Играть словами

Светлана Садырина

Играть словами

Про то, как иногда начинается

…долбить по клаве, ломая ногти, дарить вам мысли, играть словами, глядеть в окошко…

…и тяпнуть чая, и вновь – в окошко, стекла коснуться…

 …там ходят люди, летят по лужам… летят, а в мыслях – «купить бы хлеба», «а как ребенок?», «когда ж суббота»…

 …долбить по клаве, ломая ногти, дарить вам мысли, играть словами, глядеть в окошко, зависнув в чатах… здесь тоже люди летят, мелькают… мы здесь с понтами – «а как вам Маркес?», «люблю Ван-Гога», «а вы слыхали?»…

…и вновь окошко, и свежий ветер… моргать глазами, закапав капли… там ходят люди, бегут по лужам… постойте, сударь! эй, в желтой куртке! а я вас знаю! в одной маршрутке!.. в соседнем доме!.. блин, не успела!

…и вновь – по клаве, зависнув в чате… я вас не знаю? а ник прикольный!.. как вам погода?.. вы так приятны! (под нос – зануда!)… ну да, ты знаешь… ага, любила!.. а что случилось?.. вот ни фига!.. уже уходишь? (бубню под нос – уже скучаю!)…

…открыть окошко, вдохнуть прохладу… там ходят люди, и все чужие… и дела нет, что тушь по скулам, а сердце в хлам… блин, жалюзи заело!

…стучать по клаве… привет, роднулька! ты пообедал? а что так долго? а я тебе тут… ну да, писала, пока ты бегал… а у меня такое!..

…одеться в плащик, губной помады, духов немного… лететь по лужам… «купить бы хлеба» – блин, я худею!.. «а как ребенок?» – блин, как собаки?!.. «когда ж суббота!» – блин, обожаю среды!

…моя маршрутка! и этот – в куртке!.. куда вы прете?! ах, я наглею?! я вам не леди!.. да едьте сами! да очень надо! я не поеду! да пшел ты на фиг! да ладно – еду!..

…язык в окошко!..

…задернуть шторы… темно, зараза!… ни зги!..

…инет врубаю…

…привет, роднулька!.. да все нормально!.. я так скучала!.. а что случилось?.. вперед пролезла?.. ну блин, и хамство!… прям так сказала?… ну блин, и дура!.. ну да, конечно!.. язык в окошко?!.. блин, я за чаем!..

…раздернуть шторы! к стеклу – щекою! и лбом – об стенку!..

…да здесь я, солнце! ну да, с конфеткой!… а слушай, это… ну я стесняюсь!.. а ты случайно… да погоди ты!… а ты не это?.. ну подожди, блин!… а ты не в желтой?!..

…долбить по клаве, ломая ногти, дарить вам мысли, играть словами…

О нем, о мирах и о труселях, которые он потерял, летя к тебе

И вот долбишь ты по клаве, долбишь, в чатах висишь, в мессенджерах, ищешь кого-то и даже влюбляешься.

В слова.

И даже не ищешь, но все равно влюбляешься. И все равно – в слова.

В слова, что пробивают твою броню.

Откликаются в твоем сердце.

И вот ведь пакость – и слова-то самые обычные.

Ну, пишет он тебе – доброе утро.

А через день – доброе утро, милая.

А потом уже – доброе утро, милая, я так по тебе скучал.

А через неделю – милая, родная, ненаглядная…

И все – вот она магия. Чертова магия слов.

И ведь как затянет! И долбишь по клаве, долбишь, кнопки в телефоне тыкаешь, и даже не замечаешь, что долбит уже по мозгу – так долбит, что взахлеб!

И ты тонешь в этом, как в ненасытных волнах, барахтаешься, ртом жадно так воздух хватаешь, а он тебе – как же я жил без тебя… А это уже все – это как коленками и пузом тебя по камням! И восторг-то щенячий-щенячий, и твои-то слова, за пазухой прятанные, вот они все – и наружу… Пузырятся, бурлят, брызгами разлетаются!

А ты на волнах подпрыгиваешь, взлетаешь, гребешь что есть мочи, словами захлебываешься, дна не чувствуешь – да и не надо дна! Надо глубин безграничных и плыть за горизонт, плыть рука об руку!

…А потом море, устав играть с тобой, лениво отпускает. И вот уже закрываешь глаза и медленно качаешься на волнах слов, отдаешься им и замираешь – до мурашек, до дрожи, до тошноты!

