Портерус

Карина Китова

Портерус

Страх

Закатные лучи нежного летнего солнца грели спину. Ева откинулась на плетёную спинку кресла, отодвинула от края стола опустевшую чашку и прикрыла глаза. Лана сидела напротив. Подруга пересказывала все случаи нападения собак, которые, по её мнению, не произошли с ней только по счастливой случайности. Ева слушала вполуха. Ей казалось несвоевременным обсуждать подобные темы таким восхитительным вечером, но разговор завела Лана, и Ева не перебивала.

– Вижу их слюнявые пасти, и горло стискивает, представляешь? – изливала душу подруга, с беспокойством потирая золотой кулон на шее.

Ева открыла глаза, кивком дала понять, что полностью разделяет её чувства. Сама Ева предпочитала не придавать страхам особого значения. Да и могут ли у взрослого человека быть серьёзные страхи? Если только надуманные, как у Ланы.

Ева потянулась к столу, смела в ладонь оставшиеся от печенья крошки и бросила топтавшимся поблизости голубям. Птицы синей волной накрыли только что пустовавшие тротуарные плитки.

– А ты чего боишься? – неожиданно спросила Лана, на что Ева неопределённо пожала плечами. – Нет, я серьёзно, у тебя должен быть какой-нибудь страх, даже небольшой.

– Прям-таки должен? – усмехнулась Ева, но улыбка получилась неубедительной.

– Совершенно уверена. Не бывает людей, которые ничего не бояться, – напирала Лана.

– Может, попросим счёт? – Ева попробовала свернуть разговор. Вечер стремительно терял очарование.

– Ева, – строгим материнским тоном произнесла Лана, – говори, не таись.

Ева чувствовала, что её загоняют в угол. Под таким, как сейчас, вопросительно-жгучим взглядом подруги ей ещё ни разу не удалось отмолчаться. Не вышло и теперь.

– Ну-у… – неопределённо протянула она, надеясь вскорости сменить тему. – Не то чтобы боюсь, но огонь, например…

Не успела Ева договорить, как в воздухе почудился запах гари. Заветное слово сняло с воспоминаний уздечку контроля, они заплясали перед глазами пугающими картинами.

Еве восемь. Каникулы. Нестерпимо жаркое лето. Ева с бабушкой прячутся от жары в большой комнате деревянного дома на двух хозяев. Бабушка возится с починкой одежды, Ева торчит у окна, высматривая идущий по маршруту оранжевый автобус. Ленивое течение дня разбивает истеричный стук по стеклу.

– Горим! Филипповна, горим! – кричит соседка баба Марья.

Ничего не понимающая Ева глядит то на бабушку, то на хромающую вниз по улице бабу Марью. Бабушка поначалу молчит, уперев в Еву пустой взгляд. Потом вскакивает, роняя на пол шитьё, хватает Еву за руку и со злым «чего сидишь?» тянет к двери.

Ева не сопротивляется, но бабушка больно сжимает запястье и с невиданной силой тащит через крохотный коридор, узкую кухню, вниз по ступеням крыльца. Только на улице Ева получает свободу. Хочет уйти подальше и обиженно молчать до самого вечера, но бабушка вдруг начинает причитать:

– Ой, что будет-то теперь, Евонька, что будет, – и так по кругу. Ева окончательно теряется. Остаётся с бабушкой, гладит её по холодной руке повыше кулака, сжимающего ножницы, всматривается в потерянное побледневшее лицо.

– Марью Семёновну ведут, – говорит прибежавший на шум сосед. Ева поворачивается. В первое мгновение видит только двух толстых женщин, которые держат под руки бабу Марью. А потом Ева замечает, что от крыши их дома поднимается в небо наклонённый столб дыма.

– Ты когда-нибудь скажешь? – вторглась в видения Евы Лана.

– …мне не очень нравится, – нехотя договорила Ева. Лана удивлённо приподняла брови и недоверчиво опустила уголки губ. – Точнее, наоборот, он мне нравится, – поспешила объяснить Ева. – Особенно на видео. А вблизи… не люблю находиться.

