Чуть выше деревьев

Максим Ширшин

Чуть выше деревьев

Кормушка

К моей кормушке прилетают птицы.

Собственно, так происходит каждое утро. Это была отличная идея – поставить кормушку прямо напротив окна. Зимний день короток, молочное небо расчерчено штрихами берёзовых веток, тонкий слой снега лежит повсюду. Двор – монохромный пейзаж с чёткими контурами без полутонов и теней, потерявшихся в белизне снега и рассеянном январском свете. Этот свет проникает и в мою квартиру на втором этаже, но будто бы ослабевает ещё на полпути, и не дотягивается ни до стен, ни до пола. Окно сияет ярким прямоугольником в полумгле комнаты. Подойдёшь к нему ближе, а стёкла дышат холодом, но всё равно невозможно не опереться лбом о ледяную раму и не смотреть наружу – порою задерживая дыхание, чтоб не запотевало стекло.

Ветви дворовых берёз колышутся едва-едва, и кажется, что в чёрно-белом мире ничего больше не происходит.

Смотрю и жду.

Вот же! Откуда-то справа сваливается на кормушку маленький юркий комочек, цепко приземляется на самом краю. Клочок жёлтого, клочок зелёного, клочок чёрного. Большая синица, самый частый гость тут. Это – знакомый мне старый самец с ярко-лимонной грудкой. Угольная полоска на ней широка, будто даже углублена в худенькое тельце. Белые щёчки, хитрые глазёнки-бусинки. Доли секунды хватает синичке, чтоб схватить семечко и улететь на ближайшую ветку. Там она долбит его торопливыми движениями, зажав меж коготков, и через полминуты возвращается за новым.

Остальные синицы (их тут, конечно, целая стайка) следуют примеру первой. Сквозь двойные рамы почти не долетают звуки, но и без того понятно, что на кормушке шум и гам. Две синички нахохлились друг на друга, и вдруг прижались крыльями к лотку, раскрыли клювы и зашипели, одна прыгнула на другую, обе тут же спорхнули в сторону, развернулись в полёте и снова воротились – всё это заняло секунды две, не больше. Но места и корма хватает всем, и стайка постепенно успокаивается, а некоторые самые сытые птички уже посиживают на ветках рядом, довольно тенькают да тинькают, не торопятся за очередной порцией.

А я смотрю совсем в другую сторону. На вершине берёзы я заметил три птичьих силуэта, чуть покрупней синиц: тёмные шарики с широкими хвостами на фоне светло-серого неба. У двоих птичек, несмотря на контрастное освещение, угадывается красный цвет на грудке и брюшке. Но я и без того узнал их сразу: снегири! Два самца и самочка-серогрудка. Без снегирей когда-то не обходилась ни одна зима, а сейчас в городах они стали редки, и я всегда жду их как дорогих гостей. Интересно, спустятся ли? Голодные большие синицы таких обычно к кормушке не подпускают, но моя стайка уже налузгалась семечек и лениво прыгает вокруг да около.

Один из красногрудых всё-таки слетает вниз. Серьёзная птичка, не прыгнет в сторону лишний раз, не заторопится. Эдакий начальник отдела при исполнении. Снегирь клювом хватает семечку, лущит прямо на месте, берёт ещё одну про запас и солидно спархивает в сторону, пропадая из виду. Двое его товарищей снимаются с берёзы и улетают следом. Не повезло, эх! Но хотя бы один спустился. Замечаю, что слегка улыбаюсь – такое остро-прекрасное чувство вызывает снегириный алый цвет на фоне угольных штрихов зимнего пейзажа. Что-то есть в этих нехитрых пастельных цветах, чего не заменить никаким буйством красок. Очарование северной природы? Минимализм? Не знаю, просто очень красиво… Я скучаю по снегирям.

