Наследие

Архивариус N

Наследие

Глава 1

Последние двадцать километров до Прибрежного были самой утомительной частью пути. Сначала асфальт сменился на серую, колейную бетонку, а потом и она закончилась, уступив место укатанной грунтовке, по которой Ольга вела машину медленно и осторожно, боясь пропороть колесо о крадущийся из рыжей гряди острый камень.

За окном вместо подмосковных сосновых лесов поползли унылые, пожухлые поля, прорезаемые редкими островками чахлого кустарника. Небо, низкое и свинцовое, нависало над всем этим пейзажем, словно крышка гроба. Ольга приоткрыла окно, и в салон, пахнущий кожей и кофе из термоса, ворвался запах пыли, прелой травы и чего-то кислого, болотистого. Точно такой же, как пятнадцать лет назад, когда она уезжала отсюда, зажав в потной ладони студенческий билет московского архитектурного.

Тогда этот запах был для нее запахом свободы. Теперь – запахом поражения.

Она приехала сюда строить новую жизнь. Только не свою, а матери. Вернее, доживать ту, что осталась.

Навигатор на телефоне давно захлебнулся, показывая лишь синий кружок их машины посреди пустого поля. Ольга выдернула провод зарядки, и экран погас. Она и так помнила дорогу. Помнила каждый поворот, каждую яму, в которую они сейчас проваливались, заставляя подвеску скрипеть от напряжения. Она вспомнила, как ехала по этой же дороге в обратном направлении – на переполненном автобусе, с чемоданом, набитым книгами, чертежами и огромной, непотопляемой надеждой.

Мать, тогда еще строгая и подтянутая Лидия Петровна, провожала ее до самого автобуса. Не обняла на прощание – Лидия Петровна не любила публичных проявлений чувств, – а лишь поправила воротник пальто Ольги и сказала своим хорошо поставленным голосом: «Добивайся всего сама, Оля. Здесь тебя ничего не ждет. Забудь этот городок». И в ее глазах Ольга, уже тогда умевшая читать людей как чертежи, увидела не грусть, а странное, почти жадное облегчение. Словно она наконец-то сплавляла с рук свой самый проблемный, самый неперспективный проект.

Сейчас же Ольга везла этот проект обратно.

Она взглянула в зеркало заднего вида. На заднем сиденье лежала папка с эскизами фасада нового бизнес-центра в Москва-Сити – ее «спасательный круг», ее доказательство самой себе, что другая жизнь, яркая и стерильная, все еще существует. Папка казалась сейчас игрушечной и нелепой, как кукольный зонтик в ураган.

Впереди показался ржавый указатель «Прибрежный». Буква «й» давно отвалилась, и он криво висел на одном болте, словно повешенный. Добро пожаловать.

Ольга сбросила скорость, хотя, казалось, куда уж медленнее. Машина плавно въехала в городскую черту, которую обозначали лишь два покосившихся столба да клочок разбитого тротуара.

Прибрежный. Название было насмешкой. Никакого берега тут не было и в помине. Когда-то, в середине прошлого века, здесь пытались построить речной порт, но проект заглох, оставив после себя мертвую, заросшую камышом протоку и гигантскую зону отчуждения бывшей верфи. Теперь ее ржавые каркасы были похожи на скелеты доисторических животных, забытых во времени. Ольга медленно проезжала мимо. Ветер хлопал сорванной дверью в проходной, и этот звук был единственным, что нарушала гробовую тишину.

Улицы были пусты. Изредка попадались старики на лавочках у своих покосившихся домов. Они не глядели на проезжающую иномарку с московскими номерами – они провожали ее равнодушными, выцветшими глазами, в которых не было ни любопытства, ни неприязни. Было ничего. Полное, абсолютное отсутствие интереса к внешнему миру. Это било по нервам сильнее, чем открытая враждебность.

Ольга свернула на свою улицу – Учительскую. Сердце начало стучать чаще, глухо и тревожно, отдаваясь в висках. Вот он, дом. Не тот светлый, ухоженный дом из ее детских воспоминаний, где пахло пирогами и мелом, а облупившийся, с просевшим крыльцом и забитым грязной фанерой окном на чердаке. Палисадник, за которым когда-то с такой фанатичной любовью ухаживала Лидия Петровна, зарос бурьяном и чертополохом в человеческий рост. Посреди этого хаоса торчал одинокий, кривой подсолнух, как немой укор всему миру.

