексуальным отклонением можно считать только полное отсутствие секса, всё остальное – дело вкуса.

Зигмунд Фрейд

Всё, что вы делаете в постели, – прекрасно и абсолютно правильно.

Лишь бы это нравилось обоим.

Зигмунд Фрейд

Я не видел её, только слышал. Голос был женский, и поэтому я решил, что это она. Она бормотала что-то невнятное. Будто читала речитативом или повторяла скороговорку с набитым орехами ртом. Такие упражнения рекомендуют преподаватели театральных училищ для формирования правильной речи и дикции. И пока я старался разобрать, что она вещает в этой кромешной тьме неосвещённого моста и кому, решение прыгать в ледяную воду исчезло само собой.

Вздрогнув, я отчётливо представил, как левый приток холодной непокорной Ангары Китой поглощает моё тело, и тогда сделал два коротких шага назад и покрепче затянул на шее шерстяной шарф. Он кололся, и от этого стало немного теплее, хотя меня по-прежнему била мелкая дрожь. А она всё бормотала и бормотала, не ведая, что именно сейчас спасла чью-то жизнь.

Я шёл на её голос, как бездомный пёс на приманку. Запнулся о камень и матюгнулся, как мне казалось, про себя, но она услышала и замолчала.

Потом послышалось встревоженное:

– Кто здесь?

– Не бойтесь… – Приближаясь, я старался отвечать как можно спокойнее. – Вам ничего не грозит. – Действительно, какую опасность может представлять человек, который пять минут назад мог лежать на дне реки или, в лучшем случае, плыть по бурному течению!

«Плыть по течению было бы куда интересней, чем кормить раков, – неожиданно промелькнула абсурдная мысль. – Хотя какие осенью раки? Они, скорее всего, уже улеглись спать в норы. Да и какая осень, если к концу месяца река, по всем прогнозам, должна покрыться тонким льдом». Точных сведений о том, когда раки залегают в спячку, у меня не было. Да и вообще, обитают ли они в Китой, мне было неизвестно. Рыба водилась в изобилии, а вот раки…

Я выудил из кармана пальто телефон и включил фонарик. Луч света заставил её зажмуриться. Она тряхнула головой, и рыжие локоны полыхнули ярким пламенем.

На ней был вязаный берет. Такие никто сейчас не носит. «Немодный, бабушкин, наверное», – оценил я, уставившись на крупно вывязанные петли незамысловатого узора.

И сделал ещё несколько осторожных шагов, не желая напугать её. Раздался дрожащий голос, похожий на дребезжание струны скрипки пикколо.

– Вы кто? – снова спросила она, не видя меня и боясь, что ответа не последует по причине того, что я не более чем говорящий призрак.

– Просто прохожий. Заблудившийся. Но теперь, кажется, нашёл что-то куда более странное, чем я сам… – ответил я, намекая на неё в старомодном берете. Не мог же я сказать, что пришёл сюда топиться. Как-то несерьёзно, почти по-детски звучало это слово – «топиться»… В моём-то возрасте можно было придумать что-нибудь более оригинальное.

Она замолчала, и я видел, как блестят, отражая свет фонарика, её глаза. Их цвет не получалось определить, потому что при таком освещении всё кажется неправдоподобным. Что в них было? Смесь страха, удивления и ещё чего-то очень необычного. Я пока не понимал, что это, но уже жаждал познать. Жаждал так, что противно защемило в паху.

– Что ты сейчас бормотала? – спросил я, как будто это интересовало меня больше всего. Ни кто ты, ни зачем ты здесь, а что бормотала! Странно было задавать такой вопрос, но именно его я и задал.

Она взглянула из-под берета и тихо ответила:

– Это… это обычная скороговорка…

– Не очень похоже. – Слушая её бормотание в темноте, я как раз таки думал о скороговорке, но почему-то сказал, что непохоже. Тут же зачем-то попытался вспомнить детские скороговорки, какие знал. «Шла Саша по шоссе…», «Ехал Грека через реку, видит Грека в реке рак…» Опять я о раках… Сегодня, по всему, мне никак от них не отделаться. Постарался отогнать мрачные мысли о членистоногих, точащих мои ноги острыми хитиновыми зубцами. Раки представлялись мне большими и почему-то красными. Как лангусты или омары на блюде. Они отрывали клешнями мои пальцы, но крови не было. И то хорошо!