А вот и лазоревки. Их двое, и они явно побаиваются больших синиц: за кормом подлетают быстро, улетают ещё быстрее, порою и не успевают схватить семечку – страшно! Их ярко-голубые хохолки радуют взгляд. Когда-то в детстве лазоревка была для меня, городского ребёнка, самой желанной птицей, и я мог часами, прилипнув к ледяному окну, высматривать и ждать маленькую чудо-синичку.

Что-то не видно сегодня поползня – привычного гостя, но и слава Богу. Если он появится – проворный и ловкий серыш с охряным брюшком, будто бы перепачканным смолою – то будет сновать туда-сюда, отгонять других птиц и не успокоится, пока не перетаскает пол-кормушки в одному ему известные заначки поблизости.

Зато замечаю пищуху. Торопливыми прыжками по спирали снизу вверх она обыскивает огромный ствол тополя напротив. Ни на секунду не замрёт, не обождёт, будто её, как заведённую, подталкивает сзади невидимый моторчик. Пищуху я тоже хорошо знаю. Она летает в общей стайке с местными синицами, но на кормушке никогда не появляется.

Вот крупная, плотненькая птичка с коротким хвостом приземляется на ветку ясеня рядом. Тонкая ветка с «летучками» слегка покачивается под её весом. Ещё один снегирь? но будто бы и нет? Птичка наклоняется, ловко подцепляет клювом одну из «летучек». Не верю своим глазам. Дубонос?! Точно дубонос! Может, спустится на кормушку?! Птица, словно дразнясь, поворачивается в профиль на фоне светлого неба, демонстрируя свой титанический клюв. Мощный!

Я ещё не успел осознать удачу, как без лишних предупреждений дубонос спархивает прямо к кормушке, приземляется в эффектном прыжке. Синицы-драчуньи, застигнутые врасплох на подлёте, шумно спархивают в сторону и тревожно наблюдают за гостем-крепышом. Этот знает себе цену! Повертел головой вправо и влево, взвесил обстановку. Выбирает семечки не спеша, долго разминает их в клюве, как гурман, мечтательно глядя куда-то вдаль. Лазоревка, улучив момент, запрыгивает на самый краешек и тоже что-то хватает, уносит торопливо. Дубонос не реагирует, подбирает ещё семечко, потом ещё одно. Но вдруг улетает прочь, а за ним в ту же секунду спархивают и все синицы. Сцена пустеет в одно мгновение, никого не видать. Изо всех сил задираю голову, насколько позволяет обзор окна. Ястреб? Наверняка ястреб или другой хищник. Но уж конечно из окна ничего не удаётся заметить.

Вспоминаю, как наблюдал за ястребом-перепелятником в местном парке. Хищная птица обнаружила себя характерным криком – пронзительным «кек-кек-кек-кек-кек», но я хорошо побегал по аллеям, прежде чем отыскал её саму – судя по крупному размеру, самку – скрывшуюся в вершине высокой засохшей ели. До боли прижимаясь глазами к окулярам бинокля, я сквозь переплетения веток всматривался, что было сил, в хищный ястребиный силуэт с полосатой грудью. Почти не шевелясь, стараясь удерживать бинокль ровно, чувствовал, как коченеют пальцы на ветру, а птица вполоборота изучала меня хищным жёлтым глазом – и ведь наверняка видела, отлично видела и меня самого, и бинокль, и мои мёрзнущие пальцы, да может и посмеивалась по-птичьи, прежде чем через несколько минут не нырнула с ветки вниз и не скрылась в тощем ельнике…

Жду и жду у окна, но кормушка опустела, птицы исчезли.

А зимний день продолжается, чёрно-белый и скупой на движения и цвета. Ветер притих, и все наши берёзы, ясени и тополя стоят, как на литографии позапрошлого века: пронзительно очерченные, точёные, стройные, как на выставке в раме, и эта рама – окно моей комнаты.

Коростель

В кафе «Zur Linde» на окраине немецкого городишка Нойруппин не подают чёрного чая.