– Любопытно. Значит, он чем-то тебе не угодил.

Ева незаметно для себя понизила голос до шёпота и наклонилась вперёд:

– Понимаешь, он меня завораживает. Если долго смотреть, кажется, он выводит гипнотический танец, – Лана придвинулась ближе, чтобы не пропустить ни слова. – Будто древнее божество. Которое зовёт. И хочет поглотить. Когда я смотрю на огонь, вижу лица, фигуры. Они тянутся ко мне…

Ева вздрогнула и замолчала. С мысли её сбил голубь. Он приземлился на спинку стоявшего рядом кресла и невозмутимо уставился на подруг.

– Дурная птица! – шугнула голубя Лана. – Напугал, – голубь сделал шаг в сторону и остался сидеть. – Не обращай внимания, – подбодрила Лана, – рассказывай.

Но слова сухим комом стали в горле. Ева подрагивающими руками наклонила над чашкой заварной чайник. Тонкая струйка быстро иссякла. Ева сделала маленький глоток остывшего чая. Легче не стало.

– Я закажу ещё, – взяла дело в свои руки подруга и зашла в кафе.

– Кыш, – раздражённо шепнула Ева и вяло махнула в сторону голубя салфеткой. Птица не подумала улетать. Вместо этого склонила голову набок и уставилась на Еву с каким-то насмешливым прищуром, отчего Еве стало зябко.

Из кафе Лана вернулась повеселевшая, не иначе какой-нибудь посетитель сделал комплимент.

– Всё ещё сидишь? – игриво обратилась она к голубю.

Второй заварной чайник из белого фарфора опустился на стол, из носика шёл пар, воздух наполнился запахом чабреца.

– Так и что, значит, ты боишься огня, – продолжила Лана. – Как же ты справляешься?

– Снимаю квартиры в высотках, чтобы без газовых плит.

– А при отключении света? – уточнила Лана.

– Достаю фонарь.

– А как же романтический ужин при свечах?

– Цветные гирлянды ничем не хуже, – отвечала Ева, пытаясь сохранить видимость безразличия.

– Да брось, неужели настолько всё плохо?! По крайней мере, на салютах бываешь. В прошлом году ходили, помнишь?

Лана взялась разливать по кружкам чай. Солнечные лучи неотвратимо гасли, забирая с собой краски и тепло. Ева поёжилась.

– Больше не хожу, – угрюмо ответила она. – В тот раз стреляли низко.

– Точно, ещё пепел на лицо сыпался.

– Угу, – грустно подтвердила Ева.

– Никогда бы не подумала, что ты пирофоб, – заключила Лана, придвигая Еве чашку. – Так и не скажешь.

– Я не пирофоб. Просто держусь от огня подальше. На всякий случай.

Ева поднесла к губам обжигающую пальцы кружку и чуть не расплескала чай. Боковым зрением она уловила движение – быстрое, как всполох пламени. Ева резко повернула голову. Ничего. Всё тот же голубь неподвижно сидел на спинке кресла и нахально смотрел Еве прямо в глаза.

– Да уйди ты! – повысила Ева голос.

– Он-то что не так сделал? – посмеиваясь, спросила Лана. – Голодный, наверное, вот и сидит. А мы его разговорами кормим, – она отломила кусочек от уцелевшего печенья и протянула. Голубь вспорхнул и, со свистом рассекая воздух, подался в темнеющее небо.

– Тебе не показалось, что он какой-то странный? – спросила Ева. Подруга весело помотала головой. – Оперение слишком тёмное. И глаза. Синие, что ли. Какие у голубей глаза? – тараторила Ева, лишь бы не замечать бегущей по телу мелкой дрожи. Этот голубь необъяснимо настораживал. Было в нём что-то аномальное. Если бы Ева не боялась показаться умалишённой, сказала бы, что птица подслушивала.