– Вы меня разоблачили, – согласилась она. – Это не скороговорка, а заклинание. Для защиты… этого места…

«Этого места?! Обычный мост. Что в нём такого? Если не считать, что с него не раз и не два кто-то когда-то, несомненно, уже сигал вниз, – подумал я и почувствовал, как лёгкий холодок снова пробежал по спине. – Статистику утопленников на земле никто, конечно, не вёл, в чём я был абсолютно уверен. Но сегодня в небесной канцелярии одного не досчитаются. Это неоспоримый факт».

– А я думал, здесь никого никогда не бывает, – сказал я, продолжая светить фонариком и стараясь разглядеть её лицо под нелепым беретом. Соврал, конечно. Этот мост представлялся идеальным местом для совершения акта утопления.

Она улыбнулась так осторожно, как будто боялась, что её улыбка будет неверно мной истолкована.

– Почти никого. Почти никогда. Но иногда сюда приходит тот, кто ищет что-то давно потерянное.

Она была гораздо моложе меня, лет на двадцать, наверное. Вполне могла сойти за дочь. Но детей у меня не было, и поэтому в этом качестве я её сразу не воспринял.

Я молча кивнул, напрочь забыв о том, что в темноте любые движения почти незаметны. Говорить почему-то больше не хотелось. Здесь, на старом мосту над чёрной Китой, слова казались лишними. Да и какие могут быть слова, когда само название реки означает «волчья пасть». Древняя легенда рассказывает, что Китой был тайно влюблён в красавицу Ангару. Он вздыхал и мучился, но не осмеливался признаться ей в своих чувствах. И когда Ангара помчалась к Енисею, сбежав от отца Байкала, Китой устремился за ней. Вслед ему кричали: «Куда ты? Куда мчишься?» А он с тоской в ответ: «К то-о-ой! К то-о-ой!» И доносилось, и слышалось: «Ки то-о-ой… Китой…»

Девушка сжала тонкие, белевшие в темноте пальцы на ремешке тканевой сумки, болтающейся на уровне бедра, и закрыла глаза. А когда открыла, испуганный и одновременно волнующий блеск всё ещё жил в них. Или мне это только казалось. Но в паху по-прежнему что-то не давало покоя.

Я убрал вспотевшую ладонь в карман, вытер её о подкладку и почти шёпотом спросил:

– Ты тоже что-то потеряла?

Она качнула головой.

– Вы ведь тоже что-то ищете? – произнесла она так уверенно, что мне на миг захотелось рассмеяться и ответить ей что-то типа «ищу вчерашний день» или «кто ищет, тот всегда найдёт», или «ищу на жопу приключений» (это было бы грубо, зато честно), но я только сильнее вцепился в свой колючий шерстяной шарф. «И почему я выбрал именно его?» – промелькнул в голове глупый, не к месту и не ко времени заданный вопрос о шарфе. Я тупел на глазах.

– Уже и не помню что! Кажется – себя. – Я действительно забыл о том, как и зачем ноги принесли меня сюда час назад. Мысль о том, как раки гложут моё посиневшее от холода тело, стала далёкой, словно пришедшей из прошлого века.

Лёгкий порыв ветра с влажным запахом тины заставил девушку прижаться к довольно крепким на ощупь перилам моста, и рыжие локоны взметнулись, будто крылья огненной птицы. Мой фонарик моргнул и потух, но я успел заметить: она смотрит не на меня, а куда-то вдаль, через реку, в ночь.

– А место… – Она вероятно хотела что-то рассказать, но не закончила, а я не решился спросить, от кого нужно защищать это место.

Под мостом что-то хрустнуло. Я вздрогнул. Она тоже.

Одновременно склонившись, мы посмотрели в тёмную «пасть» Китой и поняли: эта ночь для нас только начинается и будет длиться бесконечно долго, стоит захотеть.

– Пойдёмте, – сказала она, приблизившись вплотную, и взяла меня за руку. Ладошка была маленькая и тёплая, как у ребёнка.

В эту минуту меня совершенно не интересовало, куда идти и зачем. Я шёл, как агнец на заклание, безропотно следуя за ней.

Вскоре мост, первоначально казавшийся очень длинным, закончился, и мы вышли на трассу, освещаемую фонарями. Туман спустился очень низко к земле, и свет едва пробивался сквозь него, рассеиваясь во влажном воздухе. По ощущению было около двух часов ночи. Ни машин, ни запоздавших пешеходов, на удивление, не было. Всё как будто вымерло.