Ольга заглушила двигатель. Тишина навалилась сразу, давящая, абсолютная, звенящая. Она закрыла глаза, пытаясь поймать хоть какой-то знакомый звук – скрип качелей, голоса детей, лай собаки. Ничего. Только шум ветра в сухих стеблях чертополоха да собственное неровное дыхание.

Она приехала. Обратного пути не было.

Ольга взяла с пассажирского сиденья папку с проектом – свой талисман, свою ниточку в другой мир – и вышла из машины. Воздух ударил в лицо все тем же запахом забвения и влажной земли. Она постояла секунду, глядя на почтовый ящик, из которого криво торчала пачка рекламных листовок. Никто не забирал почту. Возможно, годами.

Ключ скрипнул в скважине, будто возражая против вторжения. Дверь поддалась не сразу, её заедало, словно сама древесина не желала впускать её обратно в эту жизнь.

Запах ударил в нос, густой, сложный, многослойный: лекарственная лаванда, приторная пыль, вареная картошка и под ним – сладковатый, неприятный, животный запах немытого тела, старости и чего-то ещё, чего Ольга не могла определить, но что заставляло сжиматься желудок.

В полумраке прихожей, уставленной темными книжными шкафами, в кресле-качалке сидела её мать.

Лидия Петровна. Когда-то грозный завуч, женщина со стальной выправкой, чей взгляд мог остановить разбушевавшегося старшеклассника. Теперь перед Ольгой сидел иссохшийся комочек в грязном, засаленном халате. Седая, жидкая паутина волос спадала на лицо. Руки, всегда занятые проверкой тетрадей, вязанием или строгим жестом, теперь беспомощно лежали на коленях, пальцы судорожно перебирали бахрому старого пледа. Она качалась. Монотонно, вперед – назад, с противным, ритмичным поскрипыванием старого дерева. И что-то шептала. Тихий, шипящий, безостановочный шепот был первым звуком, который Ольга отчетливо расслышала в доме. Он был страшнее тишины.

– Мама? – голос Ольги прозвучал хрипло и неуверенно, словно чужим. – Это я. Ольга.

Шепот прекратился. Качание замерло. Медленно, с видимым трудом, как будто голова была сделана из чугуна, Лидия Петровна подняла лицо. Тусклые, мутные глаза, похожие на застывшие лужицы, уставились на Ольгу без всякого узнавания. В них не было ничего – ни радости, ни удивления, ни даже страха. Пустота.

– Обед? – просипела старуха, и голос её был скрипом несмазанной двери.

– Нет, мама. Я твоя дочь. Ольга. Я приехала из Москвы. Помнишь?

Ольга сделала шаг вперед, стараясь не дышать этим спертым воздухом. Она положила руку на костлявое плечо матери, чувствуя под тонкой тканью халата острые кости. Та вздрогнула от прикосновения, как от удара током, и попыталась отстраниться.

И вдруг – это было так внезапно, что Ольга сама отпрянула, – в мутных глазах Лидии Петровны прорезалась искра. Острая, животная, нечеловеческая ясность. Она внезапно вцепилась своими холодными, сухими пальцами-когтями в руку Ольги, притянула её к себе так сильно, что та едва не потеряла равновесие и не упала на неё.

– Ты… – голос матери стал низким, хриплым, полным невыразимого, первобытного ужаса. Он не был похож на её прежний, отчеканенный педагогический тембр. – Ты похоронила его глубоко? А? Скажи, что глубоко! Он не должен найти дорогу назад! Я слышу… он плачет…

Дыхание перехватило. Ольга попыталась освободиться, но старушечьи пальцы, сведенные какой-то судорогой, были сильны, как тиски.

– Мама, что ты говоришь? О ком? – выдавила она, чувствуя, как холодная  волна мурашек бежит по спине.

Но искра погасла так же быстро, как и вспыхнула. Сознание покинуло старческие глаза, взгляд снова стал пустым и мутным, устремленным в никуда. Пальцы разжались. Лидия Петровна откинулась на спинку кресла, её голова бессильно упала на грудь, и она снова принялась качаться, беззвучно шевеля губами, возвращаясь к своему монотонному шепоту.

