Мемуары казахской женщины

Подружились мы с ним не сразу. Если быть точной – не подружились, а сблизились странным, искривлённым способом, как это часто бывает у подростков, которые ещё не умеют называть чувства своими именами. Я тогда была всего лишь девочкой. Скромной, серой, на самой нижней ступеньке школьной социальной лестницы. А он – он был кем-то. Тем, на кого смотрели. С кем хотели сидеть на задней парте.

И всё-таки я помню: когда девочка-подросток впервые испытывает влечение – чаще всего она не говорит об этом даже себе. Она скорее испытает отвращение, раздражение, придирчивость. Особенно если объект влечения настолько яркий, что при нём чувствуешь себя голой, как без кожаной куртки в ноябрьскую стужу. Я помню, как воротила нос, когда его имя всплывало в разговорах. Говорила, что он слишком «самодовольный». Но при этом взгляд сам собой цеплялся за его спину в коридоре, за локоть, когда он опирался на подоконник, за прядь волос, которую он смахивал с лба, будто небрежно – а я помнила, как он это делал.

Мы не разговаривали близко. Но между нами начали возникать те самые незаметные жесты, которые ускользают от других, но становятся твоими личными маркерами: мимолётные взгляды, чуть задержанные на секунду дольше. Колкие шутки в воздух, за которыми пряталась симпатия. Иногда – нарочитое пренебрежение, за которым, как за шторами, пытались не показать смущение. Эти странные, рассыпанные фрагменты начали складываться во что-то похожее на связь. Она не имела формы, не называлась дружбой, не содержала признаний. Но она была. Мы поддевали друг друга фразами, как будто играли в словесный пинг-понг. Иногда я бросала что-то острое, он ловил и кидал обратно. В этих словах было всё: осторожность, попытка понять, ревность, азарт.

Так, кирпич за кирпичиком, шаг за шагом, молчание за молчанием, строилась наша дружба – не оформленная, не признанная, но такая, которая запоминается телом. Что-то, что долго пряталось за «не трогайте меня» и «я лучше промолчу».

Наша дружба с Саятом напоминала слияние двух рек, бегущих с одинаковой скоростью – не слишком стремительных, чтобы сбить друг друга с течения, но и не настолько медленных, чтобы застаиваться. Мы шли рядом, не торопя события, не требуя друг от друга ясности.

Мы могли стоять у магазинчика на углу – того самого, где продавали кислый лимонад в пластиковых бутылках и жирные кириешки, обсыпавшие всё вокруг хлебными крошками, – и говорить часами. Иногда мы обсуждали музыку, иногда – книги, иногда – кто кого сегодня вывел из себя в школе, но всё это было только поводами.

В его глазах я читала то, что давно искала: понимание. Это было как выдох после долгого, напряжённого вдоха. Как «ну наконец-то».

Я помню, как он смотрел на меня – не оценивая, не исследуя, а просто смотрел. Словно отмечал: ты здесь. Я тебя вижу. Мне не приходилось ничего доказывать. И, может быть, впервые я позволила себе в это поверить.

Он был первым, с кем я не чувствовала ни страха, ни острого желания спрятаться. С ним я не хотела быть лучше – мне просто хотелось быть. Именно рядом с ним я начала замечать: у меня появляется голос. Ненавязчивый, не громкий, но всё больше уверенный в себе. Я осмеливалась рассказывать истории, спорить, смеяться не сдерживая смех, позволять себе быть глупой, странной, настоящей.

Однажды мы снова сидели на тех самых ступеньках у магазинчика, что стоял рядом со школой, как старый немой свидетель всех наших разговоров. Знакомое место, знакомые вкусы: я держала в руках пластиковую бутылку с пепси и вскрытую пачку кириешек, которую он привычно перехватывал у меня, не спрашивая разрешения. Был обычный день – пыльный, безветренный, школьный, и я, как часто бывало, жаловалась.

– Иногда мне кажется, что я просто навсегда останусь серой мышью, – сказала я тогда, уставившись на потрескавшийся асфальт.