Замираешь от новых порывов, от солнечных лучей, пробивающихся через толщу воды к твоим лодыжкам, как пробиваются его слова через толщу твоих историй – пережитых и заставляющих их переживать снова и снова… Пробиваются, захватывают, душу из тебя вытрясают! И вот уже ловишь губами соль моря, губы жадно облизываешь, хохочешь, а потом как дельфин – ныряешь веселой попой к небу! И плещешься, плещешься!

…А в это время он долбит по клаве где-то за миллионы километров, в других городах, а может, просто в других вселенных. В этих вселенных ему так отчаянно не хватает тебя, что он готов прям щас – как есть! – хоть в трусах! – сигануть из окна – и конечно же, сразу в море! К тебе – такой родной, такой далекой, такой волнующей… Ну чтобы плыть, лететь, разбивать головой бетонные стены! Чтобы так торопиться, что, может быть, потерять трусы! Но торопиться – потому что где-то там ты, родная, с ямочками на щеках, с россыпью золотых веснушек! Чтобы гладить тебя, вдыхать тебя, чтобы каждой клеточкой, каждой косточкой, каждой жилочкой накрыть тебя и баюкать – в словах нежных и в огненных словах…

Вот ведь как бывает.

…Только в это время он вообще не в другой вселенной.

И может, не в других городах.

А долбит он, может, где-то за стенкой. Долбит, так сказать, другую. Лидку с жопой, например. Кто-то же там оргазмирует третий день подряд.

…Поковыряла в носу.

Ну да – с ним только так – по три дня.

Он же особенный.

О мирах, которые рушатся

И вот пишешь ты, пишешь.

На свидания бегаешь. К родным таким, к ненаглядным.

А тебе на – то свиное рыло, то хвостик.

И тоскливо тебе так, как новорожденному поросеночку, чья мама на новогоднем столе.

Потому что каждый раз – это как конец света. Правда, такой конец – как в кино, когда вторая часть будет.

То есть вроде как и рухнул мир, пока ты от ужаса жмурился, но будет еще один шанс его расхерачить. Мы ж это дело любим.

И вот бегаешь ты на эти свидания, бегаешь, рушишь свои миры – иногда чужой ненароком задеваешь. И если по первости – бух, бах, слезы! А тут вздохнешь – ну рухнул и рухнул, чего уж тут. Почем зря что ль строителям платят.

А потом, а потом…

А потом – Он! Прям такой – с большой буквы. Тот самый – особенный, что три дня может и без трусов по мирам летает. А за другое большие буквы никому не дают!

Встречаешься с ним – и!..

А что – и?

Это же классика, когда он в другом городе живет, а в твоем – случайно, проездом.

И вот ты уже стоишь на вокзале – это ж ты, как же здесь не стоять!

Глядишь на него, слушаешь его и замираешь…

И понимаешь – это вам не поросячий хвостик.

И не свиное рыло.

Это – Он…

И с ним бы ты сейчас – такая настоящая, такая живая, такая жгучая – ты бродила бы с ним до утра по бессонным улицам. Под светом фонарей бы бродила – по петляющим закоулкам, по неспящим мостам, по дворам со старыми липами… И держал бы он тебя за ладошку, такую горячую, такую открытую, тянущуюся к его щеке… И в глаза бы смотрел так нежно, так трепетно, как на самую ненаглядную. И гладил бы твои волосы – длинные-длинные, до самой попы…

…Может, потому и гладил бы, что до попы по прямой?!

Ну да ладно.

И гладил бы тебя, гладил. И замирало бы время, и вот они губы – сначала несмелые, как голодный воробьишка по весне, а потом заигрывающие, дразнящие, дерзкие, как жирный голубь!

И гладит он тебя, и целует, и шепчет всякие глупости – и какая же ты красивая, и какая же ты настоящая, и тискать бы тебя, тискать, и к черту – забрать с собой!

А ты счастливая-счастливая, ты же с ним на край света, ты же с ним одно целое, и сердца же у вас в унисон!

…Тьфу!

И поезд уехал.

А ты как стояла на перроне, так и стоишь.

И ни губ тебе, и ни рук. Слова, одни слова…

И стоишь ты, а поезд тебе – ту-ту!

И мир рухнул.

Но не как те, у которых вторая часть есть, а по-настоящему – насовсем, без продолжений.

И стоишь ты, и смотришь, и может, даже плачешь.

И перебираешь в памяти его теплые слова, как дети перебирают ракушки – любуются ими, улыбаются, тянут к уху, надеясь услышать глубину морей, таких бездонных, могучих, таинственных, таких опасных, манящих, волшебных, с китами, дельфинами, скатами – с чудесами, ибо море полно чудес!