Ольга отшатнулась к книжному шкафу, потирая запястье, на котором проступили красные отметины. Сердце колотилось где-то в горле, громко и часто. «Бред. Это просто бред. Деменция. Мама не понимает, что говорит.» Она твердила это про себя, как заклинание, как мантру, пытаясь загнать обратно нахлынувший страх.

Она прошла на кухню, чтобы отдышаться, ополоснуть лицо водой. На кухонном столе, застеленном клеенкой с выцветшими цветами, лежала раскрытая тетрадь в синей обложке – дневник наблюдений, который вела сиделка. Ольга машинально провела пальцем по строчкам, стараясь думать о практичных вещах: где продукты, какие лекарства, график уборки. Взгляд зацепился за запись, сделанную недельной давностью, подчеркнутую дважды:

«Л.П. сегодня очень беспокойна. Не спала, металась, кричала во сне: "Отдайте мне моего мальчика! Я его не топором, я любовью!" Пыталась успокоить, не поддается. Вызвала врача, сделали укол. Держалась за живот, будто что-то болит. Сказала: "Он стучит, хочет выйти".

Ольга медленно опустилась на стул. В ушах стоял оглушительный звон, заглушавший даже скрип кресла-качалки из залы. Она уставилась на эти слова, написанные аккуратным почерком сиделки.

Не топором. Любовью.

Ледяная дрожь, на этот раз уже не от жалости, а от чистого, беспримесного страха, пробежала по её спине. Она медленно подняла голову и посмотрела на дверь в залу, откуда доносилось монотонное, убаюкивающее поскрипывание.

«Что ты сделала, мама?» – пронеслось в голове. И этот вопрос был уже не про деменцию. Он был про что-то другое. Что-то настоящее.

Ольга сидела за кухонным столом, не в силах оторвать взгляд от зловещей записи. Шёпот и скрип кресла из соседней комнаты сливались в один жутковатый саундтрек, который, казалось, пронизывал стены этого дома, впитывался в самые стены.

«Я его не топором, я любовью!»

Что это могло значить? Бред воспаленного сознания? Или обрывок страшной, вытесненной правды, прорвавшейся сквозь руины памяти? Она сжала виски пальцами, пытаясь взять себя в руки. Она архитектор. Она мыслит логически, фактами, чертежами. Нужны данные. Нужны доказательства. А пока – только слова сумасшедшей старухи и записи в тетрадке.

Её размышления прервал резкий, неожиданный стук в дверь. Троекратный, уверенный, знающий, что дверь эта не пугается тихих звуков.

Ольга вздрогнула, сердце снова забилось где-то в горле. Кто это? Сиделка? Врач? Она потянулась к своему телефону, машинально проверяя, на месте ли он. Глупость. Но этот дом уже через час заставил её чувствовать себя не в своей тарелке, параноидально.

Стук повторился, настойчивее.

Ольга глубоко вздохнула, поправила волосы и пошла открывать.

На пороге стояла женщина лет шестидесяти, плотная, крепко сбитая, с лицом, не тронутым ни косметикой, ни излишней чувствительностью. На ней был стёганый халат, под которым угадывался добротный домашний платье, и на ногах – практичные войлочные тапочки. В руках она держала небольшую кастрюльку, прикрытую полотенцем.

– Ольга Викторовна? – произнесла женщина, и её голос, низкий и слегка хриплый, идеально подходил к её внешности. – Дозналась, что вы приехали. Это я, Валентина Никитична, с соседнего дома. Через забор.

Ольга молча кивнула, не сразу находя слова. Тётка Валя. Она её смутно помнила. Та самая, что всегда знала все новости первой и могла часами стоять у калитки, наблюдая за улицей.

– Здравствуйте, – наконец выдавила Ольга, отступая, чтобы впустить её. – Проходите.

– Да я ненадолго, – отрезала Валентина Никитична, переступая порог с видом хозяина. Она окинула прихожую быстрым, оценивающим взглядом, заметила кресло-качалку с Лидией Петровной, но не выразила ни удивления, ни сострадания. – Супчик вам принесла. Куриный. Лидии Викторовне тоже можно, на бульончике, она у нас жидкое любит. Худющая совсем стала, бедолага.