Он не ответил сразу. Дослушал. Прожевал кириешку. И, когда я уже собиралась сменить тему, вдруг посмотрел на меня как-то странно – будто видел меня в этот момент не такой, какой я себя ощущала, а такой, какой я была на самом деле. И сказал тихо, почти без интонации, но так, что внутри у меня всё сдвинулось:

– Тебя жёстко недооценивают… или ты сама себя недооцениваешь. Как можно не заметить ТЕБЯ? Ты такая… вау. В тебе есть все.

Я замерла. Слова не прозвучали как комплимент. В них не было флирта, не было намерения произвести впечатление. Это была просто правда. Его правда.

Я помню, как меня бросило в жар, как запершило в горле, как я машинально потянулась поправить волосы, чтобы скрыть смущение. Но он уже смотрел в сторону, будто сказал всё, что хотел, и этого было достаточно.

И с того дня эта фраза осела во мне, к которой я возвращалась в разные моменты жизни. Иногда – чтобы вынырнуть из очередного периода самоуничижения. Иногда – чтобы напомнить себе: кто-то когда-то видел во мне больше. И, может быть, это и есть настоящая близость – когда один человек помогает другому вспомнить, кем он является на самом деле.

И если меня спросили бы тогда, что это – я бы не сказала «любовь». Это было глубже и тише. Не пульсирующее чувство, а ровное, как дыхание рядом. Без напряжения. Без сцен. Просто кто-то, кто понял тебя до слов. И остался.

Мы учились в казахской школе, и это значило не просто язык преподавания, а целую культуру, строго выстроенную по принципу «шаг влево – побег, шаг вправо – измена». Менталитет там сильно отличался от того, что я видела у знакомых, учившихся в смешанных или русскоязычных школах. У нас всё было иначе – суровее, жёстче, с отчётливым привкусом казармы.

Школа напоминала армию в форме общеобразовательного учреждения. Одна униформа – строго одного бренда, который после первой стирки покрывался катышками. И всё равно – носи. У девочек – две аккуратные косички, отвратительно-блестящие бежевые колготки круглый год, чёлка зачёсана и заколота. Никакой косметики, никаких ярких резинок, никаких кулонов. Волосы – как будто не часть твоей индивидуальности, а объект дисциплины. У мальчиков – короткая стрижка, гладко выбритое лицо, ногти, как по военному уставу: ни миллиметра лишнего.

Учителя могли бить: за плохой ответ, за отсутствие тетради, за то, что смотришь в окно дольше положенного. Кто-то щёлкал по лбу указкой, кто-то дергал за ухо, кто-то бил по руке так, что оставался отпечаток кольца. Завучи могли выгнать из школы пинками за отросшие ногти. Я сама видела, как девочку с длинным маникюром тащили за руку по коридору, как будто она контрабанду провезла. С учеников был спрос точно с солдатов.

А если речь шла о чём-то более «аморальном» – позднем возвращении домой, курении, упаси господь, отношениях с одноклассником – всё становилось куда серьёзнее. Тогда тебе обеспечивали публичный позор на утренней линейке, которая начиналась в 7:40 утра, когда земля ещё не прогрелась, а лица учеников были серыми от недосыпа. Тебя могли вызвать к микрофону, объявить перед всем потоком: «Посмотрите на это ничтожество (Cұмырайға қараңдар)», и устроить спектакль стыда, от которого хотелось сквозь землю. Неважно, правда это или нет – сам факт подозрения был достаточен, чтобы ты стал изгоем.

В этих условиях любые чувства нужно было прятать. Симпатия – преступление, флирт – повод для скандала. Даже дружба между мальчиком и девочкой воспринималась подозрительно. Влюблённость нужно было носить, как нелегальный груз – глубоко под одеждой, под сдержанным взглядом, под слоем «мне всё равно».