И перебираешь его слова, заворачиваешь в расписные платочки, и за пазуху – поближе к сердцу… Беречь, баюкать на ночь, потому как по ночам все слова просыпаются, елозят, гулят, к тебе тянутся…

…А поезд один черт ушел.

Ушел, а ты с багажом на перроне – да с каким багажом!

Ни в чемодан, ни в карманы – так и тащи на своем хребте, твоя ж ноша, и пусть не врут, что не тянет – еще как тянет! – жилы рвутся, а ты знай узлы из них вяжи.

Вяжи да затягивай, подпоясывайся. Чтобы так талию ужать, что ни вздохнуть, ни выдохнуть.

А иначе капут.

Про возможные и невозможные вселенные

А он, нечисть рыжая, дальше пишет.

И ты – долбишь неугомонно. А ты по-другому и не умеешь – только так, чтобы каждую клавишу вдавить в самое сердце бездушной железяки, чтобы каждое слово, тобою вдолбленное, в нем отзывалось, откликалось, аукалось!

И так складно жизнь катится – на вокзал бегаешь, от счастья на перроне замираешь. Провожаешь – встречаешь, и пишешь ему, пишешь, пишешь!

Пишешь. Тем и живешь.

А слова ж те еще демоны – с фантазией!

И вот укутаешься на ночь в одеяло верблюжье, теплое, в негу заволакивающее, а черти хвостатые в голове такие кренделя выписывают!

…И лежит-то он поутру в постели, нежится, и в волосах-то его пшеничных солнечные зайчики резвятся, кувыркаются, в догонялки играют! И профиль-то его греческий божественный так и завораживает, и лежишь ты – вся светишься, лежишь и любуешься. Аккуратно так по щеке его проведешь, а он спит да улыбается, улыбается да спит. И ты-то такая распрекрасная – ну чисто от природы красавица! – прядку откидываешь, ото сна глубокого потягиваешься, а он глаза еще не открыл, но поцелуем-то страстным тебя накрывает! И гладит-то тебя любимую-ненаглядную, да в ухо тебе все шепчет да нашептывает…

А деток-то у вас уже четверо. Вот Ванюшка-егоза – в синих трусишках, руки фломастерами изрисованы – в комнату к вам врывается, смеется, а рожица – чисто шкоденок! Кота серого за хвост тащит, а в другой руке грузовик. А потом и Софьюшка прибегает – рыжая-рыжая, как апельсинка, на него бросается, целует, ластится, хихикает и щекочет. А за ней и брат-близнец Сеня – щеки шоколадом измазаны, а в руке оладушка – в рот ее сунул и руку о пижаму с паровозиками вытер. А в колясочке поодаль синеглазая Аленушка агукает, от солнышка морщится, ножкой пухленькой дрыгает.

И обнимаетесь-то вы все, обнимаетесь, целуетесь-нацеловываетесь, и замираешь в лучах солнца – вся сияющая, всем тепло и свет дарящая, и думаешь – вот оно, родное мое, кровное.

…И когда уснешь, даже в снах вселенную свою ищешь, в окошко за ней приглядываешь, Аленушку качаешь, баюкаешь. Родненькие вы мои, приговариваешь.

А потом стоишь утром в ванной перед зеркалом домовенком растрепанным, вселенную свою на ключик закрываешь – ну чтоб, не дай бог, Ванька кота в грузовике с горки кататься не отправил – утра доброго вслух ненаглядному своему желаешь, а папа из коридора иронично тебе кидает – ты там молишься что ли?

А тебе послышится – ты там моешься что ли?

И ты раздраженно ему в ответ – а что непонятно что ли?

Нос задерешь и мимо!

Потому как свет весь в другой вселенной оставила, на эту не хватило – где ж его, света, на всех наберешься.

Про слова, спрятанные в чулане

И живешь так, живешь, из вселенной во вселенную прыгаешь, словами любишь, словами маешься.

На перроне то в платьице белом от восторга замираешь, то в платок пуховый кутаешься, то под зонтом с ноги на ногу прыгаешь. На цыпочки встаешь, к ненаглядному тянешься – а он словами своими согревает – и дрожи от ветра уж и след простыл, одни мурашки – от дыхания его жаркого и от слов, что как одеяло верблюжье обволакивают…

…А потом бах – и женился стервец! Всех детей одним разом прихлопнул, даже синеглазой Аленушки не пожалел!

И все слова, что до этого были, что чудными картинками калейдоскопа заманивали, удерживали, пленили, удивлять не уставали, как осколки по полу собираешь. То хватаешь неистово, по углам раскидываешь, руки режешь, царапин не замечаешь, то застынешь, голову склонишь и осколок к осколку – вселенную свою собираешь…

А потом рывками в чемодан их кидаешь, ногами утаптываешь. Да особенное самое к щеке внезапно прижмешь, глаза на секундочку зажмуришь, разом все вспомнишь, а потом как швырнешь, крышку захлопнешь и подальше – на антресоли!