Мы шли по обочине, и каждый наш шаг отдавался гулким эхом в безмолвной пустоте. Туман сгущался, обволакивая плотным одеялом, и свет фонарей превращался в разбросанные пятна, едва различимые в серебристой мгле. Обычно в такие моменты что-то происходит. По крайней мере, этого ждёшь.

Она не отпускала мою руку – держала крепко, но без давления. В тишине я слышал только собственное дыхание и шорох щебня под ногами.

– Я Вероника, – неожиданно сказала она и прижалась ко мне так, что я смог в деталях рассмотреть её лицо и даже почувствовал запах. – Можете называть меня Никой, если хотите, а можете Верой.

Верхняя губа у неё обычная, а нижняя пухлая, как у капризного малыша. А глаза – миндалевидные и зелёные, с прямыми, как у телёнка, ресницами. Косметики – ноль. Бабушкин берет неуклюже сполз на лоб, и она поправила его, откинув волосы назад.

– Игорь, – представился я и слегка потряс её руку. Не знаю, зачем я это сделал.

– Просто Игорь? – переспросила она, разглядывая мою седую прядь на чёлке.

– Да, для тебя просто Игорь. Громов моя фамилия. Отчество приберегаю для подчинённых, – решил пошутить я фразой из фильма. Получилось не очень удачно. – И давай на «ты». Не такой уж я древний, как представляется. Согласна?

Она усмехнулась. Верхняя губа дрогнула, а нижняя стала ещё пухлее.

– Ты когда-нибудь замечал, что время имеет способность останавливаться? – легко перейдя на предложенное «ты», спросила она едва слышно, словно опасалась нарушить хрупкую магию ночи.

Я покачал головой, и Вероника улыбнулась – на этот раз без страха, почти нежно. Я инстинктивно обнял её за плечи, и мы пошли по направлению к пятиэтажным постройкам нового микрорайона на окраине города.

***

Моя жизнь была длинной цепью незакрытых дверей и несбывшихся надежд. Как острые камни, вонзались в сердце воспоминания.

Я, Игорь Николаевич Громов, родился в одном из старых районов промышленного Ангарска. Моё мировоззрение формировала суровая реальность лихих 90-х. Здесь, в пыльных дворах, где собирались подростки, мне преподали простой урок: мечтать – значит быть слабым.

Мой отец работал машинистом электровоза, был потомственным железнодорожником, человеком строгих правил и жёсткой дисциплины, которые перенёс и в семейную жизнь. Неразговорчивый и, как казалось, неэмоциональный, он редко показывал чувства, но именно благодаря этой жёсткости и принципиальности наша семья могла чувствовать опору и стабильность. Дома он бывал редко, полностью отдаваясь профессии и обеспечивая нас с матерью всем необходимым. Отец запомнился мне в строгом форменном синем костюме и фуражке, украшенной блестящей кокардой – символом гордости за выбранную профессию. Особое внимание глава нашего небольшого семейства уделял внешнему виду: сам утюжил белую или голубую сорочку, что говорило о его педантичности и стремлении к порядку не только в работе, но и в повседневной жизни.

От отца мне досталась высокая статная фигура и волнистые волосы с ранней сединой, отчего я всегда казался старше своих лет. Это помогало мне в общении с более старшими и в нынешнем руководстве отделом крупной компании.

Мама работала учительницей музыки. Хрупкая и мягкая, она наполняла дом тихими звуками, которые служили доказательством и напоминанием о другом мире, где остаётся место мечтам, выходящим за пределы серого быта. Её нежный образ в простом цветастом халатике и мягких тапочках создавал атмосферу уюта и тепла и контрастировал с суровостью и строгостью отца. В его отсутствие мама садилась за фортепиано, и я, вслушиваясь в мелодии, ощущал приток свежего воздуха. Музыка переносила меня в иной мир, где царили красота и вдохновение, и создавала в доме особую лёгкую атмосферу. В это время ощущалось некоторое духовное равновесие.

От матери я получил живую натуру – чувствительную и подвижную, а также серые глаза с поволокой, размытый взгляд и мечтательную улыбку.