Вот в такой атмосфере развивалась моя дружба с Саятом. Мы оба понимали: то, что между нами возникло, нельзя было выносить на свет. Даже не потому, что мы боялись наказания. А потому что любое внимание разрушило бы эту хрупкость, этот воздух, в котором было так спокойно быть собой. Всё, что чувствовалось – нужно было проживать молча, в промежутках между уроками и во взглядах, которые длились дольше положенного.

И вот так, тихо, осторожно, без громких заявлений и без чётких определений, наша симпатия с Саятом переросла в то, что я позже для себя назову «недоотношениями». В школе мы вели себя, как всегда: ровно, спокойно, чуть иронично. Мы знали, какова цена слишком близкого контакта в той системе координат, где даже прикосновение к чужому взгляду считалось поводом для слухов и шепота. Всё, что между нами происходило, начиналось тогда, когда школа от нас отставала. Когда каждый возвращался домой, переодевался в обычную одежду и бежал к телефону – к одному, проводному, на весь дом.

Мы договаривались заранее – кто будет звонить, кто будет ждать. Иногда просто угадывали. Я снимала трубку ещё до первого гудка, потому что уже чувствовала – это он. И потом – начиналось. Мы могли говорить часами. В два, в три, в четыре ночи. До хрипоты, до тёплого онемения в пальцах от того, что держишь трубку слишком долго. Темы были любые: от школьных сплетен до разговоров о жизни, о родителях, о страхах, о том, что будет дальше. Никто никогда не называл это любовью. Но это уже ею было.

А потом случился тот самый день. Весенний, кажется – когда ещё прохладно, но воздух уже не пахнет зимой. Мы снова, почти ритуально, сидели на ступеньках у магазинчика, каждый с бутылкой лимонада и привычной пачкой кириешек. Мы говорили обо всём и ни о чём, легко, с редкими шутками. И вдруг он замолчал. Я посмотрела на него – он смотрел вперёд, не на меня. И потом, почти не поворачивая головы, он сказал:

– Ты мне нравишься.

Просто. Без подготовки. Без намёков. И в этот момент всё внутри меня встало на уши. Моё тело среагировало первым: сердце стучало, как будто я бежала спринт. Ладони вспотели, в голове зазвенело. Я не знала, как держать лицо, и воскликнула:

– Мне нужно подумать!

Сказала слишком громко, резко, почти испуганно. Он, кажется, даже чуть вздрогнул. А я, поняв, что сейчас, возможно, выглядела, как полная дура, вскочила и почти бегом отправилась домой. Снаружи – паника, а внутри – фейерверк. Я шла по улице и улыбалась. Прямо посреди дороги. Каждая клеточка тела будто расправлялась, как лист под солнечным светом.

Я уже знала, что скажу ему вечером. Уже прокручивала в голове интонации, слова, момент, в который признаюсь в ответ. Я знала – всё это взаимно! Просто нужно немного времени, чтобы моя осторожность не испугала меня больше, чем радость от того, что меня выбрали.

Это было началом. Или почти. А может быть – самым настоящим пиком. Потому что дальше чувства не всегда идут вверх. Но в тот день всё было чистым, светлым и полным предвкушения. И я, девочка, которая столько лет боялась себя, впервые позволила себе ждать чего-то хорошего.

Глава 4. Провальная попытка

Не знаю, родилась ли я такой или жизнь сама подлила масла в огонь, но с самого детства я испытывала живой интерес к мужчинам. Мне всегда было интересно наблюдать, разглядывать, понимать, как они движутся, как говорят. Этот интерес во мне вспыхнул особенно ярко в тот день, когда возле школы появился какой-то мужчина со спущенными штанами. Он вдруг побежал за мной – а я, вместо того чтобы испугаться, сначала засмеялась. Толстый старый дядя, запыхавшийся, действительно думал, что сможет догнать меня? Я ведь тогда занималась лёгкой атлетикой. Помню, как мчалась прочь, чувствуя ветер и азарт, даже близко не осознавая, что только что произошло на самом деле.