Она проследовала на кухню, будто знала дорогу лучше самой Ольги, и поставила кастрюльку на стол. Её взгляд сразу упал на раскрытый дневник сиделки. Ольга бросилась было закрывать его, но было поздно. Валентина Никитична ничего не сказала, лишь её губы чуть сжались.

– Спасибо, – сказала Ольга, чувствуя себя неловко. – Это очень любезно с вашей стороны.

– Да чего уж там, – женщина махнула рукой. – Мы тут друг другу помогаем. Как Лидия Викторовна? Оприходовалась?

Вопрос прозвучал обыденно, но Ольге показалось, что в нём скрывался другой, настоящий вопрос: «Она что-нибудь говорит?»

– Ничего не понимает, – осторожно ответила Ольга. – Говорит какие-то обрывки… бредит, наверное.

Она не удержалась и добавила, глядя на соседку:

– Сегодня, например, всё про какого-то мальчика… Говорит, чтоб его похоронили поглубже. И что он плачет.

Ольга внимательно следила за реакцией. Валентина Никитична застыла на секунду, её спина, повёрнутая к Ольге, напряглась. Затем она медленно обернулась. Её лицо стало непроницаемым, каменным. Тот быстрый, живой интерес, что был в нём секунду назад, исчез без следа.

– Ольга Викторовна, – произнесла она с холодной, отчётливой вежливостью. – Ваша мать – больной человек. Очень больной. Что только в бреду не померещится. Не стоит придавать значения этим… бредням.

Она сделала ударение на слове «бреднях», отсекая любые дальнейшие вопросы.

– Но она так уверенно…

– Лидия Викторовна – человек святой жизни! – вдруг резко, почти с яростью, оборвала её Валентина Никитична. – Всю себя детям отдала, школу на себе держала! Уважаемый всем городом человек! Так что вы уж эти разговоры бросьте. Негоже. Больного человека слушать да на ус наматывать.

Она поправила полотенце на кастрюле, её движения стали резкими, сердитыми.

– Вам бы о живых думать, о маме. Ухаживать, врача вызывать, если что. А прошлое… – она метнула быстрый, колкий взгляд в сторону залы, – прошлое не ворошат. От этого одно зло. Вы уж меня извините, у меня дела.

И, не дожидаясь ответа, Валентина Никитична решительно зашагала к выходу. На пороге она снова обернулась.

– Супчик не забудьте разогреть. И двери на ночь запирайте. У нас тут… спокойно, но кто его знает.

И она вышла, закрыв за собой дверь с таким видом, словно навсегда запечатывала вход в склеп.

Ольга осталась стоять посреди кухни, слушая, как затихают за дверью её быстрые, уверенные шаги. Ледяной комок страха в груди не растаял – он лишь окреп и обрастал новыми ледяными слоями.

Соседка не просто отмахнулась от её слов. Она испугалась. Испугалась одного упоминания о «мальчике». И её реакция была не «какой ещё мальчик?», а мгновенное, агрессивное отторжение и попытка замять разговор.

«Прошлое не ворошат. От этого одно зло».

Ольга медленно повернулась и посмотрела в полумрак залы, на силуэт качающейся в кресле матери.

Что за прошлое скрывалось за этими стенами? И почему весь город, казалось, дал обет молчания?

Ольга ещё несколько минут стояла на кухне, прислушиваясь к тишине, которая теперь казалась громче и многозначительнее после визита соседки. Резкие, отрывистые фразы Валентины Никитичны висели в спёртом воздухе, как ядовитый газ: «Негоже». «Больного человека слушать». «Прошлое не ворошат».

Она машинально подошла к плите, поставила кастрюлю разогреваться. Автоматические движения успокаивали. Запах куриного супа, обыденный и домашний, вступил в противоборство с запахами запустения и болезни, пытаясь, но не в силах их перебить.

Из залы доносилось монотонное поскрипывание. Шёпот прекратился. Ольга заглянула туда. Мать дремала, её голова беспомощно покачивалась в такт раскачиванию кресла. В этом не было покоя – было что-то жуткое, марионеточное.

