Кровь за выживание или последний договор

– Извините, мистер Филлипсон. Я веду человека в камеру…

– Почему не соблюдены все условия? – Если бы я не знала, что это произносит Эрик, мой Эрик, я бы испугалась. Его голос был строгим, суровым, но при этом он не кричал. Говорил спокойно, контролируя ситуацию.

– Извините, мистер Филлипсон, я вколол ей успокоительное, но оно еще не подействовало, – оправдывается работник.

   Девочка в это время смотрит на меня. Она перестает кричать и извиваться, и теперь просто смотрит. А в глазах страх, непонимание. Интересно, она помнит, что мы учимся в одной школе? Или правильнее будет сказать – учились. Я не нахожу ничего лучше, чем улыбнуться ей. Она выдыхает.

– Так нужно было подождать. Нам нельзя нарушать правила, в любой момент могут приехать Ордо с проверкой. – Отчитывает Эрик охранника, а потом переводит взгляд на девочку и спрашивает. – Это та самая?

– Да.

– Веди ее уже в камеру, но впредь чтобы такого больше не было. Ты меня понял?

   Существуют строгие правила. Как, где и за сколько купить человека. Сколько времени должно пройти после подписания договора до умерщвления. Минимум – двадцать дней, максимум – один год. Правила содержания человека до умерщвления. Сама процедура умерщвления.

   За несоблюдение правил предусмотрено наказание. Устное предупреждение, штраф, занесение в черный список (находясь в котором, ты не можешь законно купить человека или продать себя) или даже лишение свободы.

– Да, мистер Филлипсон, – отвечает работник, уходит сам и уводит за собой девочку. Она упирается, но уже не кричит.

   Эрик берет меня за руку и ведет прочь. Я еле успеваю за его длинными ногами. Поднимаю голову, чтобы посмотреть на него: он, нахмурив брови и поджав губы, смотрит прямо перед собой. Я замечаю, как он напряжен. Мы буквально добегаем до моей камеры, Эрик отпускает мою руку, перед этим сжав сильнее на пару секунд.

   Я вспоминаю ту девочку. Она же младше меня, а договор можно подписать лишь с семнадцати, мне-то через месяц исполнилось бы восемнадцать, но ей?

– Сколько ей лет? – спрашиваю я.

– Четырнадцать, – отвечает Эрик, поняв, про кого я спрашиваю, его взгляд блуждает от пола к стенам.

   Четырнадцать? Но этого не может быть. Как?

– Но…

– На прошлой неделе подписали изменение. Возрастной ценз снизили до четырнадцати.

   Я не могу поверить в это. Зачем? Это же ужасно.

   Моему брату десять, ему ничего не угрожает еще четыре года, да и «Ордо» обещали, что если я подпишу договор, мама с братом будут в безопасности. Я пытаюсь не накручивать себя, но плохо получается.

   Эрику вообще-то нельзя мне это говорить, нельзя сообщать новости, но я благодарна, что он рассказал.

   Я опираюсь на дверь в свою камеру и снова смотрю на Эрика. Теперь он тоже смотрит на меня, пронизывающе. Я вглядываюсь в его синие глаза, в его прямые черты лица, мне хочется дотронуться до него. Просто провести пальцами по щеке или по волосам. Напомнить рукам, каково это – касаться Эрика. Напомнить себе и унести это с собой в тот злосчастный день, который вот-вот наступит. Эрик делает шаг вперед, он не прикасается ко мне, но взгляд его сапфировых глаз, удерживает на месте.

– Будь счастлив, – шепчу я.

– Кейтлин… – от боли в голосе Эрика мое сердце сжимается.

– И живи за нас двоих.

   Я вижу по глазам что внутри у Эрика бурлят эмоции. На его лицо ложится тень грусти, он стискивает зубы.

   Я привстаю на цыпочки, и прикрыв глаза целую его в щеку. Легкое прикосновение губ к гладкой выбритой коже. Оставляю невидимый след.