То есть, формально чай присутствует в меню. Я сижу в кафе на просторной веранде. Официантка – пожилая зеленоглазая немка, в странном чепчике, похожая на бабушку из сказки про Красную Шапочку – выдерживает небольшую паузу после озвученного мною заказа: «сосиску с картофельным салатом и чёрный чай, пожалуйста».

– Чай. Ча-ай. Хм. У нас есть ромашка и… (тут она делает ещё одну паузу, словно силясь выговорить нечто неприятное) …даржилинг! – и добавляет с некоторой надеждой:

– У нас также есть пиво. Разливное, светлое. Варим сами!

И торжествующе-выжидающе буравит меня взглядом, прижав подбородок к груди.

Я сдаюсь. Через пять минут у меня на столе – прозрачная кружка светлого пива (я не люблю пиво) и огромная сосиска, ей тесно на тарелке. На всю эту композицию льётся тёплый солнечный свет, янтарные блики играют на нехитрой скатерти, где уместились мой огромный фотоаппарат с длинным объективом и подзорная труба-монокуляр.

Приступаю к еде, камера и подзорная труба отдыхают.

Мой день начался рано и был длинным. Я выбрался в поля под Нойруппином поснимать птиц, «поймал» на камеру красного коршуна, чибисов (ох, только издалека!), аиста и – внезапно! – зелёного дятла, что кормился в низкой сухой траве у края леса. Отснял и пару сотен референс-фото растений, которые когда-то – конечно! обязательно! – нарисую. Непременно. Короче, лазил я по окрестностям, пока не посадил батарею в камере «в_ноль», насмотрелся досыта на нехитрую полевую жизнь.

Фотоохота на птиц интереснее всего там, где пересекаются несколько разных биотопов: лес и поле, поле и речка, пашня и заболоченный луг. В таких местах удаётся увидеть птиц «и оттуда, и отсюда». Поначалу надо привыкнуть, настроиться. Придя, первые пять минут бродишь как неприкаянный, и кажется, что все птицы улетели и сегодня не выйдет сделать ни единого фото. Отчаяние. Попытки снимать ворон и воробьёв в дальних кустах. Ой, кто это летит, вроде бы и не воробей, да и откуда ему тут взяться… так, точно не воробей… та-а-а-ак…

И потом незаметно наступает пять часов вечера, и третий (последний) аккумулятор к камере разряжен. Мы с добычей, мы с добычей!

Ноги приятно ноют, день был тёплым, но не жарким. Свежий ветер упорно пытается сдуть снежно-белую салфетку с моего столика…

– День добрый, молодой человек. Разрешите спросить, вы птиц фотографируете?

Вздрагиваю, оборачиваюсь. За соседним столиком сидит кто-то, а я и не заметил. Потребовалось несколько секунд, чтоб переключиться – вопрос был задан по-нeмецки, и хотя мы в Германии, мысли у меня были в этот момент расслабленно-русскоязычные.

– Да, снимаю. Вы, наверное, по объективу камеры поняли?

– Верно, с такой камерой тут у нас, кроме птиц, снимать-то больше и нечего. А вы у нас турист или живёте неподалёку?

Вежливый дядя. Или насмешливый. Или и то, и другое. Седые чуть всклокоченные волосы, стальные очки, серая рубашка и немного странный взгляд. В немецком двое незнакомцев почти всегда начинают разговор на «вы», но интонацией можно сразу задать и высокомерный, и шутливый, и панибратский тон. Сейчас мне послышалась смесь иронии и интереса. Ну и вежливость ко мне как иностранцу (акцент-то выдаёт сразу).

– Я из Берлина. Живу там семь лет. Вот приехал сегодня сюда, фотографировал птиц. Аист, красный коршун, чибисы…

Не успеваю закончить фразу, как незнакомец хватает в руку свою кружку пива (наполовину полную) и, пробормотав «позволите?», пересаживается ко мне за стол. Ставит кружку рядом с моей. Неуклюже складывает ладони «замком», облокотившись на стол и не отрывая от меня глаз.