Ольга поела стоя, не ощущая вкуса, глотая пищу лишь чтобы дать телу силы. Потом налила немного бульона в чашку и поднесла матери.

– Мама, поешь немного.

Та открыла глаза, послушно открыла рот, проглотила несколько ложек, словно безвольный младенец. В её глазах не было ни осознания, ни благодарности. Только пустота. Ольгу снова пронзила острая жалость, смешанная с леденящим душу страхом. Кто эта женщина? Что она сделала?

Покормив мать, Ольга принялась за уборку. Это был единственный способ занять руки и не сойти с ума от навязчивых мыслей. Она вымыла посуду, протёрла пыль на кухне, стараясь не смотреть в тёмные углы и на забитое фанерой окно на чердаке. Каждый скрип половицы, каждый шорох за стеной заставлял её вздрагивать. «И двери на ночь запирайте». Слова соседки звучали теперь не заботой, а угрозой.

Стемнело быстро и бесшумно, как будто кто-то сверху залил мир густой, чёрной тушью. Ольга зажгла свет в комнатах – тусклый, желтоватый свет от старых ламп накаливания, который не рассеивал мрак, а лишь отбрасывал густые, двигающиеся тени.

Она уложила мать в постель. Та не сопротивлялась, позволила себя раздеть и укрыть, и сразу же отвернулась к стене, замкнувшись в своём непроглядном мире.

Ольга осталась одна. Тишина стала абсолютной, давящей, живой. Она ходила по комнатам, проверяя замки на дверях и окнах, чувствуя себя глупо и в то же время не в силах остановиться. Этот дом, такой знакомый в детстве, теперь казался враждебным лабиринтом, полным невысказанных секретов. Книжные шкафы с потрёпанными учебниками и классикой превратились в стражей молчания. Тени от портьер шевелились, как чьи-то спрятавшиеся силуэты.

Она попыталась читать, но слова расплывались перед глазами. Включила телевизор – старенький «Рубин» прошипел что-то о погоде и замолк, словно тоже не смея нарушать здешний покой.

Время тянулось мучительно медленно. Ольга прилегла на диван в гостиной, не раздеваясь, накрывшись старым пледом, который пах нафталином и тоской.

И тогда сквозь сон она услышала это.

Сначала это был едва различимый шёпот. Думала, почудилось. Но нет. Шёпот становился настойчивее. Он шёл из спальни матери.

Ольга встала и на цыпочках подошла к двери. Сердце снова забилось в унисон с её страхом. Дверь была приоткрыта.

В комнате горел ночник, отбрасывая призрачный свет. Лидия Петровна не спала. Она сидела на кровати, укутавшись в одеяло, и качалась из стороны в сторону, как в своём кресле. И она не просто бормотала. Она с кем-то разговаривала. С пустотой.

– …прости меня… – её шёпот был полон такой бездонной муки, что у Ольги перехватило дыхание. – …я не хотела… так было лучше… для всех…

Она замолкла, будто прислушиваясь к ответу, которого не могло быть.

– …нет, не говори так… не надо… – её голос сорвался на плач. – …он не должен был родиться… это грех… мой грех…

Ольга замерла, вжавшись в косяк двери, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. Это был не просто бред. Это была исповедь.

– …я слышу, как он плачет… – внезапно голос Лидии Петровны стал яснее, чётче, полным ужаса. – …в земле… холодно… мамочка…

Ольга не выдержала. Она сделала шаг вперёд, и пол под ней предательски скрипнул.

Шёпот немедленно прекратился. Лидия Петровна резко обернулась, и в тусклом свете ночника Ольга увидела её глаза – широко раскрытые, полные не детского, а старческого, животного страха.

– Кто здесь? – просипела мама, вжимаясь в подушки. – Это ты?.. Пришёл?..

– Мама, это я, Ольга, – тихо сказала она, зажигая свет.

Но было поздно. Лидия Петровна уже не виделя её. Она увидела кого-то другого. Её лицо исказилось гримасой ужаса.

– Нет! Отстань! Я всё сделала, как ты сказал! Всё! – она закричала, закрываясь руками. – Любовью! Я любовью! Не трогай меня!

Ольга отступила, оглушённая этим воплем. Она выбежала из комнаты, в гостиную, и прислонилась к стене, пытаясь перевести дыхание. Крик матери сменился тихими, надрывными рыданиями.