Так, противостояние двух начал – железной воли отца и воздушной мечтательности матери – сопровождало меня всё детство. Я рос в постоянном напряжении, балансируя между требованием быть сильным и непроизвольным стремлением к свободе. Внутри формировалась раздвоенность, которая одновременно стала для меня и обузой, и тайной. Сверстники меня сторонились, причисляя к категории не от мира сего.

После школы я поступил в технический университет на инженерную специальность. Это был не мой выбор. Так хотел отец. Техническое образование было гарантией стабильности, а стабильность в 90-е и в последующие за перестройкой годы казалась чуть ли не единственным способом выжить. Но гены матери не дремали и взывали в ночи. Тогда я включал настольную лампу и писал странные стихи, которые никому никогда не показывал, боясь осуждения и непонимания. Мой внутренний мир оставался для всех за закрытой дверью.

Юность прошла в постоянных попытках сбежать от себя и своего окружения. Я менял одну работу на другую, переезжал из города в город, искал смысл в мимолётных связях и дружбе, которые казались спасением, но всегда были лишь временной передышкой. Новые лица, новые места – всё это лишь усиливало ощущение пустоты. Я уставал от борьбы с собой и от нестабильности.

Определённости мне захотелось лет десять назад. Неожиданно потянуло на родину. Я вернулся в Ангарск и остался.

Моя карьера стремительно росла: от простого инженера до начальника отдела Ангарской нефтехимической компании. В работе я старался быть строгим, требовательным и одновременно справедливым. За знания, опыт, за умение слушать, поддерживать в сложных ситуациях и признавать личные успехи сотрудники уважали меня и стремились сблизиться, но я всегда очерчивал границы и в общении предпочитал форму «вы». Отчество, как я сказал Веронике, действительно берёг для подчинённых. Это стало частью моего делового стиля и корпоративной культуры.

Если в карьере всё складывалось благоприятным образом, то такого нельзя было сказать о личной жизни. Эти годы стали особенно тяжёлыми для меня. В самом начале моей самостоятельной жизни по нелепой случайности погиб на железной дороге отец. На удивление, я пережил его уход довольно безболезненно, потому что опоздал на рейс и приехал, когда отца уже похоронили. А вот внезапная смерть матери, с которой я жил после возвращения в Ангарск, обрушилась как гром среди ясного неба, и не стало у меня последнего мостика, держащего над бурным течением жизни и не позволявшего провалиться в бездну. Один-одинёшенек на белом свете: ни братьев, ни сестёр, ни жены, ни детей. Так получилось…

Работа, которая раньше доставляла хоть маленькую радость, тоже превратилась в рутину, в источник мучительной скуки. Товарищи постепенно отдалялись, некоторые исчезали совсем, другие превращались в прохожих в непрекращающемся потоке жизни. Я наблюдал, как с каждым днём тускнеют мои глаза, как уходит внутренняя сила, исчезает желание жить. Где-то на уровне солнечного сплетения всё больше разрастался холодный океан одиночества – бездонный и бескрайний.

А около года назад я потерял человека, которого считал своим жизненным маяком, – близкого друга, научившего меня верить в возможности и невозможности.

Алексей Черненко покорил меня мудростью и особой внутренней свободой. Он был на несколько лет старше и стал для меня настоящим наставником.

Алекс Чёрный, такой псевдоним он себе придумал, вырос на уличной музыке и городских историях. Он умел находить красоту в мелочах, которая для других оставалась незаметной. В отличие от меня, он не боялся мечтать и не стеснялся проявлять свою уязвимость. Он рисовал граффити на старых стенах заброшенных зданий, сочинял незамысловатую музыку и слова, пел на перекрестках, спускался на байдарке по Ангаре, организовывал песенные фестивали и многое другое. Он даже пробовал вести блог, но живое общение перевесило виртуальное. Вокруг него всегда было много людей.

Его жизненный путь был извилист: несколько лет Алексей служил во Владивостоке на Тихоокеанском флоте, ходил на торговых судах, ездил по вахтам на север. Потом бросил всё привычное, вернулся в Ангарск и, на удивление всем, стал преподавать рисование и игру на гитаре в местном центре для молодёжи. За маленькую зарплату, зато с удовольствием.

Наши пути пересеклись в небольшой кофейне Art, где Алекс частенько выступал, и куда я тоже изредка заглядывал и сидел, уединившись, за столиком у окна. Здесь я впервые прочитал свои стихи вслух. Алекс научил меня не прятать душу за масками и стенами, а позволить себе быть собой, чувствовать, выражать мысли через творчество, ошибаться.