   Я на ощупь нахожу ручку от двери, не отрывая взгляда от Эрика.

– Прости если сможешь, что оставляю тебя. – Произношу я, имея в виду, что скоро умру. Я уже просила у него прощения, в тот день когда решила что подпишу договор, но мне хочется сказать это еще раз, чтобы унять чувство вины. Это был мой выбор, и за него должна отвечать только я, и я хочу чтобы это доставляло боль, только мне, но это ранит и Эрика. Я не могу спасти себя, но хочу уберечь его.

– Не нужно, пожалуйста, ты делаешь только хуже. – Вырывается у Эрика, и он улыбается вымучено, с извинением, за свои слова. – Я хотел сказать…я не достоин говорить с тобой, и хочу чтобы ты знала что я…мне очень жаль, Кейтлин, очень жаль.

Я знаю. Конечно я знаю.

Я открываю дверь, Эрик в порыве тянется ко мне, но быстро отступает, я шагаю через порог, а он остается в коридоре. Мои руки дрожат когда я закрываю дверь.

Я спускаюсь и сажусь на пол, облокачиваясь на дверь.

   Делаю вдох и понимаю, что в камере пахнет не так, как наверху или в коридоре. Я не замечала этого, потому что впервые вышла из нее. Теперь я ощущаю разницу, пахнет не плохо, но меня начинает мутить.

   Сползаю спиной по двери, сажусь на пол и чувствую, как теплые слезы катятся из глаз. Я не останавливаю их. Я столько держалась. Больше не могу. Они льются по щекам, согревая их.

   Пожалуйста, не уходи. Зайди и обними меня. Пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Но Эрик не слышит моих молчаливых просьб, а я слышу его шаги. Они становятся все тише и тише, а потом и вовсе исчезают. Он ушел. И больше не придет. Я никогда его не увижу. Это конец. Почему мне так больно?

Глава 2

    Я бегу по холодному полу, мимо на стенах пролетают картины. К горлу подступает тошнота. Я стараюсь бежать быстро, но ноги меня не слушаются и лишь медленно волочатся. Я должна успеть, я должна…

   Подбегаю к двери, распахиваю ее и сразу же врываюсь в комнату. Джордж, мой брат, стоит на коленях в воде. Откуда в комнате столько воды? Мои ноги намокают и начинают болеть от холода. Мне больно стоять.

– Это не вода, – произносит мой младший брат, будто прочитав мои мысли. – Это атландия, Кейтлин.

   Что? Я не понимаю. Откуда ее здесь столько, и зачем?

– Вставай, пошли отсюда, – произношу я, подходя к брату, но с каждым моим шагом воды или атландии становится все больше, сначала по щиколотку, потом по колено, по живот, и, когда я касаюсь руки брата под водой, ему уже по шею. Я хватаю его за руку и тяну к двери, через которую вошла. Но как бы я ни старалась, нас тянет в обратную сторону. Засасывает обратно, словно течением.

– Мы все утонем в атландии, – произносит Джордж, голос у него спокойный.

   Вода накрывает меня с головой, и мне становится нечем дышать. Я никогда не любила нырять и задерживать дыхание под водой. Но Джордж в этом мастер, и я думаю о том, что он справится. Я не дышу пару секунд, потом еще несколько. Легкие болят, хочется вздохнуть. Я крепко держу брата за руку и пытаюсь продвинуться к двери, до каждый шаг вперед отбрасывает нас обратно. Последнее, что я слышу – это голос Джорджа, ясный, громкий, ровный.

– Мы все утонем. Мы все утонем, мы все утонем в атландии.

   ******************

   Я просыпаюсь, дернувшись в кровати. Мне до сих пор кажется, что я тону, но это не так, по крайней мере не буквально. Моя кожа и футболка, в которой я сплю, влажные от пота. Мне хочется снять ее с себя и принять душ, чтобы смыть пот и неприятные ощущения после ночного кошмара. Отлично, теперь и во снах мне не будет покоя.