«Ещё мне собутыльников не хватало», – думаю про себя, но вслух ничего не говорю.

– Меня Альфред зовут. Альфред Хок.

– Макс, очень приятно, – отвечаю дружелюбно.

Альфред неуклюже жмёт мою руку и сразу же хватается за кружку с пивом, как за безопасный якорь. Но не пьёт. Через мгновение продолжает:

– Работаю… занят, то есть, в сфере, как это сказать, можно сказать что защиты природы. Естественнонаучная область. И про птиц, с научной стороны, тоже. Сотрудничаю с музеями тут, и в Бранденбурге, и в Магдебурге. Делаю чучела. Птицы, в основном птицы, иногда зверьки, мышки или хорьки или лисы, для больших композиций за витриной. Но больше птицы. Почти всегда птицы. Вот увидел, вы птицами тоже интересуетесь.

– Вы… таксидермист? – с трудом вспоминаю неуклюжее слово.

– О, вы знаете!

Кажется, его поразило, что мне вообще известен данный термин. Он продолжил после краткой паузы:

– Тридцать семь. Тридцать семь лет профессиональной деятельности. Учился, изучал биологию в Лейпциге. Друзья, многие из маленьких деревень. У друзей у многих были родители-охотники. Там начал делать чучела как хобби, это были такие больше попытки, не работа, потом уже более профессионально, и как бизнес, и стал работать уже с музеями. С охотничьей дичи начинал, а потом более мелкие птицы, и редкие, и реставрации фондов, и частные заказы…

Он внезапно придвинулся ближе и совсем почти вцепился в свою кружку, при этом резко отодвинув её вбок. Казалось, кружка его отвлекает, как собака на поводке, что тянет в сторону в самый-самый неподходящий момент.

– Я вижу, вы серьёзный человек. И фотоаппарат у вас, да. Хочу вам предложение сделать, естественнонаучное, вас удивит наверное. Но я объясню. Это как бы в наших кругах такой жест, не для публики, не для открытого рынка. А кто понимает. Кто именно понимание имеет и о науке, и о природе.

Заметив сомнение в моих глазах, он выдержал секундную паузу и продолжил решительно:

– Хочу предложить вам чучело коростеля. Вы знаете же птицу? Я его сделал. И… оно продаётся, но это не для открытого рынка. И не в цене дело, цена-то невысока, это кто понимает, те поймут, а для тех, кто не понимает, есть открытый рынок. Вы, я вижу, собственно… понимаете. С вашим оборудованием и опытом.

«Надо было прятать камеру в рюкзак», – отмечаю про себя. Но коростель? Чучело?

У орнитологов-любителей есть негласное деление птиц на «редких» и «обычных». Оно не совпадает с реальной численностью вида в регионе, а оценивает шансы увидеть (или сфотографировать) птицу в дикой природе. Например, кукушка более чем обычная птица, слышал её каждый, а многие ли видели? И вот коростель – именно коростель – это как почётный приз. Он стал редок, и живёт очень скрытно, прячется в густой траве, не показывается на глаза, редко летает. Увидеть и разглядеть его практически нереально.

Но… чучело?!

Впрочем, мне свойственно всерьёз рассматривать даже довольно нестандартные идеи.

Альфред смотрит на меня в упор, в его глазах – странный блеск:

– Коростель – это особый случай. Вы знаете, я с музеями много работаю. В Бранденбурге, и с региональными тоже. И вот есть директора музеев. Это профессия особая, они друг друга знают много лет, это жизнь в работе. И у них есть внутри своей профессии свои почётные вещи, для почёта, которые людям со стороны не понять. Они соревнуются друг перед другом коллекциями своих музеев, но не числом же экспонатов соревноваться? Не-е-е-т! – тут он внезапно многозначительно поднял вверх палец. – Редкости! У кого самые редкие редкости, тот молодец. И вы знаете, это жизнь в профессии, они десятилетиями же на этих должностях, и все дружат семьями, и всё это медленно развивается. Два директора восемь лет делили чучело дронта. Вымершего, вымершая птица, ещё называется додо. Вы знаете наверняка. Не чучело даже, а не очень хорошо сохранившееся… сохранившуюся… часть, там хвост и часть от брюха, было визуально непонятно, и выставлять это было толком нельзя, совсем вид не выставочный, но для науки ценно. И вот один там устраивал выставку по угрожаемым видам и брал экспонат якобы на выставку, потом устраивал, чтоб не отдавать, и это у них такая игра, не для публики, но нельзя просто обмануть, надо через бюрократию, надо тоньше…

– И вот что я вам скажу, – продолжил он. Коростель. Мы его называем «перепелиный король» (нем. Wachtelkönig; Wachtel – перепел, König – король) – король перепелов! – не зря. Вы же видели коростеля?

– Нет. Не довелось, не было такой удачи.

– Да, я именно и говорю, об этом, что чучело это редкость, не для открытого рынка. И коростель похож на перепела, но больше, сильно крупнее. И во всей Германии – вы представляете, это профессионалы знают, вы должны понимать! – есть всего во всей Германии восемь чучел коростеля, три в частных коллекциях и пять в музеях. Коростель очень ценится у директоров музеев. Это прямо знак отличия. Кто понимает, тот понимает. Потому что коростеля не поймать, его никто толком и не видел, охотиться на него запрещено уж много лет, а как его добыть? И эти чучела меняли уже не одни руки. И вот мне повезло – вы представляете?! – повезло! Это везение. Вот вы с той, с восточной стороны города наверное ходили, где луг и чуть заболочено, мокро, вода. Там вода. Там не распахивают, и мы добились, жители, чтоб была охраняемая зона, и вот мы его видимо этим приманили. Коростеля. Было его слышно каждый год, но не видно. Коростель хитрый, многие говорят, что нежная птица. Нежная, но и хитрая, а бывает и злая. Есть легенда, может и не легенда, вы знаете, мы в науке открываем такие сюрпризы. Коростель может, если испугается, замереть, и из него выйдёт душа. Птичья душа. И он замрёт, а душа выйдет вперёд и может осмотреться, невидимая, вылезти из травы, разглядеть опасность. И возвращается потом к нему, а коростель стоит, и вот она вернулась и он будто оживает, но всё он видел, всё понял. И вот мне повезло – большая удача! – я нашёл его неживого, ни лиса, ни крысы, ни другой хищник не подобрал. У меня руки тряслись, но я подобрал его и сработал чучело, но не сказал никому. Потому что эти музеи и их директора… это, вы должны понять, с вашим опытом… это коммерческое и без души! Они сами как коростели, которые испугались и замерли! Или вот ещё говорят, что коростель может в засушливые, голодные года – перепелиный король! – топтать перепелиц, они же травяные жители все, там свои секреты, мы не наблюдаем этого, это легенды, но легенды! – он опять поднял палец – порою дают нам сведения! И перепелицы, перепелиные самки после этого уже не несут больше яиц, в них зарождается последнее и непомерно крупное яйцо. И если отложат его в кладку, из него может вылупиться гибрид – он не даст потомства, нет, но вырастет, и сильно крупнее перепела вырастет, но окрасом такой же. Перепелиный принц. И он всю жизнь молчит, у него нет голоса. Но это редкая редкость, в книгах об этом нет, только охотники в позапрошлом веке знали, а мы не можем проверить. Сейчас нет перепелиных принцев. Коростелей живых в Германии у нас мало, а коростелей-чучел всего восемь штук – ах, я говорил же. Моё – девятое, и я хочу продать… нет, плохое слово, реализовать. Реализовать его кому-то как вы, кто понимает. Кто не директор музея…

Он внезапно улыбнулся.