Свободное время мы проводили в небольших, но уютных местах: в том же арт-кафе, в беседке на берегу Китой, где можно было сидеть часами, обсуждая мир и его противоречия. Иногда на несколько дней выезжали в тайгу или на Ангару, чтобы порыбачить. Алексей рассказывал истории своей жизни, учил смотреть на мир шире, нежели работа и бытовая рутина. Порой он просто молчал, давая мне время собраться с мыслями. Слушал мои новые стихи. Читал свои. Вместе мы обсуждали его юмористические рассказы, смеялись. Я тоже пробовал себя в прозе, но она получалась невесёлой.

Потеря Алекса стала для меня настоящим ударом. Чёрный погиб на трассе. Возвращаясь домой после одной из своих поездок по области, он попал в автомобильную аварию. Это была случайная, но жестокая смерть, которая сломала ещё один мой оплот, надежду на поддержку и понимание. После этой утраты я снова остался совершенно один с грузом своих сомнений и страхов. Алекса хоронили в закрытом гробу. Я не верил. Осознание пришло позже. Смерть друга стала той самой точкой невозврата.

Душевная буря гнала меня к Китой, холодной, жёсткой и неспокойной. Я стоял на краю, разрываемый противоречиями: жить, несмотря ни на что, или отдаться течению, которое унесёт внутреннюю боль. Это стало апогеем моего внутреннего конфликта – борьбы между железной волей и душевной слабостью, между тем, что навязал отец, и тем, что дала мать.

Я искал выход из собственного лабиринта и решил, что единственно правильным будет перейти грань, чтобы никогда не возвращаться.

Как же так, спросите вы. И это ваше право. Здоровый, успешный мужик… Многие мечтают о такой жизни… Бывает гораздо хуже, но другие как-то справляются, держатся на плаву, борются за место под солнцем…

Несомненно, вы правы. У меня нет ответа на ваш вопрос.

Просто кукуха поехала. Кризис среднего возраста. Запоздалый…

Вероника появилась из тумана и взяла меня за руку, когда я был готов потеряться навсегда. Она ничего не спрашивала, и её маленькая тёплая рука неожиданно стала для меня мощным якорем.

Я не хотел думать, куда приведёт меня эта рука. Сердце, холодное и уставшее, впервые за долгое время оттаяло.

Может быть, именно эта ночь и должна была стать началом моего возвращения к жизни – медленным, но настоящим.

***

– Пойдём, – тихо сказала Вероника, и я наконец почувствовал, что не одинок в этом мире. – Здесь темно, ступай осторожно. Можно подвернуть ногу, – предупредила она, не выпуская моей руки.

Четыре новые пятиэтажки образовали коробку с пустым внутренним двориком. На первый взгляд казалось, что дома ещё не заселены. Но светящиеся кое-где глазницы окон говорили обратное: за ними есть жизнь. Вероника достала из сумки ключи и открыла дверь на первом этаже. Номера квартиры я не нашёл. Все три двери на лестничной площадке были однотипно-серыми. Пахло краской и свежей известью, как в любой новостройке.

Она не стала ждать, когда я осмотрюсь, и впихнула меня внутрь. Щёлкнул выключатель. Коридор был маленький. Она стянула берет и бросила его на тумбочку, где лежали по меньшей мере ещё пять таких же нелепых вязаных лепёшек, отличающихся лишь цветом и структурой пряжи. Курточку и сумку повесила на гвоздик, временно служивший крючком для одежды. Присела на корточки и вытащила из тумбочки две пары вполне обыкновенных домашних тапок: клетчатые – для меня и смешные, с заячьими ушами – для себя. Её сапожки заняли освободившееся место в тумбочке, и Вероника стала гораздо меньше ростом. В свитере и джинсах она походила на подростка и едва доставала мне до плеча. «Господи, что со мной?! – безмолвно вопрошал я. – Неужели тронулся рассудком? Только этого мне не хватало!»

Пока я разговаривал со Всевышним о своём психическом здоровье, она расстегнула пуговицы на моём пальто, помогла снять и повесила рядом со своей сумкой на гвоздь. Я удивлённо наблюдал. Выглядело забавно.

– Мебели почти нет, – виновато сказала она и указала на клетчатые тапки, мол, хоть мебели и нет, но домашнюю обувь никто не отменял.