А антресоли души такие – сколько ни пихай, все уместится да все схоронится…

Про то, когда страсть как тебя накрывает

И вот тогда-то и начинаешь писать.

Не ему! Но и ему тоже.

Он тебе – как дела, милая?

Ты ему – и тебе не хворать, замечательно.

А сама так по клаве долбишь, что начальники повышение дают, ибо вон какая трудолюбивая.

А пишешь ты про бессонные закаты и дурманящие рассветы, про рук прикосновения и прикосновения душ, про глаза его родные, руки теплые, про вселенные – потерянные, несбывшиеся, и про мир – конечно же, летящий в тартарары! – уж такое у него предназначение.

И пишешь – ни ешь, ни спишь, только дышишь – пишешь и дышишь, дышишь и пишешь, и вот уже пишешь как дышишь – не замечаешь как.

Набегаешься за день за стихами своими неугомонными, каждого, как малыша в песочнице, отряхнешь, со всех сторон рассмотришь – чтоб домой лишнего не притащил – не то палку, не то камушек норовит прихватить – и спать укладываешь.

И только глаза закроешь – а в голове и в сердце опять стихи.

Вот и получается – с ним зачатые, тобою рожденные…

…Карандаш погрызла, задумалась.

Интересно, а какова судебная практика – может ли стервец гонорар отсудить?

Про слова-сухари и страсть какого жадного мужа

И живешь ты себе, живешь – делишь с любимым мужем закаты и рассветы, дрожь бессонных ночей, томленье душ, ножку куриную на завтрак, а капучино не делишь – свое выпьешь и из его кружки тайком отхлебнешь, а если не тайком, то подзатыльник тебя догонит – ибо кофеем муж твой не делится, жадный однако муж, непоследовательный – душу – так на, бери, бейсболку, если хочешь, погоняй, а кофе – так, жена, не смей, не трогай!

Тьфу – никакой взаимности! Сплошная мелочность!

…Губы от пенки вытру и рожу скорчу, ибо жадность мной презираема!

…И живешь складно да ладно, борщи варишь, котлеты шлепаешь, тряпкой по углам машешь, на детей орать не забываешь. Огурцы на веки по утрам, клатчик в цвет настроения – а настроений у тебя столько, что и в шкаф-то не вмещаются! – платье, каблуки, и бежишь, летишь, скачешь!

И так жизнь хороша, так к лицу тебе, что самой завидно – вон она я у себя какая! Слов таких восхитительных даже нету!

А на работе сидишь, по клаве долбишь, словесные кренделя стряпаешь. И так в этих кренделях погрязнешь, что и забываешь – какие они – словесные эклеры со сливками, чизкейки шоколадные, тирамису с листочком мяты…

Погрязнешь, и такими скучными становятся слова – как в словаре, сродни сухарям.

Но такие и раздавать не жалко!

Вот ты их во все стороны – мелкой крошкой!

…Вот так и живешь: жена как жена – любимая.

Слова как слова – крошатся.

…Кофе из мужниной кружки допила, пошла прятаться – никак упрекнет, придется ж опять презирать!

Про крошки, от которых маятно спать

А потом – раз и Он. Из какой-то там вселенной, давным-давно позабытой, давным-давно потерянной, вместе с Аленушкой ясноглазой прихлопнутой.

Доброе утро, пишет.

Утро доброе, отвечаешь.

В окно глянешь, плечиками пожмешь и дальше – по клаве долбить, кренделя стряпать.

Скучаю, говорит.

Бывает, отвечаешь.

И дальше писать.

И никакой лирики, никаких драм, и грусти никакой – это же просто слова.

Самые обычные, из толстого словаря. У самой таких столько, что не счесть!

Ему не жалко, а тебе и подавно – ты их горстями кидаешь в разные стороны, как наглым голубям.

И слова его как снежок в затылок – вздрогнешь от неожиданности, обернешься, отряхнешься и дальше своей дорогой.

И все-то ты про эти снежки знаешь…

И завтра ж будет – доброе утро, милая.

И через неделю – доброе утро, милая моя, ненаглядная…

А у тебя такие уже есть. В чемодане на антресолях – им же щедро подаренные, тобою от пыли пару раз вытряхнутые да подальше от глаз запиханные, заваленные книгами да журналами – ибо слова только словами и унять, только ими сердечко заговорить, уговорить, покой выторговать… Сказанные – написанными.