– Триста евро. Приватная продажа. Это и по закону легально, не с охоты же добыча, и знаете, это же может стать наследством. Наследием. Для детей, как пример. Вот вы представляете, мы до сих пор не знаем, как коростель попадает в Африку на зимовку! Раньше охотники и натуралисты верили, что он пешком ходит. В Африку и обратно к нам. Коростель не летает почти. Это невероятно, я б не поверил, что пешком. Но и летать он хорошо не умеет, он тяжёлый – вы сами оцените! – и крылья не сильные, он пролетит и снова в траву, отдых ему нужен. Летящих на зимовку коростелей тоже то ли видели, то ли нет. Скорее – не видели. И в этом есть известная диалектика. Может быть, коростель не ходит и не летает. Или ходит и летает одновременно. Или он может так сильно захотеть на зимовку, что душа его… и раз, он – там! И это требует сил, это сильная птица, сильная и порою злая… И_золото, вы же знаете про золото?! Была легенда, что коростель, раз он перепелиный король, королевская кровь – что у него тяга к золоту, и он выклёвывает из песка мельчайшие золотые крупинки, из песка на дне мелких ручьёв, речек, и так всю жизнь, и были охотники за павшими коростелями, они искали их тела, чтоб найти в них золото…

Я не нашёл ничего лучшего, как отпить пива и молча кивнуть.

– …и вот вы представляете, я когда делал чучело, делал процедуры – вы знаете, это процесс не на один день! – то проверил тоже, есть ли золото. И не удивился бы, если б нашёл! После того, как я отыскал коростеля, это было б уже меньшей удачей, вот вы представьте: я специалист один на наш целый регион, и сколько у нас тут коростелей? и вот я иду и он лежит, и ни лиса, ни другой хищник! – знаете, так и начнёшь верить в нереальное. Это чудо. И вы можете прикоснуться к чуду, если приобретёте. Не говорите «куплю», коростеля нельзя купить. Приобрести, получить прибыток, это редкость. Наш невидимый перепелиный король. И знаете, ведь в чучеле очень важно сохранить образ, птичью стать… гештальт! Я_тридцать семь лет этим занимаюсь, и я вам скажу, что гештальт в чучеле – это и есть мастерство, его уровень, уровень мастерства. Была история, с коростелем, один знакомый таксидермист, не буду его называть по имени, хотел изготовить чучело коростеля, но не везло ему, неоткуда было взять птицу. И он решился – из мелкой курицы нужного окраса сделал некое подобие, достал ещё похожих перьев схожего цвета, закрепил где надо, потом отлил надклювье и подклювье из эпоксидной смеси – не отличить! И вы знаете, получился почти коростель. И в коллекцию можно было бы даже. Опасно, но коллекционеры многие сами и не видели птицу никогда. Вы не можете себе даже представить, сколько в таких частных коллекциях чучел например колибри, которые не колибри вовсе… там целая индустрия, ну да ладно, это вам неинтересно, ну так вот. И этот коростель фальшивый был убедителен! но гештальт – гештальт не подделать, гештальт его и выдал. Потом историю замяли, знаете, это очень узкий круг лиц, замкнутый, и всё же я это не одобряю. Поэтому и предлагаю вам настоящего. Триста евро. Это не за работу цена, это как дань уважения птице, которую никто никогда не видит. Вот и вы не видели. В сущности, моя эта находка – это явление коростеля нам, это удача и добрый знак, раньше бы я бы точно написал в газету, это было бы научное событие, и фото, обязательно фото, но кто сейчас читает газеты, никто не читает газет.

Он растянул лицо в искусственной улыбке, выдохнул и аккуратно отпил пива из кружки. Помолчал, отпил ещё. И продолжил:

– Вы, мне кажется, согласитесь. Это удача, и это приватная продажа. Я не могу дарить, вы извините меня, но это не делается так, это ценность, сокровище. И я когда работал над чучелом, мне всё слышался крик коростеля. Он неприятен, его крик, его голос, люди не любили его за это раньше и сейчас не любят, это громко и резко. Но что-то есть в этом…

Я тоже отпил пива, задумался. Ветер таки улучил момент и сдул салфетку со стола, и она полетела над землёй быстро и неуклюже, как диковинная белая бабочка, вырвавшаяся, спасшаяся из мальчишеских рук.