Фантазии о мальчиках лезли в голову как дикие лошади – без вожжей, без стыда, хотя… стыд-то как раз был. Я не могла наглядеться на мальчиков. Внутри будто кто-то постоянно прокручивал киноленту – сцены, которых не было и не могло быть. А в реальности – ничего. Никаких прикосновений, никаких взглядов, никаких шагов навстречу.

Смотреть на мальчиков мне запрещалось. Неписано, но жёстко. В нашей семье всё регулировалось молчанием и взглядами. Мама и брат были религиозны – по-настоящему, не ради показухи. В нашем доме часто гремели аяты – громко, нараспев, так, чтобы слышали даже соседи. Брат любил приводить в пример «падших» тёт, которые посмели прикоснуться к мужчине до брака и потом якобы расплачивались вечным позором. Я слушала эти истории с широко раскрытыми глазами, не смея даже дышать громко – они звучали как страшилки, как моральные приговоры.

С тех пор я привыкла прятать тело. Носила юбки в пол и балахонистые штаны задолго до того, как это стало модным, прятала волосы, плечи, шею. Всё во мне должно было быть «скромным». Я часто ходила в мечеть с братом – стояла в женском ряду, где пахло мылом и шерстяными платками, и ловила на себе взгляды, полные одобрения: правильная девочка, воспитанная. Только никто не видел, что внутри меня всё время боролись два мира – тот, где я хотела быть чистой, и тот, где мне было до безумия интересно всё запретное.

Поэтому даже лёгкий флирт на перемене считался скверной. А уж признание в чувствах – как смертный грех.

Когда Саят сказал, что я ему нравлюсь, я будто вылетела из тела. Я бежала домой, держась за заборы, за воздух, за свои распухшие от счастья мысли. Всё во мне кричало: это происходит. Я не просто кому-то нравлюсь – я нравлюсь тому, кто нравится мне. На том самом месте, где мы делили кириешки и лимонад, где я училась ему доверять, случилось признание, и мне хотелось заорать в небо.

Но я не закричала. Я сделала то, что умела лучше всего – спрятала.

Когда он позвонил домой, я, даже не сняв трубку, уже знала: это он. Сердце опередило звук. Я подскочила, бросилась к телефону, подняла трубку и, зная, что вся семья неподалёку, почти хрипло сказала:

– Да, Айгерим, как твои дела?

На том конце раздался его голос – смущённый, чуть обиженный:

– Айгерим? Это Саят…

Я замерла на секунду. Но никто из домашних не шелохнулся. Ни одна бровь не поднялась. Мой план сработал. Я могла говорить с ним, могла быть с ним хотя бы так – под маской, в тайне от всего мира.

В ту ночь я не помню, о чём мы говорили. Помню только, что говорили долго – до четырёх утра, пока в окне не стало светлеть. И помню ощущение: я наконец-то кому-то принадлежу. Кто-то слышит мой голос и ждёт его. Кто-то радуется мне, как я ему. После всей этой немоты, после всех лет контроля и запретов, я впервые чувствовала себя живой. Живой – и влюблённой.

Я была на каком-то химическом уровне влюблена. Не просто головой – всем телом, каждой клеточкой. Мы только начали встречаться, если это вообще можно было так называть – без прогулок за руку, без свиданий, без поцелуев. Только голос по проводу, только ночные разговоры, только фразы, которые в обычное время я не осмелилась бы произнести.

И вот в ту ночь, перед тем как мы положили трубку, я – сама не понимая, как – произнесла:

– Саят, а можно я завтра сделаю тебе приятное?

Это вырвалось внезапно, почти неосознанно, будто не я сказала, а кто-то внутри, кто слишком долго молчал. В комнате было темно, и я не видела своего лица, но я чувствовала, как горят щёки. На другом конце провода – тишина, а потом его голос, чуть растерянный, но без тени отторжения:

– Давай.

Всё внутри у меня перевернулось. В голове уже играло кино: как это будет, где, что я скажу, как он посмотрит, как я сделаю это красиво, по-настоящему, как в тех видео, которые я смотрела тайком, полуприкрыв экран рукой. Я не спала до утра – не могла. Мозг отказывался выключаться, тело было в предвкушении, между ног пульсировало от одной только мысли, что я больше не просто думаю, а уже действую.