   С того момента, как я подписала договор, мне снился хороший сон один раз, все остальные ночи я проводила в бессознательном состоянии. И мне нравилось это. Сон был мои спасением.

   Я повторяю про себя, что с мамой и братом все будет хорошо, и иду в ванную комнату. Здесь нет душевой кабины, только маленькая ванная, еще более маленькая раковина, тумбочка под ней и туалет. Я раздеваюсь и забираюсь в ванную. Включаю душ и направляю его на себя. Я сижу так некоторое время и прокручиваю сон у себя в голове пару раз. Кожа краснеет от горячей воды и приятно пульсирует. Я вылезаю из ванны и чищу зубы. Вытираюсь мягким полотенцем, надеваю длинную футболку и свободные шорты. Смотрю на часы, которые висят на стене. Без пятнадцати семь. За последние две недели я ни разу так рано не вставала. Но спать не хочется: вдруг приснится еще кошмар. Мне всегда было сложно заснуть снова, если я просыпалась от кошмара.

   Здесь я привыкла сразу же есть после пробуждения. Интересно во сколько Чарли приносит завтрак?

Нужно занять себя чем-то пока жду. Журналы или плеер? Ничего из этого не вызывает у меня интерес. Я застилаю кровать и сажусь на пол. В голову сразу начинают лезть мысли о вчерашнем вечере. Неприятный разговор с Грэгори и Софией, понижение возрастного ценза, тот странный тип и та бедная девочка.

   Кто-то стучится в дверь. Наконец-то Чарли принес завтрак. Я быстро ложусь на кровать и закрываю глаза, притворяюсь, будто бы сплю – не хочу разговаривать с ним. Пусть он, как всегда, положит его на тумбочку и уходит. Я лежу полминуты, но никто не заходит. Значит, это не Чарли с едой. Но тогда кто? Стук повторяется. Я аккуратно встаю и подхожу к двери.

– Кто там? – Мне почему-то становится страшно.

– Привет! Меня зовут Джон. Я тоже подписал договор об умерщвлении. Хотел предложить тебе вместе позавтракать.

   Что?! Какой еще Джон? В смысле вместе завтракать? Он, наверное, ненормальный. И что мне сказать?

– Нет, спасибо.

– Я просто заметил, что ты все время сидишь в камере, не выходишь и не говоришь ни с кем. Вот я и подумал тебе предложить, может быть ты стесняешься.

   Какой он… Зачем я ему нужна? Ну сижу себе и сижу, никого не трогаю. Он что, типа такой сердобольный?

– Ладно, не хочешь, не буду давить на тебя. Если что, выходишь, потом налево, прямо до конца, самая последняя дверь – это моя. Заходи, когда захочешь.

   Слышу шаги. Уходит. Шаги затихают и пропадают. Ну наконец-то. Выглядываю тихонько из-за двери и вижу, как кто-то стоит прямо передо мной. Молодой парень, не старше Эрика, в зеленой клетчатой рубашке и темных штанах. Светлые волосы аккуратно расчесаны и приглажены. Он ярко улыбается и смотрит с явным ехидством. Радуется, что провел меня. Огонек в его зеленых глазах меня раздражает.

– Мышонок выглянул из норы? – задорно усмехается, как я понимаю, Джон.

– Чего?

– Джон. Приятно познакомится. – Он протягивает мне ладонь, я смотрю на нее в ступоре и растерянности.

– Ладно, скажешь хоть, как тебя зовут? – Парень опускает руку, не дождавшись рукопожатия.

– Кейтлин, – произношу я, с опаской глядя на незваного гостя.

– Красивое имя.

