Свет и Тень

Илья Шалимов

Свет и Тень

Цикл "Предыстория"

Ангел

Кто сказал, что у ангела должны быть крылья? Нет! Я встречал другого – девочку с огромными зелёными глазами. В ее глазах жил бескрайний луг, залитый лучами солнца. Чуть задержал взгляд – и ты уже там, идёшь держа в своей руке ее руку. А вокруг покой и дурманящий аромат нездешних цветов. И никуда нет необходимости спешить, все здесь и сейчас, а большего и не нужно. Иди, слушай трели горлиц, да любуйся видами. И уже не понимаешь идёшь ты или летишь, настолько тебя распирает радость изнутри, что немного кружится голова.

А ещё в эти глаза можно просто смотреть и молчать. Это важно! Заговоришь и волшебство исчезнет. Спрыгнешь в банальность. “Мама за хлебом послала. Пошли со мной”…

Рвет воздух сирена. Не успела отзвучать и ей вторят эхом громкие хлопки взрывов, а следом нестройным хором вступает сигнализация машин. Нужно встать, собраться и идти.

Значит сегодня ты опять увидишься с ней…

“Да, какой же это ангел?” – скажете вы – “просто обычная девочка, каких миллион”. Но, если бы знали, сколько раз тот взгляд давал сил жить. Когда этого не хотелось. Сколько раз вытягивал из бездны, когда казалось, что всё – конец. Вы бы так не сказали.

Город

Город, он как старый зверь, притих под серым небом. Дома, словно кости, торчат из изрытой кожи земли. Ветер гуляет по улицам, завывая жалобную песню о тех, кто ушел и не вернулся. Время здесь тянется медленно, точно река, забитая грязью и обломками. Люди, как муравьи, копошатся в руинах, пытаясь выжить, день за днем собирая крохи надежды. В глазах у них пустота, словно выжженная солнцем земля. Война прошла здесь, оставив за собой лишь пепел и горечь. Но жизнь, она живучая, как сорняк, пробьется сквозь камень, найдет свою дорогу к свету. И может быть, когда-нибудь, над этим городом снова взойдет солнце, и люди забудут о боли и страхе, которые терзали их души. Но пока, здесь лишь тишина и ожидание, словно перед бурей.

Звезда

Вечернее солнце, мазок абрикосового мармелада на парижских крышах, поймало пылинки, танцующие в луче, косо падающем через окно антикварного книжного магазина. Я, человек привычки и устоявшейся грусти, просматривал корешки, ища забытый том Верлена, когда появилась она.

Не ребенок, не совсем. Скорее, искусно сделанная миниатюра, фарфоровая кукла, маскирующаяся под молодую женщину. Ее звали Аннелиза, имя, которое шептало о старых кружевах и залитых солнцем садах, а ее глаза цвета летней грозы содержали знание, которое противоречило ее возрасту. Она была, как говорят, очаровательной – качество, которое одновременно пленяло и нервировало меня.

Она плыла по рядам книг, как летний бриз, ее пальцы скользили по кожаным корешкам. Я наблюдал за ней, поглощенный неоправданным и тревожным очарованием. Она остановилась перед полкой с иллюстрированными сказками, сосредоточенно нахмурив брови.

«Месье», – сказала она, ее голос был тонким звоном, – «Вы знаете это издание Перро? Оно… полное?»

Полное. Веское слово. Было ли что-то действительно полным? Моя собственная жизнь, безусловно, казалась вечно незавершенной, преследуемой отголосками и отсутствием.

Я приблизился, привлеченный серьезностью на ее молодом лице. Книга была первым изданием, ее золотой лист потускнел, иллюстрации выцвели. «Кажется, так и есть», – сказал я, осторожно открывая хрупкие страницы. «Но эти сказки», – добавил я, понизив голос, – «редко бывают полными, не так ли? Всегда что-то остается недосказанным, что-то скрыто в тени».

Аннелиза обдумывала это, слегка наклонив голову. «Возможно», – сказала она. «А может быть, мы видим только то, что сами выбираем видеть».

Мы провели следующий час, обсуждая нюансы сказок, скрытые смыслы в волках и пряничных домиках, обманчивую природу принцев. Ее проницательность была острой, ее наблюдения проницательными. Она обладала глубиной понимания, которая казалась невозможной для человека ее возраста.