Тень

Дияр сидел на клочковатой траве и медитировал. Широкий слой породы угловатым холмиком выступал из склона горы Большое Богдо. Ветер проделал в холме дыры и, как на губной гармони, наигрывал на нём свои песни. Дияр всё больше погружался в пустоту. Сознанию он оставил только потусторонние напевы ветра, ожидая расслышать в них подсказку. Гора пела. Но вопрос, браться за злое дело или нет, ответа не получал.

Своей жизни без колдовства Дияр не видел. Сейчас же обстоятельства требовали перейти на время чёрно-белую черту, и Дияр не знал, как поступить. Откажешься – лишишься силы. Согласишься – запятнаешь свою белую честь.

Будь у Дияра больше прав в колдовском сообществе, сумел бы обойти поставленные условия, а не сумел – бросил бы вызов даже самому тёмному из тёмных и поступил, как считает нужным. Только в текущем положении об этом нечего думать. Экзамен на право колдовать – неприкосновенная традиция, и тех, кто смеет ей противиться, живо приструняют. Или устраняют. Так что, нравится Дияру экзаменационное задание или нет, выполнить его придётся. А иначе – жизнь простого смертного без всякого колдовства. Опять же мир останется без частички светлой силы, и, вполне возможно, из-за этого тьмы в нём прибудет. Только ведь и Дияру предстоит внести свою лепту в общую копилку зла. Тьма ради уменьшения тьмы. Бессмыслица.

Разнообразие в затянувшуюся медитацию привнесли далёкие голоса людей, шорох велосипедных шин и короткое «трень» велосипедного звонка. От этого «трень» глаза Дияра распахнулись. Тень – вот что он хотел применить, если решится. Какая нелепая подсказка. Ещё не менее получаса провёл Дияр у горы, ожидая другого знака, но его не последовало.

– Всё-таки тень, – произнёс Дияр, поднимаясь с земли и отряхивая со штанин красноватый песок.

Тень казалась Дияру безопасным злом: не воскрешение мёртвого и не призыв души, всего лишь ожившая фантазия.

– Фантазия, способная напугать до чёртиков, – обречённо пробормотал Дияр и вышел на тропу, хранившую следы узких шин.

Безопасное зло – формулировка обманчивая, но Дияр свой знак получил и испытание пройдёт. Возможно, добрые дела будущего обелят его, а пока Дияр казался себе палачом, который готовится сбросить ребёнка в бездну.

В качестве испытания Дияру назначили тринадцатилетнего подростка по имени Лев. Лёвин страх столкнуться с умершим человеком Дияр знал во всех подробностях. Оставалось определиться, где и когда Лёву пугать.

Дом Дияр использовать не хотел. Дом – место силы и покоя, нельзя лишать пацана укрытия. Другое дело старый сарай, за который Лёва ходил курить. Дияру потребовалось три дня, чтобы убедиться: подросток появляется у сарая два-три раза в день примерно в одно время и выкуривает неполную сигарету, не иначе оставленную в пепельнице отцом.

В назначенный день погода выдалась что надо. Пасмурно и сухо. В десять Дияр уже сидел в густых кустах караганы, разросшихся у сарая, и освобождал разум, подготавливая его к колдовству. Формирование тени Дияр изобрёл сам, для чего совместил несколько техник, взяв понемногу из тёмных и светлых искусств. Пластичность разума, умение создавать в воображении любые образы по праву считались сильной стороной Дияра. А его способность ментально растворяться в окружающем пространстве позволяла сущему течь насквозь, подхватывая и вынося наружу задуманные образы. В соединении с магическими приёмами колдовство получалось уникальным, но концентрация требовалась нешуточная.

Лёва вышел из дома около одиннадцати. Цыкнул сквозь зубы слюной, проследил, как летит и шлёпается в пыль выпущенный снаряд, спустился по наклонённым вбок каменным ступеням крыльца и пошёл к сараю. Во дворе никого, разлапистые кусты, облепившие кованые изгороди, прикрывали двор со стороны улиц, в соседских окнах пусто. Лёва без опаски проширкал, поднимая пыль, по тропинке, уводящей за серый дощатый сарай. На всякий случай ещё разок огляделся, убедился, что за ним не подсматривают, и скрылся за поросшим лишайником углом. Знакомо пахло сыростью с душком нечистот. Привычным движением Лёва вынул из кармана шорт окурок и коробку спичек. Дважды чиркнул о коробок, поднёс огонёк к избавленному от пепла бычку, втянул дым и коротко кашлянул. Довольный собой, Лёва покрутил сигарету в пальцах. Вспыхнувшие на бумаге красные искры тлели и быстро превращались в пепел.