   Джон нерешительно проводит рукой по затылку. Понятно. За напускной храбростью и ребячеством он прячет неловкость. Или ему стало неловко от моей реакции на него. Так часто бывает: люди принимают мои отстраненность и холодность за высокомерие, хотя мне просто не по себе, когда я разговариваю с незнакомыми или малознакомыми людьми. Это просто стеснение. Хотя должна признаться, в этот раз примешивается еще и возмущение.

– Кто проснулся так рано? – Из-за поворота в начале коридора выныривает Чарли. – Чего это ты, а?

   Он катит тележку на колесиках, на которой стоят контейнеры с едой. Стучится в соседнюю камеру, заходит туда на пару секунд, чтобы отнести завтрак, и направляется к нам. Я молчу.

– Доброе утро, Чар, – здоровается Джон.

   Чар? Они что, друзья? Этот Джон, видимо, до всех доколупывается.

– Доброе, доброе, – отвечает Чарли. Почему у всех такое хорошее настроение? Почему они такие громкие? Чарли направляется ко мне справа, а Джон стоит напротив, мне почему-то становится трудно дышать.

– Захотела впервые попить горячий кофе, а не остывший? – обращается ко мне Чарли и подает белый контейнер с едой и теплый картонный стаканчик с кофе. Я беру молча, стараясь не сильно хмуриться. Чарли дает такой же контейнер и стаканчик Джону и катит свою тележку дальше.

– Не передумала на счет моего предложения? – спрашивает Джон.

– Почему ты здесь? – вопросом на вопрос отвечаю я.

   Если он из тех ненормальных, которые тащатся от мысли, что их съедят (таких немного, но все же они существуют), я не буду с ним общаться. Обычно люди продают себя, чтобы заработать в безвыходных ситуациях, но есть и те, для кого это – мечта. Они отправляются в камеры ожидания, как на курорт.

– Моя мама болеет, ей нужны деньги на лечение. Большие деньги, – просто отвечает Джон, будто бы смирившись. Будто бы он не подписал себе смертный договор, а просто устроился на работу. Тяжелую, но все же высокооплачиваемую.

– Понятно. – Мне жаль Джона и его мать, но не больше и не меньше. Очень трудно сочувствовать людям и переживать за них, когда ты тоже в ужасной ситуации.

– Ладно, пошли, – произношу я, и глаза Джона загораются.

   Я сама удивляюсь себе. Не знаю, зачем, но я просто соглашаюсь.

   Делаю глоток горячего кофе. Хорошо. Все это так отличается от моих предыдущих дней в камере, что я ненароком забываюсь и, может быть, даже успокаиваюсь.

   Мы проходим по узкому коридору. Так как мы находимся в конце цокольного этажа, темно-серые двери, ведущие в камеры расположены только справа, слева глухая стена, а за ней… Я отдергиваю себя чтобы не думать о свободе.

   Интересно все камеры одинаковые? По крайней мере я увижу еще одну помимо своей.

   Я не знаю, какие из камер сейчас пусты, а какие держат внутри человека или, может быть даже, нескольких. Согласно слухам, у Филлипсонов всегда все камеры заняты, у них одни из лучших условий для хранения людей.

   Ну конечно же, ведь Грэгори лидер ГЗСВ и держит репутацию. По закону после подписания договора должно пройти минимум две недели или максимум год после того, как человек будет умерщвлен. День умерщвления должен быть указан в договоре. Мой день умерщвления чуть меньше, чем через две недели – через двенадцать дней.

   Мы доходим до камеры Джона, и он, открыв дверь, пропускает меня вперед. Я захожу и оглядываюсь, с сожалением замечая что его камера ничем не отличается от моей.

– Что я должен сказать? Ну… чувствуй себя как дома, – по-доброму усмехается Джон.

Не знаю кому из нас больше неловко мне или Джону. Я хотя бы не пытаюсь скрыть это за напускной бравадой и уверенностью.

   Я не отвечаю.

– Садись. – Джон указывает на кровать.

