Квартал «Вишневый сад»

Андрей Шерстюк

Квартал "Вишневый сад"

«Иных уж нет, а те далече…

Как Сади некогда сказал».

– А.С. Пушкин

По мотивам пьесы А.П.Чехова "Вишневый сад"

Пролог

В тот день в Риме светило солнце. Любовь Андреевна Раневская пила на террасе своего небольшого пансионата кофе и смотрела, как ветер гоняет по мостовой листок какой-то старой газеты. Жизнь её в последние годы походила на этот листок – лёгкая, немного бесполезная и постоянно куда-то гонимая неизвестной силой.

Хозяйка подала ей письмо. Не электронное – настоящее, бумажное, в простом конверте с родной, уже подзабытой маркой. Почерк на конверте был старомодный, твёрдый и ясный.

Письмо было от Фирса.

«Многоуважаемая Любовь Андреевна, – писал он. – Прошу прощения, что отвлекаю Вас от дел. Дела тут на фабрике идут своим чередом, но осмеливаюсь Вас побеспокоить. Стали тут появляться посторонние люди. Ходят, смотрят, в телефоны наши окна снимают. Спрашиваю – чего надо? Отвечают, дескать, ничего, интересуемся. Но глаза у них бегающие, ненадёжные. Варя Михайловна хлопочет, из последних сил борется, но ей тяжело. Я стар стал, может, мне уже и чудится что-то, но совесть не позволяет молчать. Как Вы прикажете? Здоровья Вам желаю. Преданный Вам слуга Фирс».

Она перечитала письмо дважды. Незнакомое чувство вины вдруг слабо кольнуло её под сердце. Да, она давно не была дома. Очень давно. Годы бежали, сменялись города и люди, а образ фабрики «МЮЛЬБАХ» оставался в памяти чем-то неизменным, как старая добрая фотография в альбоме. Она высылала деньги, звонила, но ведь этого мало. Теперь эта фотография грозила поблёкнуть и рассыпаться в прах.

Она отложила чашку с кофе, уже остывшим, и подошла к перилам террасы. Рим шумел внизу – чужой, вечный, равнодушный.

«Надо ехать, – просто подумала она. – Совсем я запустила всё. Надо ехать».

И в этих простых словах не было ни решимости, ни страха – лишь тихая покорность судьбе и лёгкое удивление тому, что пора снова собираться в путь.

Глава первая

Путь из Рима в Москву показался Любови Андреевне нестерпимо долгим. Самолёт, приземлившийся в Шереметьево, был полон деловых людей с гладкими лицами и дорогими чемоданами, и она чувствовала себя среди них старой, запылённой мухой, залетевшей неведомо как в улей к чужим, слишком деятельным пчёлам.

Такси мчало её по проспектам, которые она с трудом узнавала. Всюду выросли новые стеклянные здания, холодные и безразличные, точно выточенные изо льда. Сердце её сжалось тоской, но не по прошлому – а по тому настоящему, которого она, кажется, так и не увидела, промотав его где-то на чужих террасах.

Фабрика «МЮЛЬБАХ» встретила её гробовой тишиной. Высокие кирпичные стены, когда-то бывшие символом возрождения, теперь походили на стены заброшенной крепости. Она толкнула тяжёлую железную дверь – и её обдало знакомым, родным запахом: старинного дерева, лака и лёгкой, неизбывной пыли.

В огромном, пустынном цеху, у подножия громадного станка, застыли две женские фигуры. Одна – высокая, худая, в простом тёмном платье, с пучком волос на затылке. Это была Варя. Другая – совсем юная, светловолосая, с большими испуганными глазами. Аня.

– Мама! – крикнула Аня и бросилась к ней, забыв про взрослость и сдержанность.

Варя же сделала шаг навстречу, выпрямилась и сказала тихо, с какой-то деревенской чопорностью:

– Здравствуйте, мама. Добро пожаловать.

В её голосе не было радости. Была усталость и та самая вежливая отстранённость, которая бывает у старых, преданных слуг, давно тяготящихся своей ролью.