После следующей затяжки Лёва присел возле разрушенной кирпичной кладки, почти скрывшейся под караганой, и вынул один из кирпичей. Здесь он прятал стибренные у отца сигареты на случай, если не удастся достать новых. Ещё не распрямившись, Лёва поднёс сигарету к губам в третий раз.

– Лёвик, сигареткой угостишь? – послышался за спиной нетрезвый мужской голос. От неожиданности Лёва поперхнулся горьким дымом и закашлялся. Вставать не торопился, выискивая глазами место, куда сбросить бычок. Может, ещё удастся прикинуться невиновным.

– Лёвка, не слышишь, что ль? Сигареткой, говорю, угости, – местами невнятно и слегка с вызовом повторил голос. По спине у Лёвы пробежал холодок, волосы на руках и ногах встали дыбом. Совершенно точно говорил дядь Слава со второго этажа. Только ведь дядь Славу похоронили. Весной.

Лёва не знал, куда себя девать. Вот и всё: он один на один с чем-то неизведанным; с тем, от кого ничего не скроешь. И не сбежишь. Прямо как в ужастиках, которые в детстве показывал брат.

Лёва собрал всю храбрость, какая осталась, встал и обернулся. Никого не было. Дядь Слава в трениках и грязной прожжённой футболке не стоял, покачиваясь, на дорожке, не мял лицо в неосознанных нелепых гримасах. Было тихо, только ветер легонько ерошил кусты. На время у Лёвки отлегло.

– Ну и чё, не пойму, смотреть долго будем? – недовольно промычал невидимый дядь Слава. Лёва медленно перевёл взгляд на стену сарая, и сердце застучало так, что мысли попрятались по углам. Знакомая до щербинок стена, покрытая его же, Лёвкиными, автографами с каждой секундой осознавания становилась чужой и пугающей. На стене застыла чёрная, будто нарисованная гуашью, тень с чёткими контурами. В пасмурный день. Высокая и худая, прямо как дядь Слава. Лёва задохнулся от накатившего ужаса.

Дядь Слава поднял руку и рваными, неестественными движениями принялся ходить ото лба к затылку, растирая лысину. Лёву тряхнуло. Глаза заволокло молочной пеленой, пальцы ослабли, сигарета вывалилась и упала на камни.

– Чё бросил-то? Покурить, дай, говорю! – сорвался на крик дядь Слава, и сердце у Лёвы заклокотало у самого корня языка. Лёва мучительно пытался соображать и не мог.

Тень, угрюмо сопя, присела, накренилась, матюкнулась, упёрлась ладонью в правую кромку стены и выправилась. Лёва надумал бежать, но ноги как примагнитило. Он смотрел на угловатые движения тени и на всякий случай сжимал кулаки. Нападёт – ударит. Но тень нападать не торопилась. Она потянулась вперёд, доски сарая скрипнули, и чёрная полупрозрачная кисть отделилась от стены. За кистью толчками, словно через преграду, высвободилось предплечье, локоть, плечо. Далеко вытянувшуюся руку покрывали поперечные полосы междосочных стыков и деревянные «глазки». От каждого движения стена сарая скрипела и трещала. Дядь Слава сопел. Воля у Лёвы слабела с каждым мгновением, он понимал, что это конец.

– Чё стоишь? Уди, не видно, – еле ворочая языком, промямлил дядь Слава и отделил от сарая голову.

Лёва узнал длинный мясистый нос и близко посаженные глаза с припухшими веками. Дыхание остановилось. Полупрозрачная рука, дёргаясь, шарила у самых Лёвиных ног. Кожа на икрах покрылась пупырышками, от напряжения её закололо. Время атаковать или удирать. Но из крутого пацана Лёва вдруг превратился в маленького мальчика, на выручку которому непременно должна прийти мама и отогнать распоясавшегося брата, его друзей или кого угодно.