   Я осторожно присаживаюсь, и Джон садиться следом, разворачиваясь всем телом ко мне. Слишком близко. Я немного отсаживаюсь, насколько позволяет размер кровати.

   Делаю еще глоток кофе. В желудке непривычно и неприятно пусто. Открываю контейнеры с едой. Овсяная каша с фиолетовым джемом. Сэндвич с курицей, салатом и помидорами.

   Я жую первую ложку каши, и перемешиваю джем.

– Ты не особо любишь говорить, да? –  спрашивает он как-то с жалостью и удивлением.

   Поднимаю на него взгляд и отправляю в рот еще одну ложку каши. Джем оказывается черничным и очень вкусным.

   Джон издает смешок.

– Я знаю, почему ты здесь. – Произносит он легко. – Я переехал сюда спустя неделю после тебя.

   Черт. Зачем он поднял эту тему? Я пытаюсь сохранить рассудок и не хочу обсуждать и проживать это вновь и вновь. Я сжимаю ложку слишком сильно, пытаясь отвлечься.

– И знаешь, между нами, – снижает он голос до шепота, – я считаю с тобой поступили нечестно.

Я с усилием проглатываю кашу.

– Если ты продолжишь говорить об этом, я уйду. – Произношу я серьезно.

– Ладно, ладно. –  Он поднимает руки в примирительном жесте, будто бы успокаивая меня. –  А о чем ты хочешь поговорить? Если вообще хочешь. Могу рассказать что-нибудь, а ты послушаешь.

– Какое твое любимое время года?

   Джон явно не ожидал такого вопроса, да и, наверное, вообще, что я что-то спрошу сама, поэтому теряется на пару секунд, но быстро спохватывается и отвечает:

– Зима.

   Я ненамеренно фыркаю.

– Что такое?

– Да нет, ничего. Просто зима занимает четвертое место в моем топе. А у тебя – первое. Неудивительно.

– Ты знаешь меня всего несколько минут, а уже противопоставляешь нас? Почему нам не может нравиться что-то одно?

   Я молча и теперь более неловко доедаю кашу. После подписания договора у меня появилась удобная особенность: не отвечать, если не хочу. В обычной жизни это было бы странно и грубо, но здесь и сейчас мне все равно.

– Мне нравится зима за ее холод, – продолжает Джон, поняв, что ответа не дождется. –  Знаешь, когда на улице минус, а ты сидишь в теплой комнате и занимаешься своими обычными делами, или на кухне есть готовишь, а за окном метель. Но она не страшна тебе, хоть и близко. Ты можешь наблюдать за снегом, можешь любоваться им в свете фонарей, но тебе не холодно, и снежинки не летят противно в лицо.

   Я удивляюсь, что ему нравится в зиме почти то же, что и мне. Откладываю пустую тарелку из-под каши и беру сэндвич.

– А ты любишь быть в центре внимания, да?

   Я думаю, что он опять прикалывается надо мной из-за моей скрытности и спокойствия, но тут он продолжает, и меня прошибает холодный пот.

– Помню, как вы приехали. Точнее, вернулись. В школе тогда все говорили о вас.

   Когда я была маленькой, а мой брат только-только родился, наши родители развелись. И мы с новорожденным братом и мамой уехали на ее родину. Из Атландии сложно уехать, нужны веские причины. Нам тогда, можно сказать, повезло, ведь мама не работала и не имела своего жилья в Атландии, а на родине у нее осталась семья, которая согласилась нас принять. По крайней мере мама так думала до того, как родня бросила ее с двумя детьми. Нам сложно жилось в то время, и мама решила, что нужно возвращаться. Она помирилась с отцом. Но я даже не знаю, что сложнее: выехать из Атландии или въехать. Нам вновь повезло, – если возвращение в страну, где меня теперь хотят убить, можно считать везением, – нас, как граждан этой страны, впустили обратно. Я помню, как на меня смотрели на родине мамы – как на чужую, странную девочку с острова, про который рассказывают страшилки, часть из которых – правда. Когда я вернулась в Атландию, на меня тоже странно пялились. Не каждый день в город, в котором ты живешь, приезжают из другой страны. Правда потом все привыкли, ведь все-таки я родилась в Атландии. И я перестала быть диковинкой. Не знаю, с чего это Джон вспомнил об этой истории.