Я узнал, что она жила со своей бабушкой в маленькой квартире над кондитерской. Что она играла на виолончели и любила запах дождя на булыжниках. Фрагменты, проблески в мир, который был одновременно знакомым и совершенно чуждым.

Когда свет померк, Аннелиза объявила, что ей нужно уходить. «Merci, Monsieur», – сказала она, ее улыбка была мимолетным проблеском чего-то светящегося. «Вы сделали мой день… полным».

Она растворилась в сумерках, оставив меня стоять среди пыльных томов, в воздухе витал запах старой бумаги и невысказанных слов. Я, конечно, купил Перро. Не для историй, а для эха ее голоса, затянувшегося воспоминания о ее серых, как гроза, глазах и тревожного знания, что я на короткое мгновение оказался в орбите очень необычной звезды. Миниатюрной, тщательно вылепленной звезды, которая горела с тревожной и неоспоримой интенсивностью. Я знал, с холодом, который глубоко засел в моих костях, что я увижу ее снова. И это, возможно, была самая опасная сказка из всех.

Мелодия

Дождь, что заглядывает в окна души, барабанил по мостовой, множа лужи до неприличия – дешевые зеркала, отражающие ускользающее небо. Прохожие, словно пешки в его мокрой игре, суетливо дергались в поисках крыши, словно мотыльки, вспугнутые светом. Я стоял у окна, вдыхая сырой запах мокрого асфальта, когда легкое, почти призрачное прикосновение прервало мою меланхолию.

Аннелиза. Она стояла там, промокший ангел, чьи волосы, прежде тщательно уложенные в небрежную спираль, теперь слиплись и темнели от влаги. Каждая капля, стекающая по ее лицу, казалась крошечной слезой. Если бы не глаза… в которых плескалось знание, она была бы просто трогательной, как потерянный котенок. Но эти глаза… они притягивали и отталкивали, обещали откровения и таили угрозу. "Ночью, после нашей встречи", – прошептала она, и голос ее был тихим, как шелест крыльев бабочки, – "я услышала мелодию".

И только тогда я заметил ее ношу – эту неуклюжую, темную фигуру за ее спиной. Виолончель. Инструмент, так сильно напоминающий женское тело, спящее под плащом, инструмент, способный на сладостные муки и оглушительное молчание. "Я хочу показать её Вам", – добавила она, и в этом "показать" звучало нечто большее, чем просто музыкальное представление.

Она играла, а я зажег сигарету, наблюдая, как дым, этот эфемерный двойник моей собственной души, растворяется в сумраке комнаты. Мелодия расцветала, проникая в каждую клетку моего существа. Она заставляла смеяться и плакать тихими, непролитыми слезами, обнажая те уголки моей души, которые я старался хранить в тени. В ней была надежда, набегающая, как приливная волна, мощная и неотвратимая, но неизменно разбивающаяся о рифы реальности, отступающая, чтобы вновь собраться с силами и обрушиться на берег. В этой музыке я видел себя. Всю свою жизнь. От первого, смутного воспоминания о солнечном дне в саду, до последнего, горького вкуса разочарования.

На этот раз я не заметил ее ухода. Книга на столике – обложка, запыленная до шероховатости, она прикрывала томик стихов, купленный в букинистическом раю на набережной Сены. И там, небрежно, детским, почти каллиграфическим почерком – "Я приду еще".

Игра

Сегодня день, словно найденный в пыльном ларце солнечный осколок, выпал из вереницы унылых, дождевых дней, как золотая монета из дырявого кармана нищего. Проснувшись, я ощутил слабую, почти забытую щекотку предчувствия – не то бабочка трепетала под ребрами, не то заигравшийся луч солнца. Легкий, настойчивый стук в дверь прервал этот зыбкий узор полудремы. И вот она, Аннелиза, – силуэт в дверном проеме, увенчанный непомерной сумкой, словно трофей, добытый в битве с будничностью. Мысль о пошлой шутке – "Не решила ли ты переехать ко мне, ангел мой?" – обожгла язык, но я успел прикусить его. Впрочем, она опередила меня, с хитринкой в глазах произнеся: "Предлагаю сегодня немного развлечься и поиграть". "Конечно", – подумал я, – "мы могли бы рассесться за шахматной доской, и я, как обычно, тоскливо проиграю, наблюдая за ее пальцами, порхающими над слонами и пешками". Но Аннелиза, словно прочитав мои мысли, добавила: "В шахматы будет скучно, и закончится все предсказуемой ничьей".