Собственно, а что я теряю? Триста евро? Господи помилуй, могу себе позволить…

Перепелиный король…

– Скажите, а фотографии чучела есть у вас?

– Ах, ну это я сейчас. У вас имеется немного времени? Я здесь живу рядом, могу сразу и показать, если вы готовы подождать, это несложно и лучше и, знаете, это надо глазами… вживую, хотя это странно так про неживое чучело говорить, но у нас есть такая шутка, именно это, что на чучело надо смотреть вживую… мы всегда это говорим и смеёмся, такая профессиональная шутка, но вы понимаете, я вижу.

– Конечно, конечно. Я пока тут, у меня есть время. Я_подожду.

Альфред резко вскочил, похлопал себя по карманам, нашёл смятые пять евро и положил их на стол, примял кружкой, чтоб не улетели вслед салфетке.

– Я тогда… сейчас. Спасибо вам!.. я вижу, что вы понимаете. Удача, у-да-ча! И редкость!

С этими словами он уверенно вышел из кафе и быстрым шагом пошёл, почти побежал вдоль улицы, свернул на перекрёстке.

Я молча допил пиво, неторопливо доел холодную еду. Было не по себе и одновременно загадочно-хорошо. Вечерние птичьи голоса слышались со всех сторон, ухо на автомате вычленяло из какафонии дальних и ближних звуков знакомые трели. Издалека вроде бы пару раз послышался посвист перепела, хотя для него было рановато. Не показалось ли? Серый перепел, подданный перепелиного короля, как там тебе живётся в высокой траве?

Время шло, я вертел в руках камеру, проверил почту на смартфоне, сфотографировал на телефон странного, вытянутого и блестящего жука, что заполз прямо на край столешницы…

Подошла официантка. Я поднял глаза и попросил счёт.

– Я видела, вы с Альфредом говорили? – внезапно произнесла она, глядя куда-то мимо меня.

– Да! А вы его знаете?

Тётенька не ответила, просто забрала кружки и тарелки, и то ли улыбнулась, то ли ухмыльнулась. Принесла счёт, я расплатился. Посмотрел ещё раз, сколько времени. Оказывается, я прождал уже час, не меньше.

Солнце склонилось ниже к горизонту. Пора идти к станции, чтоб успеть на региональный экспресс в Берлин.

Складываю в рюкзак камеру, подзорную трубу, телефон, застёгиваю всё это и привычным жестом закидываю на плечо.

Значит, красный коршун, чибисы, аист. Зелёный дятел.

К станции – налево по дороге. Минут пять пути, может быть десять.

На научной латыни коростель называется Crex crex. Если прочесть вслух, как раз и сложится крик коростеля.

Оберталь

Бывают места, в которые собираешься доехать из месяца в месяц, из года в год. Маршрут построен, обзоры прочитаны, дорога вроде не дальний свет – а только то дела, то дождь в воскресенье, то насморк. Маячит, зовёт такое место, а потом наступает день, когда плюёшь на всё и едешь. Просто едешь.

В заповедник под Оберталем я собирался с того момента, как прочёл в Сети историю про краснолобых гадюк, обитающих на тамошних сырых лугах. Европа не балует разнообразием змей, и даже подвид обыкновенной гадюки с особенностью окраски – красным пятном на голове – уже диковинка. Но змеи – не птицы, мокрая зелень болота – не прогретый солнцем пляж, и привлечь сентиментального обывателя змеиной романтикой с красным пятнышком непросто. Среднестатистический массовый турист объезжает Оберталь стороной. Разумеется, мой интерес это только подогревало.