   Я доела свой завтрак. Я не голодна, но хотелось заполнить желудок еще. Разговор утомил меня, и я мало поспала сегодня ночью.

– Спать хочется, – произношу я и встаю с пола.

   Забираю пустую грязную посуду, прижимаю ее к футболке и поворачиваюсь к двери.

– Знаешь, а мне понравился наш завтрак. Может пообедаем сегодня тоже вместе? Как ты поспишь. Хорошо что Джон не видит моего лица, ему бы не понравилось мое выражение на нем.

– Я подумаю, – говорю я, хотя знаю, что не повторим. Мне и одного раза хватило. Слишком уж ты разговорчивый, да еще и на неприятные темы.

– Тебя проводить? – спрашивает Джон. И я почему-то бешусь от этого.

   Его хорошее настроение еще сильнее портит мое, и без того плохое. Как он может быть таким радостным и делать вид, будто мы и правда просто завтракали у него в гостях? На свободе. А не в камере ожидания умерщвления. И будто он предлагает мне дойти до дома, а не до моей камеры. Ужас.

   Я сжимаю пустые боксы и выбегаю в коридор. Прощай, Джон, было не очень приятно с тобой познакомиться.

   Черт! Я плохо помню, как возвращаться. Иду прямо и надеюсь, что никого не встречу. Дохожу до поворота и вижу впереди ряды совершенно одинаковых дверей. Они не запираются, у них буквально нет замочных скважин. Я, надеясь, что правильно выбрала дверь, – не хочу завалиться к кому-то чужому, – открываю ее.

   И выдыхаю.

   Моя камера.

   Я удивляюсь собственной реакции. После приятно болезненной встречи с Эриком, после выматывающего и взбалмошного знакомства с Джоном привычная и одинокая камера кажется…

   Тихой.

   Спокойной.

   Мирной.

   Не выводящей на эмоции. То, что надо мне сейчас.

   Я бросаю грязную посуду на тумбочку, а сама падаю на кровать, и укрываюсь одеялом. Сон мягко накрывает меня, и я засыпаю.

   Просыпаюсь ближе к вечеру.

   Чарли приносит ужин. Он даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает, когда видит мое тоскливое лицо.

   Он уходит, тяжело вздохнув.

   Я ужинаю и принимаю душ, чищу зубы. Снова ложусь в постель. Сон – мой лучший друг – снова спасает меня от реальности и собственных мыслей о том, что я уже потеряла и что еще предстоит потерять.

   Или о том, что у меня забрали и еще заберут в скором будущем?

Глава 3

   Следующие два дня проходят спокойно и безопасно. Джон больше не приходит ко мне. Это и к лучшему, так я могу не позволять своим эмоциям делать мне больно.

   Я отбрасываю мысли о семье и Эрике каждый раз, когда они норовят вгрызться мне в голову.

   Я не принимаю свою реальность и просто избегаю ее… так легче. Не думать о свободе, будто ее и нет. Нет мира за стенами камеры. Весь мой мир уменьшается до одной песни и одного журнала. Одна и та же песня на повторе. Я читаю один и тот же журнал. Перечитываю его в пятый раз, в десятый, двадцатый. Песня въедается в сознание. Слова теряют смысл.

   Но тут, спустя еще десяток перечитываний журнала, когда текст статьи смешивается с текстом песни в непонятную, но успокаивающую кашу, кто-то трясет меня за плечо, и я испуганно отшатываюсь.

– Это я. Не бойся.

   Джон. Опять. Что он делает в моей камере?