Я послушно снял туфли и сунул озябшие ноги в их тёплое нутро.

– Ты красивый, – сказала Вероника и провела ладошкой по щеке. – Тебе нужно согреться, иначе можешь заболеть. У меня есть коньяк. Выпьешь?

Я согласно мотнул головой и, как несмышлёный телок, пошёл за ней на кухню.

– Игорь, ты чай будешь или кофе? – как ни в чём не бывало спросила она, разливая по чашкам коньяк. По-видимому, в этом доме рюмок не предполагалось. Одну протянула мне, из своей отпила немного и включила чайник.

Я долго держал чашку в руках, будто согревал содержимое, потом махом влил в себя и сразу почувствовал облегчение. Тепло быстрой тонкой струйкой разлилось по телу и достигло кончиков пальцев. Голова приятно закружилась.

– Хочешь бутерброд? – Вероника открыла холодильник. Там было пустынно. Несколько ломтиков батона и столько же кусочков докторской колбасы на тарелке – вот и всё содержимое.

– Давай, только вместе! – сказал я и протянул ей пустую чашку.

Она поняла без слов и плеснула ещё коньяка. Отпила немного и откусила от бутерброда кусочек. Я же от пережитого и какого-то непонятного волнения утратил стеснение и неловкость и накинулся на закуску, как голодный волк. «Не каждому придёт на ум топиться в реке, а потом с честным видом сидеть неизвестно с кем и распивать коньяк, – промелькнула оправдательная мысль. – Только таким идиотам, как я! А с идиота какой спрос?!»

– Тебе сколько лет? – спросил я, глядя на рыжий хвост, в который она собрала волосы синей резинкой.

Лицо бледное с редкими крапинками у прямого носа. Ресницы и брови тоже с рыжинкой, как кленовые листья в октябре.

– Двадцать семь, – спокойно ответила она. – Тебе чаю? – повторила вопрос и налила заварки. – У меня только сахар… – Сняла крышку с сахарницы, откуда выглядывали белые кусочки рафинада. – Пей, пока горячий! – Доверху заполнила кипятком обе чашки и с наслаждением потянула из своей, обмакивая кусок сахара и обсасывая его со всех сторон.

В паху снова что-то неприятно заныло. Вслед за ней я тоже обмакнул сахар в чай, сунул кусок в рот и запил. Было вкусно. Вновь почувствовал себя телком, которого впервые угостили сладким.

«Слава богу, не малолетка! А то приписали бы статью за растление», – подумал я, не сводя с Вероники взгляда.

Она отставила чашку и провела языком по нижней губе. Пах не давал покоя. Я заёрзал на стуле и уставился на лампочку без абажура, чтобы как-то отвлечься от назойливого паха.

– Пойдём спать, скоро утро… – предложила она, глядя на часы.

Это всё, что было на столе, кроме сахарницы. Какой-то старомодный маленький будильник в позолоченном корпусе с кнопкой, наверное, тоже бабушкин.

Я поставил телефон на беззвучку и стянул с себя ставшие тесными в области таза брюки. Бросил их на пол рядом с широкой софой и упал лицом в мягкую подушку, пахнущую Вероникой. Долго вдыхал запах раздувающимися ноздрями.

У меня явно был жар. Лихорадило. Она легла рядом совершенно голая и прижалась ногами. Потом обвила ими мои голени. И снова что-то бормотала, а я летел куда-то под это бормотание, не понимая, где я и кто.

Утро наступило поздно. По ощущениям и нудному подсасыванию в желудке было далеко за полдень. В это время я обычно обедаю. Неудивительно, что организм подавал инстинктивные сигналы. Коньяк беспрепятственно усвоился, и нестерпимо хотелось пить. По всем признакам есть тоже очень хотелось. Подумаешь, какая-то пара бутербродов на ночь. Это не по-нашему! Как только подумал о еде, в животе предательски забурчало.

Я с трудом разлепил глаза и огляделся.

Вероника лежала рядом отвернувшись. Её дыхания не было слышно. Огненные локоны расползлись по подушке. Одеяло съехало и открыло верхнюю часть бедра с ягодицей. Кожа тонкая, почти прозрачная. Вдруг нестерпимо захотелось укусить её за это открывшееся взору место, но я сдержал необъяснимый порыв и отвёл взгляд.