Любовь Андреевна обняла обеих, чувствуя, как Аня прижимается к ней всем телом, а Варя лишь слегка и неловко позволяет себя обнять.

– Боже мой, как вы обе выросли, – прошептала Раневская, и глаза её наполнились слезами. – И ничего не изменилось здесь. Совсем ничего.

– Изменилось, мама, – сухо поправила её Варя. – Всё очень изменилось. Пойдёмте, я покажу вам книги.

В этот момент из-за угла, ведя под руку невидимого собеседника, появился Леонид Гаев.

– …и я ему говорю, – вполголоса наставлял он воздух, – дорогой мой, искусство не терпит суеты! Рояль – это не табуретка, его нельзя сколотить за день! Это тонкая, кропотливая…

Он увидел сестру, остановился, сделал театральную паузу и распростёр объятия.

– Люба! Сестрица! Наконец-то! – воскликнул он, и в голосе его прозвучала неподдельная нежность. – Ты прибыла, как некогда царица Савская к Соломону, дабы узреть красоту и мудрость!

– Скорее, как кредитор на разорённое предприятие, – горько улыбнулась Раневская, целуя брата в щёку.

– Ну, что ты, что ты! – замахал на неё руками Гаев. – Ничего подобного! Положение, конечно, требует внимания, но не критично. Всё поправимо! Мы соберём совет директоров, поговорим с людьми…

– Директоров уже полгода как нет, дядя Леля, – безжалостно напомнила ему Варя. – Остались только долги. И банк. Им наши разговоры не интересны.

Она говорила это не со злостью, а с безнадёжной практичностью человека, который слишком долго один тащил на себе неподъёмную ношу.

– Ну, Варя, всегда нужно искать позитив! – с лёгким раздражением в голосе сказал Гаев. – Нельзя же опускать руки! Люба, ты только взгляни на этот потолок, на эти своды! Разве это не прекрасно? Это же настоящий храм искусства! И мы не вправе его осквернять унынием!

Любовь Андреевна посмотрела на высокий, закопчённый потолок, на громадные, пыльные окна, сквозь которые лился унылый свет хмурого московского дня. Да, это было прекрасно. И так же безнадёжно. Она чувствовала это каждой клеточкой своей уставшей души.

– Покажите мне всё, Варя, – тихо сказала она. – Всё, как есть.

Варя кивнула и повела её в свой кабинет – маленькую, заставленную бумагами комнатушку, похожую на кают-компанию тонущего корабля. Гаев, вздохнув, снова принялся расхаживать по цеху, озабоченно шепча что-то своему невидимому собеседнику. Аня осталась стоять посреди пустоты, одна, сжимая в руках край своего платья и глядя вслед матери с немым вопросом во взгляде.

Тишина в цеху снова сомкнулась, густая и тяжёлая, нарушаемая лишь мерными шагами Гаева да тиканьем старых часов где-то в углу, отсчитывающих последние минуты чего-то важного.

Отлично. Продолжаем первую главу, выдерживая стиль и наращивая напряжение.

-–

Кабинет Вари был точной копией её характера: тесный, предельно функциональный, заваленный папками с надписями «Счета», «Налоги», «Ипотека». Ничего лишнего. Ни одной картинки на стенах, лишь сухой календарь с перечёркнутыми днями.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала Варя, указывая на единственный свободный стул, и принялась раскладывать бумаги на столе с быстротой фокусника, готовящего свой самый неудачный трюк.

Любовь Андреевна села, чувствуя себя непослушной школьницей, вызванной к директору. Она смотрела на Варины руки – узкие, с обветренной кожей и коротко остриженными ногтями, – и ей стало стыдно за свои ухоженные, с лёгким маникюром пальцы.

– Вот, – Варя пододвинула первую папку. – Основной долг по ипотеке. Просрочка уже шесть месяцев. Банк присылает последнее предупреждение.