   Мир снова обрушивается на меня. Возвращается в десять раз ярче и сильнее. Джон выключил песню, и теперь без нее так непривычно. В голову, больше незанятую чтением, ползут едкие мысли.

– Прости. Я стучал и звал тебя, но ты не отвечала. Испугался, что с тобой что-то случилось. Вот и зашел. – объясняется Джон и смотрит одновременно виновато и боязливо.

– А ты не подумал что я просто не хочу с тобой разговаривать или типа того, а? – Лучшая защита – это нападение.

   Джон виновато опускает взгляд, а потом и вовсе зажмуривается.

– Прости, мне не стоило нарушать твои границы.

   Я встаю с пола и сажусь на кровать. И что мне делать теперь? Нужно как-то выпроводить незваного гостя.

– Я зашел, а ты тут на полу. Я зову, зову, а ты не реагируешь. Нет, ты, конечно, не отличаешься общительностью и все такое, но… – Он смотрит мне прямо в глаза. – Ты в порядке?

– О нет! Только не начинай, пожалуйста. Мне, знаешь ли, и так тошно.

   Держись, Кейтлин. Просто сосредоточься на этом приставучем парне. Он скоро уйдет, и ты вернешься к журналу.

– Я лишь хотел помочь тебе.

– Ты не можешь мне помочь! – Вырывается у меня. – Я просто пытаюсь сделать так, чтобы мне было как можно легче дожить до моего дня умерщвления, понятно? Я не хочу обсуждать, что я чувствую, потому что стоит мне задуматься обо всем этом… И я буквально чувствую, как мне физически становится больно. И я будто задыхаюсь.

   Я вспоминаю свои первые дни в камере. Все так и было. Тогда я впервые поняла, каково это, когда у тебя не остается слез для плача, и ты просто стонешь и кричишь на сухую. Когда тебе буквально хочется рвать волосы на голове и причинять себе боль. Когда задыхаешься от страха и отчаяния.

– Так что оставь меня в покое и не усложняй! – срываюсь я.

   Зачем он вырвал меня из моего спокойствия? Что ему нужно от меня? Чего он добивается?

   Джон виновато вздыхает.

– Прости.

– Хватит извиняться! Просто уходи. – Я падаю спиной на кровать и прикрываю глаза руками.

– Я понял. Ты сбегаешь от самой себя. Я понимаю тебя и ни в коем случае не осуждаю, Кейтлин.

   Я пытаюсь не заплакать. Только не при нем. Зачем он лезет мне в душу?

– Но ты можешь взять меня с собой? – вдруг спрашивает Джон и я не понимаю, о чем он.

– Что? – спрашиваю я, не открывая глаз.

– Давай вместе прятаться от этого, – предлагает Джон. – Я могу показать тебе кое-что лучше, чем вот так входить в транс.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаешь, в чем плюс нашего с тобой положения? – спрашивает Джон и сразу же отвечает на свой вопрос: – Нам нечего больше терять. Свои жизни мы потеряли, как только подписали договор.

   Я не согласна с ним, что то что нам нечего терять – это плюс. Хотя это в его стиле. Не понимаю, к чему он клонит и почему я вообще его слушаю.

– В этом доме есть несколько секретных ходов. Некоторые из них всегда закрыты, некоторые бывают открыты. Хочешь, я покажу тебе их? Можем прогуляться.

   Нехотя признаю, что он заинтересовал меня. Может быть, есть еще способ убежать от реальности? Не обязательно делать так, как я делала несколько минут назад. Тем более от этого у меня разболелась голова. Я просто пройдусь по каким-то проходам. Не буду думать о договоре, дне, что скоро наступит, и о маме с братом. И об Эрике.

   Я резко встаю с кровати и, глядя Джону прямо в глаза, произношу:

– Только с одним условием.

– Конечно! – отвечает радостный и весьма удивленный Джон.

– Никаких разговоров о семье, жизни до договора и об умерщвлении.

   ***