Разминку ознаменовал чай – нежный, почти эфемерный, – и круассаны, хрустящие, как опавшие листья под ногами рассеянного прохожего. Она, как провиантмейстер, извлекла их из своей бездонной сумки, словно фокусник вытаскивает кроликов из цилиндра. Они были приобретены в той маленькой, почти забытой булочной на ее улице, где время остановилось, и пахнет ванилью и старыми обещаниями. А затем началась игра. Аннелиза предложила мне угадывать персонажей сказок, которых она искусно изображала, используя содержимое своей сумки. Это был не просто гардероб, а целый арсенал перевоплощений: платки, шляпы, перья, старые кружева, осколки зеркал, – хаотичное великолепие, способное превратить её в кого угодно. Она комбинировала их с ловкостью фокусника, то превращаясь в злую мачеху, то в кроткую Золушку, то в коварного Кота в сапогах. Над некоторыми ее перевоплощениями я хохотал до слез, над другими задумывался, пытаясь разгадать тайный смысл ее импровизаций.День уплывал, как дым от сигареты, в потоке смеха и удивления.

В тот день я подарил ей старое, почти истлевшее издание сказок Перро, с иллюстрациями, выцветшими от времени, но сохранившими очарование первой любви. Полное собрание.

Она осталась в тот вечер. Мы проговорили всю ночь, вернее, почти всю, пока сон не поглотил нас обоих. Она ушла с рассветом, растворившись в утреннем тумане, как призрак, но сумка осталась – это вместилище тайн и преображений. И книга. Значит, встречи продолжатся.

Секрет

Солнце, просочившись сквозь тюлевые занавески, оставило на паркете дрожащую вязь света, словно забытое письмо, написанное невидимыми чернилами. Аромат чая, как призрак нежности, еще витал в воздухе, смешиваясь с пыльным духом старых книг и предвкушением чего-то необычного. Аннелиза заговорщицки улыбнулась. Из недр своей сумки, словно археолог, извлекающий артефакты из древней гробницы, она явила миру – вернее, моей скромной квартире – старинный пленочный фотоаппарат с гармошкой, напоминающей вздох старого аккордеона.

Аннелиза объявила, что сегодня мы будем охотиться за тенями, ловить эфемерные улыбки и заточать их в серебряные клетки желатиновых эмульсий. Она двигалась с грацией балерины, настраивая камеру, словно шаман, проводящий таинственный ритуал. Каждое движение было отточено, каждое касание – исполнено благоговения. Я чувствовал себя неловким зрителем в святилище искусства, робко наблюдающим за жрицей, творящей заклинания.

Затем наступило время позирования. Аннелиза, словно Пигмалион, лепила из меня образ – то смущенного денди, то задумчивого поэта, то трагического героя. Она командовала жестами, взглядами, положением рук, словно дирижер, управляющий оркестром моих нервов. А старая камера, словно живое существо, послушно фиксировала каждую деталь, каждый трепет, каждый миг.

Последовала темная комната – царство красного света и таинственных теней. Аннелиза, словно алхимик, колдовала над проявлением изображения. В кювете медленно проявлялось сначала призрачное, а затем все более отчетливое изображение – моя собственная тень, пойманная в ловушку времени. Аромат реактивов кружил голову, словно дурманящее зелье. И когда на бумаге окончательно закрепился отпечаток – хрупкий, словно бабочка, – я почувствовал странное, почти мистическое волнение. Это был не просто снимок – это был осколок прошлого, пойманный лучом света и заключенный в объятиях времени. Аннелиза, глядя на меня, загадочно улыбнулась, словно знала секрет, который мне еще только предстояло разгадать.

Второй акт

Солнце прокралось сквозь щель в неплотно задернутых шторах, и я проснулся с ощущением густой, ленивой неги. Аннелиза возилась на кухне, и сквозь утреннюю тишину пробивался аппетитный треск жарящейся яичницы и соблазнительный аромат свежесваренного кофе. "Сегодня – день фотографии, deuxieme acte", – донеслось до меня, и я, признаться, немного похолодел. Она выудила из своей бездонной сумки целую лавину нарядов – каскад шелка, хлопка и кружева, будоражащий воображение калейдоскоп красок и фактур. Я никогда не считал себя искусным фотографом, скорее – случайным наблюдателем, фиксирующим ускользающие моменты. Мысль о том, что я могу не оправдать ее ожиданий, затаилась где-то в глубине сознания.