– А вот коммунальные платежи. Свет мы экономим, но суммы…

– Налоги. Здесь тоже пени…

– Зарплата мастеру Фирсу. Я плачу ему из своих, но скоро и у меня не останется.

Она говорила ровно, монотонно, словно зачитывала список приговорённым. Каждая цифра была маленьким гвоздём, вбиваемым в крышку гроба под названием «МЮЛЬБАХ».

Любовь Андреевна слушала, почти не вдыхая. Цифры путались в голове, не желая складываться в осмысленные суммы. Они были слишком огромны, слишком нереальны.

– Но… как так? – наконец выдохнула она. – Неужели всё так плохо? Неужели мы ничего не продали за все это время?

– Продали, – Варя отложила очередную бумагу. – Последний рояль купили полгода назад для музыкальной школы со скидкой в сорок процентов. Вы тогда сказали, что искусство должно быть доступно. Он ушёл за себестоимость.

В дверь постучали. На пороге стоял Гаев с озабоченным видом.

– Люба, ты только не волнуйся! – начал он, не переступая порога. – Всё это ерунда! Временные трудности! Я уже всё обдумал. Завтра же поеду к нашему знакомому, Сергею Сергеевичу, в министерство. Он человек влиятельный, ценит искусство. Одно его слово – и все эти банки…

– Дядя Леля, – безжалостно оборвала его Варя, не поднимая головы от бумаг. – Сергея Сергеевича уволили с министерства полгода назад. Сейчас он, говорят, продаёт загородные участки где-то под Рязанью.

Гаев замер с открытым ртом, словно собираясь изобразить на своём лице немую сцену из классической пьесы.

– Ну… что ж… – пробормотал он, теряясь. – Тогда я… я поговорю с другими. У меня есть связи в культурной среде! Мы можем устроить благотворительный аукцион! Да!

Он повернулся и удалился, снова зашептавшись со своим невидимым спутником.

Любовь Андреевна закрыла глаза. Ей вдруг страшно захотелось обратно в Рим, на ту солнечную террасу, где проблемы были такими же лёгкими и невесомыми, как тот газетный листок.

– Мама, – тихо сказала Аня, появившись в дверях. Она слышала всё. – Может, правда, продадим? Может, не стоит так мучиться?

– Продать? – Раневская открыла глаза и посмотрела на дочь с недоумением. – Продать «МЮЛЬБАХ»? Анюта, милая, это же не фабрика. Это… это всё, что у нас осталось. Это память.

– Память не платит по счетам, – глухо проговорила Варя, закрывая папку с таким видом, словно захлопывала крышку гроба.

В этот момент снаружи, со стороны ворот, раздался настойчивый, деловой гудок автомобиля. Короткий, властный, совершенно чужой в этой тихой обители упадка.

Все трое вздрогнули и замерли, прислушиваясь.

– Это, наверное, описи составлять приехали, – безразличным тоном сказала Варя и поднялась из-за стола. – Пойду, посмотрю.

Любовь Андреевна и Аня остались одни в маленькой комнатке, застыв в тяжёлом, неловком молчании. Снаружи послышались шаги, мужской голос, отвечающий Варе небрежным и уверенным тоном.

Приехал кто-то важный. Или страшный. Или и то, и другое вместе.

Глава вторая

Шаги приближались по бетонному полу цеха – твёрдые, быстрые, уверенные. Не то чтобы громкие, но такие чёткие, что казалось, будто они отбивают такт новой, чужой жизни, врывающейся в это царство тишины и пыли.

В дверях кабинета появилась Варя. Лицо её было каменным.

– К вам гости, мама, – произнесла она, и в её голосе прозвучала та же деревянная нотка, что и в словах «пени» и «просрочка».

За её спиной возник человек. Высокий, в отлично сидящем, но как будто ещё не обтёсанном временем пальто. Ермолай Лопахин. Он вошёл, легко поздоровался, окинул кабинет быстрым, деловым взглядом, оценивающим не красоту, а метраж и состояние стен, и остановил этот взгляд на Любови Андреевне.

