Почернение

Анастасия

Почернение

Пролог

Ломающее всегда приходит внезапно. Или мы так думаем. На самом деле внезапности нет. Судьба заранее вычерчивает карту: где свернуть, где упасть, где сломаться. Мы только играем роль свободных – идём по коридору, пока не ударит в спину то, что действительно меняет всё. Я знаю: потому что однажды этот удар настиг меня.

Иногда мне кажется, что я знала всё это заранее. Будто в глубине души всегда жила предчувствием беды. С самого юного возраста, ещё тогда, когда мои молитвы были детскими, неуверенными, полными страха и надежды, я просила только об одном – не наказывать меня. Не наказывать, даже если я не знала, за что. Я просила, чтобы те, кого я люблю, не предали, не разочаровали меня, чтобы я могла и дальше любить, а не черстветь. Я просила позволить мне жить – не прекрасно, не счастливо, а просто жить, дышать, просыпаться и не бояться, что следующий день станет хуже предыдущего.

Но чем старше я становилась, тем яснее понимала: мои просьбы тонут в молчании. И тогда счастьем стали не победы и не дары судьбы, а те редкие, крошечные дни, в которых не происходило ровным счётом ничего. Ни боли. Ни утрат. Ни ударов в спину. День, когда ничего не случилось, становился праздником. Потому что почти всегда случалось плохое. Потому что хорошего было так мало, что оно растворялось, как вода в песке.

И я училась быть тише. Я училась не мешать. Училась быть такой незаметной, что почти перестала существовать. Я думала: если я стану тенью, если я буду скользить по краю, никого не задевая, мир оставит меня в покое. Но мир не оставлял. Наоборот. Чем меньше меня было, чем слабее становился мой голос, чем глубже я уходила в тишину – тем яростнее, тем настойчивее, тем беспощаднее мир наступал на меня.

И я изменилась. Может быть, правильнее сказать – я сломалась окончательно. Ведь ломали меня не один раз. Ломали настойчиво, методично, словно проверяли на прочность. И каждый раз я собирала себя по кускам, вставала, жила дальше – до следующего удара.

Наверное, будь я деревом, я бы была самым уродливым, самым кривым в лесу. Не гордым дубом, не стройной берёзой, а исковерканным стволом, израненным временем и руками людей. Я заживляла трещины, затягивала шрамы, училась жить с ними. Но стоило чуть выпрямиться, стоило устремиться вверх, как новый удар ломал меня снова, и новый изгиб навсегда оставался в древесине. Так дерево теряет форму, но обретает память. Каждый перелом – как зарубка судьбы, как кольцо на спиле, по которому можно считать прожитые беды.

Я была бы этим деревом – с корнями, что всё ещё держат землю, с ветвями, что тянутся к свету, даже если свет давно превратился в мираж. Деревом, в котором каждый новый росток идёт криво, потому что память о старых ранах слишком тяжела. И всё же оно продолжает расти – вопреки. Продолжает тянуться – несмотря на то, что каждая попытка оборачивается новой трещиной.

Так и я: искривлённая, изломанная, собранная из осколков, я продолжала двигаться вперёд. И каждый мой шаг был не ростом, а вызовом – миру, судьбе, тем, кто ломал меня.

Последней каплей стало нападение сестры – не капля, а буря, сосредоточенная в её руке. Я не ожидала ни такой подлости, ни такой ясной жестокости; не думала, что тот, кто делил со мной детство и кровать, станет тем, кто ломает меня намеренно и без стыда. Она напала, пыталась сломать мне руку, а затем, словно перевёрнув маску, обвинила меня сама и подала на меня заявление в полицию. Это было не просто больно – это было неправдой, которая пахла перегаром лжи и предательства; это было настолько неправильно и бессовестно, что я ощутила, будто привычный порядок вещей разом рассыпался, будто законы мироздания перестали действовать для меня.

Но мир не переворачивался – перевернулся только мой разум. Законы вселенной остались непреложными: добро не всегда вознаграждается, зло не всегда карается. Искренность – редкость; открытое забрало – исключение; а нож в спину исподтишка – вот что ближе к правде.

Мой разум треснул, и в этой трещине забарабанил страх: я не понимала, что делать, куда бежать – и всё же, вопреки ломке, я оставалась собой. Я всё так же ждала – считала, что справедливость придёт, что придут извинения от того, кто любил устраивать надо мной охоту по телефону: тревожные звонки, смс-сообщения с восклицаниями о «умирающих» родственниках, требования немедленно ответить, паника, вымученные сцены, которыми меня подгоняли, как пешку. Я думала, что кто-то встанет на мою сторону; я думала, что случится что-то честное, какое-нибудь малое чудо, которое вернёт меня к норме. Я думала, что если я так много страдаю, то хотя бы Небеса заметят и откликнутся. Бывает так у других? – Может быть. Но только не у меня. Небеса молчали – плотным, равнодушным покровом, как будто их глаза отвернулись от меня навсегда. Справедливость молчала – не просто отсутствовала, а отказалась существовать в моём отношении. И в этом гремящем молчании я услышала другую музыку: не молитву, а новую тревогу, тонкий и неумолимый голос внутри, который шепнул не утешение, а приговор. Он говорил: ты – целиком и полностью неправильная; твоё желание быть доброй – лишний груз; всё, что ты дарила людям, было лишь поводом выжать из тебя последнюю каплю; быть доброй больше не получится.

В словах этом не было грома – был лед. Я почувствовала, как свинцово-тяжёлый холод мрака и равнодушия растекается от сердца по венам, как изнутри начинает медленно остывать всё живое. Моё «я» умирало не одним ударом, а в мучительной агонии – слой за слоем, как если бы кто-то снимал с меня кожу, оставляя сырой, голый ствол. Разум откликался теперь только на боль: она стала единственной мерой реальности, единственным аргументом, который всё ещё мог заставить меня шевельнуться.

И вот тогда, в этой новой тишине, я впервые ощутила не страх перед чужой жестокостью – а странную, холодную ясность. Что если доброта была ошибкой? Что если спасение лежит уже не в просьбах к небесам, а в том, чтобы научиться судить и воздавать самой? Этот голос не умолкал; он превращался в план, в обещание, в лезвие, которое можно пустить в ход. Я поняла: мир перестал быть моим союзником. Значит, придётся стать им самой.