Да что эти слова.

Скучно ж это – второй раз в одну и ту же вселенную, когда их вокруг миллионы! Ты ж по ним – прыг-скоком!

В какой по Парижу гуляешь в маленьком черном платье и шляпке с вуалью, романы пишешь, попивая кофе на рассвете в нежной дымке нового дня – ты ж писательница, а им положено по ночам не спать и кофе литрами пить! В какой по Италии на мотоцикле – мотоциклы терпеть не можешь, но так это в твоей настоящей вселенной, а в той – ты фурия в шлеме! В третьей – целыми днями куришь сигару в яблоневом саду, качаешься в розовом гамаке, садишь петунии и со смаком материшься, когда толстый соседский кот вальяжно лежит на клумбах.

…Так что по вселенным скакать – это я страсть как люблю! Но только по новым, неизведанным.

А не в которых от крошек засохших слов маятно спать.

Про пшеничных солдатиков

Отвечаешь ему, отвечаешь, а он со словами как дотошный пекарь по рецепту – все до граммулечки вымеряет, вымешивает, растирает, потому как подгоревшая сдоба ему не нужна – такая у него в своей вселенной есть, а в этой он ждет другую – пышущую жаром, ароматную, которую сразу из духовки – и ам! – так чтоб губы обжигало!

Которую никак нельзя ждать ни минуточки – только горяченную из руки в руку перекидывать, запах ванили вдыхать, кусать жадно!

А первобытный голод так и гложет – на части нутро рвет, но только-то и остается – глаза закрыть и грезить, грезить о пшеничных колосьях…

Солнечные, трепещущие на ветру, щекочущие ладонь и мягко в ней скользящие… Возьмешь колосок – и такой он весь ладный, и такой завораживающий: хрупкий, нежный, ранимый, но такой стойкий и отважный – перед натиском ветров несломленный! Голову вниз склонит, с землей породнится, наберется от нее-матери силы и снова вверх – к небу, к солнцу, к жизни! Ибо есть у него предназначение, и ему он, как оловянный солдатик, верен!

А твое одно неверное движение – и переломишь.

Выстоял он под ветрами, выстоял под грозами, выстоял во тьме ночной без солнышка ясноглазого – а в руках чужих пропадет! Сгинет…

И смотришь на армию этих пшеничных солдатиков – в едином порыве колышущихся, единым порывом живущих, и слышишь в их шепоте слова, что весенней капелью наполняли влагой твои корни…

И услышишь ты их, и вспомнишь – ибо несжатые колосья так полны сожалений…

…А он-то месит, а зачем месит, сам не знает. И брюхо-то у него набито, и сдобами давно сыт, но пшеничные колосья – они такие…

Манят, потому что не собраны и не сжаты. И не знаешь ты, какой бы хлеб из них получился, не пройди ты мимо, протяни к ним руку… Был бы он пышным, восхитительно ароматным, наполняющим твою кровь теплом лета, теплом души, или засох бы на подоконнике – и склевали бы его птицы, а ты бы и не заметил.

Тряпкой бы крошки небрежно смахнул и за новой булкой.

…А пекарни нынче на каждом углу – жуй не хочу.

Давись и глотай от жадности.

Ради брюха, а не ради жизни, за которую крепко стояли пшеничные солдатики – не пали, не сломились, к солнцу тянулись…

Про семейное одеяло

И пишет он, пишет – жадно твои слова глотает, как сдобу.

А ты ему отвечаешь – между дел, из обычной вежливости.

А потом бах – и не заметишь, как втянешься.

А втянешься, потому что он тебя тянет.

Как одеяло в семейной кровати, когда жена, как в кокон, им обмотается, под колешечку подоткнет, нос спрячет, а муж – знай тяни, по сантиметрику отвоевывай. А там и не заметишь – он с одеялом как с трофеем: оно знаменем гордо его опоясает, так что руки-ноги голые, но зато добыча – отвоеванная! А жена лежи сиротинушкой, зябни, пока он победой упивается.

Так и тут – слово за словом, сантиметр за сантиметр, тянет тебя, тянет, по следам своим ведет, меж тропинок плутает, а ты шаг за шагом, как братец Иванушка, и уже вдруг бежишь – весело, задорно, без оглядки. Бежишь, заигравшись, голову вверх задрав, под ноги не глядя, потому как боишься упустить, потерять.

Бежишь и отдаляешься. Отдаляешься от крыльца да от дома родимого.

…Так и не заметишь, как вместо накрахмаленного воротничка, улыбки презрительной и дежурного «спасибо, все хорошо» – душа зябнущая.