– Любовь Андреевна, – сказал он, и в его голосе прозвучало неподдельное, почти сыновнее уважение, слегка приправленное лёгкой снисходительностью победителя к будущей жертве. – Здравствуйте. Прошу прощения, что без предупреждения. Дело не терпит.

– Ермолай Алексеевич, – кивнула Раневская, с усилием припоминая его. Сын их бывшего рабочего… Помнила смутно – шустрого мальчишку с умными глазами. – Какие неожиданные встречи.

– По нынешним временам ничего неожиданного, – легко парировал он. – Время быстрое. Всё течёт, всё меняется. А у вас тут ничего не меняется. – Он обвёл кабинет жестом, в котором была и критика, и какое-то сожаление.

Гаев, привлечённый голосами, появился в дверях и принял величественную позу.

– А! Лопахин! – произнёс он с некоторой принуждённой сердечностью. – Здравствуй, голубчик! Как поживаешь? Как дела в твоём… бизинэсе? – Он произнёс это слово с лёгкой гримасой, как будто пробуя на язык незнакомое, кислое блюдо.

– В бизнесе, Леонид Андреевич, всё хорошо, – невозмутимо ответил Лопахин, делая ударение на правильный слог. – Растём, развиваемся. В отличие от некоторых. – Он снова посмотрел на Раневскую. – Любовь Андреевна, я, как старый друг семьи, не могу смотреть, как вы губите дело своей жизни. Позвольте предложить вам выход.

Он ловким движением достал из портфеля не папку, а тонкий планшет, щёлкнул им – и на экране заиграла нарядная, яркая анимация. Воздушные, стеклянные здания, зелёные газоны, счастливые люди.

– Смотрите, – сказал он, и в его голосе зазвучали ноты увлечённого рассказчика. – Это будущее. Элитный жилой квартал. Все удобства, высочайший уровень комфорта. Престижный район.

Анимация плавно приблизила один из корпусов, и Раневская с изумлением увидела знакомый кирпичный фасад «МЮЛЬБАХа», аккуратно встроенный в стеклянную арку нового здания, как реликвия в музейную витрину.

– Мы сохраним историю, – продолжал Лопахин, следуя за её взглядом. – Сделаем её изюминкой проекта. А название я уже придумал – «Вишнёвый сад». Нравится? Звучит, правда? Сочненько. Народ такое любит.

Варя, стоявшая у порога, резко, почти вздрогнув, подняла на него глаза. В её взгляде было что-то острое, колючее.

– Вишнёвый сад? – повторила она с ледяной вежливостью. – А где же вишни сажать-то будешь, Ермолай Алексеевич? На балконах? В кадках?

Лопахин смутился, покраснел слегка, точно пойманный на чём-то не самом красивом.

– Это так, Варя, образно, – сказал он, отводя взгляд. – Для красоты. Бренд. А так, конечно, элитное жильё. Мы выкупим все ваши долги, вы получите солидную компенсацию. Чисто, цивилизованно. Вы останетесь при деньгах, а память будет жить.

– В виде арки, – тихо, так, что услышала только Аня, стоявшая рядом, сказала Варя и снова опустила глаза.

Любовь Андреевна смотрела на сияющий экран планшета, и ей становилось душно. Эти идеальные люди, это стекло, этот блеск… Это было так же далеко от её «МЮЛЬБАХа», как Рим от Москвы.

– Я… я не могу, Ермолай, – наконец выдохнула она. – Это же не просто фабрика. Это… это всё, что у нас есть. Это наша жизнь.

– Жизнь, Любовь Андреевна, требует денег, – мягко, но неумолимо возразил Лопахин. – А память – нет. Подумайте. Дело срочное. Банк не будет ждать.

Он щёлкнул планшетом, и картинка погасла. В маленьком кабинете снова стало тесно и бедно.

– Я позвоню вам завтра, – сказал он, уже деловым тоном, кивнул на прощание и вышел, оставив после себя лёгкий запах дорогого парфюма и тяжёлое, гнетущее молчание.