На следующее утро я пришла в школу раньше всех. Заняла своё место, выложила учебники, проверила дыхание, поправила волосы. Ноги под партой дрожали, как будто я собралась прыгать с крыши. Я смотрела на дверь и ждала.

Звонок.

Никакого Саята.

Первый урок прошёл. Потом второй. Учителя что-то объясняли, но слова их звучали как сквозь воду. Всё внимание было на дверь. Я почти физически чувствовала, как моё ожидание выжигает дыру в пространстве.

Саята не было весь день.

Только к вечеру я узнала: у него ветрянка. Он лежит дома, с температурой, весь в сыпи, говорить почти не может, и, конечно, в школу его не пустят две недели.

За эти две недели у меня прошла целая жизнь.

Сначала – шок, потом – паника. Я перебирала в голове тот разговор, как будто слушала аудиозапись, которую нельзя удалить. Мне казалось, что весь мир теперь знает. Что он кому-то рассказал. Что вот-вот кто-то подойдёт и скажет: «Ты правда ему это предложила?».

В груди поселился страх – липкий, вездесущий, парализующий, как густой дым после пожара. Я не просто боялась сплетен или осуждения – я боялась Бога. Мне казалось, что я совершила что-то ужасное, непростительное, и теперь за мной наблюдают с небес. Что каждое моё дыхание под прицелом, что вот-вот случится кара. Я представляла, как меня настигнет наказание – молния, болезнь, пожар, что угодно, лишь бы оправдать этот внутренний ужас. В голове крутились обрывки аятов о грешниках, чьё место в аду, и мне чудилось, что там теперь есть и я. Каждый шаг домой был как путь на допрос: вдруг мама узнает? вдруг брат почувствует? вдруг кто-то прочитает мои мысли и поймёт, какая я грязная?

Стыд стал такой плотности, что я перестала дышать свободно. Я не могла смотреть на себя в зеркало.

И когда Саят вернулся, загорелый, исхудавший, всё ещё тот же – я сделала то, что делала всю жизнь, когда становилось страшно. Я исчезла.

Я не просто избегала его – я вычеркнула его. Говорила ли я с ним? Нет. Смотрела ли в глаза? Нет. Я перестала быть тем человеком, с которым он до этого разговаривал ночами. Я превратилась в кого-то чужого – холодного, замкнутого, отстранённого. Он пытался подойти. Он звал. Он улыбался. Он спрашивал. Он пытался снова и снова, раз за разом, с какой-то тихой верой в то, что это всё временно. Что я – всё ещё я.

Но я не могла выговорить ни слова.

Мой рот был зашит страхом и виной.

Я смотрела в пол. И молчала.

Так прошёл весь учебный год. Мы больше не говорили. Мы снова стали незнакомцами. И самое страшное – я сама это выбрала. И к концу учебного года он перевелся в другую школу.

Я помню его взгляд – растерянный, тёплый, потом всё более потухающий. Я помню, как он пытался ещё чуть-чуть, как будто надеялся, что я вернусь. И как я не вернулась.

Я потеряла не просто парня. Я потеряла своего лучшего друга. Того, кто видел меня, кто принимал, кто доверял. Я тогда не знала, что это может быть важно.

С того момента я заперла свою сексуальность – как шкаф, полный вещей, которых стыдно касаться. Я будто выбросила ключ в реку и зареклась даже смотреть в ту сторону. Любое желание стало грехом, любое прикосновение – преступлением против самой себя. Я боялась даже думать о теле, в котором жила.

Много позже я пойму: мои желания не были неправильными. Они были человеческими. Живыми. И то, что я тогда называла грехом, было просто тягой к жизни, к теплу, к близости. Но тогда я этого не знала. Тогда во мне росла смертельная ненависть к телу – к коже, к запаху, к изгибам. Казалось, я заперта внутри чего-то постыдного, что нужно скрывать, пока не сотрусь до прозрачности.

Глава 5. Награ