День пролетел в вихре смены образов и поз. Аннелиза, словно хамелеон, преображалась перед объективом, то лукаво улыбаясь, то задумчиво глядя вдаль. Щелкал затвор фотоаппарата, ловя ускользающие моменты. Она кружилась, смеялась, дразнила меня взглядом, и в каждом кадре я чувствовал, как ускользает от меня нечто важное, нечто, что невозможно запечатлеть.

Потом она затихла. Ее силуэт, подсвеченный светом уходящего дня, казался нереальным, миражом, сотканным из грез. Камера замерла в моих руках. Я знал, что этот кадр будет последним.

Вспышка

Аннелиза не явилась на следующий день, и зловещая эта фраза, словно эхо в пустом зале, предвещала вечность ее отсутствия. Я ждал, как ждут восхода солнца в полярную ночь, но утро не наступило. Бомбы… Бомбы, знаете ли, не щадят красоту. Они просто рвут ткань бытия, оставляя после себя лишь рваные края и глухое эхо. И я, как проклятый, терзался мыслью – а вдруг она… вдруг именно ко мне она направлялась в тот роковой час? Глупо, конечно, но червь сомнения точит сильнее реальности.

Осталась лишь сумка набитая волшебным хламом – платья, казалось, сотканные из лунного света, потертый антикварный фотоаппарат, чья линза, вероятно, видела больше, чем я когда-либо увижу. И еще – "Сказки Перро", полное собрание, заветный том, который она так и не забрала.

Помню времена, когда я спал на ее подушке, вдыхая этот еле уловимый аромат, стремясь вдохнуть остатки ее дыхания, удержать ускользающий аромат нежности, пока и он, подобно бабочке, не улетучился.

Аннелиза была вспышкой, фейерверком смеха и невинной, почти детской любви, возникшей, как мираж в пустыне, – внезапно и обоюдно. Любовь, словно роза, распустившаяся на пепелище.

В конце концов, я похоронил ее вещи. Словно пытался закопать собственную вину, избавиться от навязчивого чувства ответственности за ее исчезновение. Или, быть может, я хотел похоронить не вещи, а саму память о ней.

Цикл "Погружение"

Начало

Она вышла за хлебом. Хотя прямо в доме была булочная, ей вдруг захотелось пройтись по извилистым улочкам, вдохнуть свежий воздух и, может быть, сделать пару кадров на свою старенькую "Лейку". Старая камера была для нее больше, чем просто инструмент – это был верный спутник в мире ускользающей красоты.

И вдруг, словно темное чудо, из-за облаков бесшумно, совсем без гула моторов, спустился самолет. Она никогда не видела ничего подобного – треугольный, словно вырезанный из ночи силуэт. И на долю секунды, перед внутренним взором, вспыхнула жуткая картина: огонь, искореженные качели на детской площадке, тротуары, погребенные под грудами камней, и всепоглощающая паника.

Ужас ледяной волной окатил ее с головы до ног. Она развернулась и, почти бегом, вернулась домой, купив хлеб в своей булочной. А потом осознала, что упустила свой шанс, что не запечатлела этот странный корабль в небе. Фотография не состоялась, и она корила себя за это, чувствуя необъяснимую вину за упущенный кадр, за ускользнувшую из рук историю.

Музыка

Она стояла на самом краю, где река, сонная и ленивая, целовала берег прохладными губами. Липовый дурман вился в воздухе, густой и приторный, как забытое обещание. Но этот густой, медовый плен ее не трогал. Ее душа, как и прежде, тосковала по колкому аромату дождя, по терпкому дыханию мокрого булыжника, по запаху дороги, шепчущему о дальних краях, о неизведанных землях. Сейчас, в этом предчувствии лета, жажда бегства ощущалась остро, почти физически. Побег, конечно, лишь в воображении, легкий как страница из сказок Перро, унесенная ветром.

Весь день она бродила по извилистым улочкам, ловя в объектив ускользающие мгновения. Потом долгие часы в полумраке, колдовство проявки, таинство рождения изображения. Эти скитания по городу были не только поиском, но и откровением. Музыка, словно небесная роса, питала ее душу, а иногда, в редкие моменты вдохновения, изливалась из нее потоком чувств, рождая ноты, трепетные и печальные. Ее старенькая виолончель, свидетельница многих тайн, умела говорить на языке сердца, вызывая слезы у тех немногих, кому она позволяла прикоснуться к своей музыке.