Дядь Слава прекратил водить рукой по камням, сплюнул на сторону и поднял лицо.

– Я не пойму, ты глухой, что ли? Не видно из-за тебя. Отойди, говорю, – произнёс он, отыскивая Лёву взглядом блестящих глаз. Лёва не шелохнулся. Его тело давно превратилось в неподатливый кусок грохочущего изнутри камня. – Задолбал! – выругался дядь Слава, схватил Лёву за голую лодыжку и дёрнул. Лёва потерял равновесие, но не упал, упёрся руками в землю и удержался на второй ноге.

От встряски сознание, наконец, пробудилось. Лёва побежал. Поначалу помогал себе руками, потом распрямился и припустил к дому. Лодыжка хранила горячее, как от нагретого дерева, прикосновение. Душу жгли озлобленные чёрные глаза, казалось, они ещё смотрят вслед.

Пробегая мимо подъезда, сворачивать Лёва не стал. Дома никого, а дядь Слава совсем близко. В школе казалось безопаснее. Даже летом народу там полно. Поэтому задыхающийся Лёва продолжал отмахивать по разбитому асфальту одну сотню метров за другой. Нога всё так же горела, а от шеи к затылку бежали колкие мурашки.

Дияр выбрался из кустов. Дыхание участилось, голова болела, из ноздри капала кровь. Упёршись руками в колени, Дияр наклонил голову и дал крови свободно стекать. Сколько раз договаривался с собой следить за состоянием тела во время сложных манипуляций и опять забылся. Не случайно не хотел придавать тени объём, догадывался, что кончится это не очень. Когда кровь немного успокоилась, Дияр зажал ноздрю пальцем, выпрямился и посмотрел на крышу сарая. На пожелтевшем от лишайника шифере сидел голубь с лоснящимися чёрными перьями. Заметив, что на него смотрят, голубь одарил Дияра умным, леденящим душу взглядом, слегка качнул головой и улетел. Как давно экзаменатор следил за испытанием, Дияр не знал, но, очевидно, результат колдуна устроил, раз никаких указаний не последовало.

Тяжело вздохнув, Дияр попытался расслабиться. Испытание завершилось. Можно ехать на вокзал, уже дома проводить ритуал отпускания вины и возвращаться к привычному колдовству. Но судя по тому, какую силу страха Дияр ощутил в Лёве, отпускать вину придётся не единожды. Дияр находился достаточно близко к мальчишке и чувствовал, как ломается личность: рушатся ориентиры, выбираются наружу монстры прошлого. В отличие от своих коллег, предвидеть будущее Дияр не умел. Он не мог сказать, станет Лёва сильнее от пережитой встречи или скатиться во тьму, и без того стерегущую на всех углах. Дияр искренне надеялся, что пацан попался крепкий и скоро очухается.

В себе Дияр тоже заметил изменения. Прежде мягкая обволакивающая энергия его колдовства стала отливать металлическим холодом. Для себя Дияр решил, что это была первая и последняя сделка с тёмной стороной. То, что удалось уберечь пацана от столкновения с по-настоящему чёрной магией и, возможно, навсегда отучить от пагубного пристрастия к табаку, успокаивало мало и душу не облегчало. Дияр мог бы исправить содеянное, но законами экзамена это запрещено. С другой стороны, Дияр в силах повлиять на кого-то из Лёвиного окружения и тем обеспечить пацану поддержку. Старший брат, несмотря на разногласия с Лёвой, на роль наставника годился вполне.

Озарённый последней мыслью, Дияр прошёл по пустому двору, объединявшему двухэтажки и частный дом, вышел на круто срывающуюся вниз улицу и направился вверх к остановке автобуса. Подлинный путь светлого колдуна начинался здесь. Всё, что было до того, оказалось не более, чем фантазиями, которые Дияр так легко умел создавать.