Главная цель этих странствий, этой неустанной работы – соединить несоединимое: застывшую красоту фотографии и живое дыхание музыки. Создать единое произведение, в котором изображение зазвучит, а мелодия обретет видимые очертания. Пока это лишь едва уловимая нить, протянувшаяся сквозь лабиринт ее души, неясный зародыш, ждущий своего часа.

Музыка (окончание)

Ей грезилось бегство, не просто из душного объятия города, но и с этой юдоли скорбей, хотя признаться, до вчерашнего дня она боготворила эти мощеные камнем улочки. Виной всему не город, а что-то неуловимо враждебное, внедрившееся в его ткань, словно паразит. Звук, мерзкий и навязчивый, забивал все чувства, исковеркивал мысли, глушил ту тихую мелодию, что прежде звучала в ее душе. Конечно, все это лишь плод разыгравшегося воображения, игра теней на полотне сознания. Но пока ее хрупкое "сейчас" еще не рассыпалось в прах, она продолжала свою работу – фиксировала мгновения, полные отчаяния и надвигающейся тьмы, создавая фотографии, страшные своей правдивостью. И именно в этот момент, когда реальность опасно заигрывала с абсурдом, она осознала свое предназначение. Если ее собственная нить оборвется раньше времени, она знала, кому доверить свои снимки, кто сможет довести начатое до конца. Именно ее музыка, эта тонкая паутина звуков, сплетенная из боли и надежды, как нельзя лучше подчеркнет трагизм этих визуальных откровений. И вот, эта маленькая фотограф, эта отчаянная девчонка, с сердцем, полным решимости, углублялась в лабиринт незнакомых, заваленных обломками улиц, продолжая снимать, снимать не только боль, но и хрупкую, мерцающую надежду, что еще теплилась в глазах уцелевших.

Щелчок затвора

Город застыл в безмолвной агонии, словно раненая птица, не в силах взлететь. Обломки зданий, некогда горделиво вздымавшиеся ввысь, теперь зияли щербатыми ранами, обнажая нутро, выпотрошенное безжалостным вихрем. И посреди этого хаоса, хрупкая фигурка девочки, словно заблудившийся лучик солнца, пробивалась сквозь сумрак. В руках ее – старенький фотоаппарат, как верный спутник, как щит от окружающей беды.

Каждый шаг ее был осторожен, каждый вздох – трепетен. Но в глазах, отражавших осколки неба, горел неугасимый огонек надежды. Она видела не только разруху, но и хрупкие ростки жизни, пробивавшиеся сквозь серый бетон. Замечала одинокий цветок, выросший на руинах, уцелевшее гнездо ласточки под обвалившимся карнизом. И щелкал затвор, запечатлевая мгновения ускользающей красоты, словно пытаясь остановить время, сохранить память о том, что было, и о том, что еще может быть.

Ее фотографии – не хроника разрушения, а тихая песнь о стойкости духа, о несломленной вере в будущее. Она не просто снимала, она молилась объективом, превращая осколки прошлого в зёрна надежды, которые, быть может, прорастут новым, прекрасным миром. И в этой печальной тишине, щелчок затвора звучал как робкое обещание – жизнь продолжается.

Фонарь

В воздухе густел дым, пахло гарью и тревогой, но она, маленькая, с крепко сжатой в руке "Leica", видела мир иначе. Мир, запертый в прямоугольник видоискателя, был черно-белым, простым и понятным. Каждый щелчок затвора – маленький бунт, попытка остановить мгновение, сохранить его, как засохший цветок между страницами старой книги. Она знала, что в этой кассете пленки – ее правда, спрятанная от чужих глаз.

По вечерам, когда город засыпал, она запиралась в ванной. Красный фонарь отбрасывал жутковатые тени на стены, превращая знакомое пространство в алхимическую лабораторию. Терпеливо, как ее учили, она мешала растворы, вдыхая резкий запах фиксажа. Пленка, сначала скрученная в тугую спираль, постепенно проявляла на себе призрачные образы: лица, дома, обрывки фраз, пойманные во времени.

Потом наступал черед контактных отпечатков. Кропотливая работа – уложить пленку на фотобумагу, прижать стеклом, на секунду включить свет. И вот, на белом листе проступают маленькие, едва различимые квадратики – целая летопись ее маленькой жизни. Она изучала их под лупой, выискивая тот единственный кадр, который достоин быть увеличенным, который надо напечатать.

И вот, наконец, наступал момент истины. В красном свете ванны, под пристальным взглядом увеличителя, рождалось изображение. Медленно, словно из тумана, проявлялись детали: серые улицы, лица друзей, отражение солнца в грязной луже. Она покачивала ванночку с проявителем, наблюдая, как оживает мир, как ее мир обретает плоть и кровь. И в этот момент она чувствовала себя всесильной, способной остановить время, сохранить его в этих маленьких, черно-белых прямоугольниках, спрятанных от хаоса и страха, бушующих за стенами этого маленького, пропахшего химикатами, убежища. Каждая фотография – это ее тайна, ее надежда, ее Белград, увиденный глазами ребенка.

Виолончель

Счастье, или, вернее, его преходящая иллюзия, снизошла ко мне в форме девочки, юной виолончелистки и, по совместительству, фотографа, – словно три грации, переплетенные в одну хрупкую фигурку. Её звали, предположим, Аннелиза, хотя подлинное имя её, возможно, звучало как шелест ветра в полях, – нечто исконное, забытое нами, горожанами.

На отрезке, дарованном судьбой, мы шли бок о бок, и я обнаружил себя в тени ее юного сияния. Аннелиза видела мир через объектив своего старинного "Лейка", выхватывая кадры, ускользающие от моего близорукого взгляда. Она ловила не просто свет и тени, но трепет крыльев мотылька в сумерках, отражение вечности в лужице, нагло брошенной посреди мостовой.

А её виолончель… О, это был инструмент, одушевленный её волей! Когда она играла, звуки извлекались не пальцами – самой душой. В этих мелодиях, сотканных из древних напевов её народа, я узнавал себя, как будто она взламывала мои собственные тайные архивы, извлекая на свет давно забытые мечты и страхи. Я слышал в них эхо собственного одиночества, но и ростки надежды, на которые сам давно перестал рассчитывать.

Аннелиза была бесстрашна – даже отважна, я бы сказал. Не в смысле бравады или безрассудства, а в каком-то глубоком, органичном понимании сути вещей. Она смотрела в лицо буре, а не пряталась от неё. Её смелость была заразительна, словно солнечный удар. И, глядя на неё, на эту юную деву, стоящую на ветру с виолончелью в руках, мне становилось стыдно за свою вечную озабоченность бытовыми мелочами, за свои мнимые трагедии, за свою трусливую осторожность.

Все мои "проблемы", мои тщательно взращенные обиды, мои интеллектуальные потуги – всё бледнело, меркло, обращалось в прах под её пронзительным взглядом. Она была живым воплощением того, что я давно утратил: чистоты, искренности, способности видеть красоту в самых простых вещах. И я, старый циник, на мгновение поверил, что спасение возможно, что рай существует – и он пахнет скошенной травой и старым футляром от виолончели.

Скадарлиja

Когда просветление касалось наших душ, тревога отступала, словно ночная тень перед рассветом. Тогда мы отправлялись в путешествие по лабиринтам прошлого, по улочкам старого города, где каждый камень мостовой хранил молчаливую историю веков. Время замедляло свой бег, словно река, уставшая спешить к морю, и воздух наполнялся дурманящим ароматом цветущей липы. Мы находили уютное местечко за уличным столиком, заказывали ароматный кофе, и беседа текла легко и непринуждённо, словно мелодия, рождённая ветром.

В тот день Скадарлия предстала перед нами во всем своем великолепии. Улочка, словно змея, вилась между старинными домами, окрашенными в яркие, жизнерадостные цвета. Каждый дом будто хранил в себе легенду, рассказанную хриплым голосом старого музыканта. Здесь жили поэты и художники, чьи души были полны страсти и вдохновения. Мы шли рука об руку, чувствуя себя частью этой истории, частью этого мира, где искусство сплеталось с жизнью в единое целое. Мимо проносились звуки музыки – скрипки, аккордеона, гитары – создавая неповторимую атмосферу праздника. В воздухе витал аромат жареного мяса и свежеиспечённого хлеба, смешиваясь с запахом цветов, выставленных в горшках под окнами. Мы заглядывали в окна маленьких галерей, где на стенах красовались картины, отражающие душу этого места. В каждом взгляде, в каждом жесте друг друга мы находили подтверждение своей любви, своей веры в то, что моменты просветления и покоя существуют, и что мы способны создавать их сами, просто находясь вместе, в этом волшебном уголке старого города.