Ольга медленно сползла на пол, обхватив колени руками. Дрожь била её мелкой дрожью. Теперь она понимала всё. Слова соседки, её испуганная агрессия. Это не был бред. Это была правда. Ужасная, неприглядная правда, которую все в этом городе знали и молчаливо хоронили десятилетиями.

И эта правда была здесь, в этих стенах. Она была закопана где-то во дворе. И она плакала.

Глава 2

Ольга не помнила, как уснула. Она свалилась в тяжёлый, беспокойный сон прямо на полу, подложив под голову свёрнутый плед, а когда её разбудил тусклый утренний свет, пробивавшийся сквозь пыльные шторы, всё тело ныло от скованности и холода.

В доме было тихо. Слишком тихо. Давящая тишина, в которой ещё эхом отзывался ночной крик матери.

Ольга поднялась, её первым порывом было броситься в спальню. Лидия Петровна спала. Дыхание было ровным, но поверхностным, лицо разгладилось, приняв отречённое, почти безмятежное выражение. Словно ночной шторм стёр все следы ужаса и боли, оставив лишь пустую, выбеленную скалу. Это спокойствие было почти страшнее истерики.

Ольга закрыла дверь и пошла на кухню, чувству себя разбитой и опустошённой. Она вскипятила воду, заварила крепкий чай, руками, которые чуть заметно дрожали. Нужно было есть. Нужно было думать. Действовать.

Она села за стол, и взгляд её снова упал на ту самую страницу в дневнике сиделки. Слова «Я его не топором, я любовью» теперь горели на бумаге, как клеймо. Это была не метафора. Это была улика.

Ольга отпила чаю, чувствуя, как обжигающая жидкость возвращает её к реальности. Архитектор внутри неё требовал системности, плана. Она нашла чистый лист бумаги и ручку.

1. Факты:

– Мать в бреду говорит о «мальчике».

– Упоминает, что «похоронила его» не насилием, а «любовью».

– Испытывает чувство вины и ужаса.

– Соседка и, вероятно, другие в городе, знают что-то и активно скрывают это.

2. Версии:

– А (Самая вероятная): У Лидии Петровны был ребёнок (до Ольги или после?), который умер или был умерщвлён при трагических/криминальных обстоятельствах, и его тело было спрятано.

– Б (Менее вероятная): Это метафора, связанная с кем-то из учеников, чью судьбу она сломала «из любви» (гиперопекой, давлением). Но тогда при чём тут «похоронить»?

– В (Иррациональная): Бред чистой воды. Версия отметается. Слишком много совпадений и реакция соседки.

3. План действий:

– Шаг 1: Осмотреть дом и двор. Искать аномалии, следы, старые вещи.

– Шаг 2: Попробовать поговорить с матерью в моменты ясности (если они будут).

– Шаг 3: Найти другие источники информации. Фотографии, письма, документы.

Ольга отложила ручку. План был абсурдным. Она, московский архитектор, составляла план по расследованию возможного преступления своей матери в захолустном городке. Словно это был какой-то извращённый квест.

Она вышла во двор. Утро было серым и влажным. Воздух пах прелыми листьями и сырой землёй. Ольга обошла дом, внимательно глядя под ноги. Она искала… что? Свежевскопанную землю? Это было бы смешно, если бы не было так страшно.

Её взгляд упал на старый, полуразвалившийся сарай на месте бывшей бани. Дверь висела на одной петле. Внутри пахло плесенью, старым деревом и мышами. Валялись какие-то ржавые железяки, сгнившие доски.

И тут она увидела это.

В дальнем углу, под грубой мешковиной, что-то выделялось неестественно ровным контуром. Ольга подошла ближе и дёрнула ткань. Оттуда пахнуло пылью и холодом.

Это была старая, детская ванночка. Эмалированная, с облупившейся розовой краской. Внутри лежал сверток, перевязанный бечёвкой. Ольга с замиранием сердца развязала его. Там были детские вещи. Ползунки из грубого ситца, распашонка, крошечная шапочка. Вещи старые, советские, но… чистые. Аккуратно сложенные, словно их берегли для кого-то.

Или хранили как напоминание.

Ольга выронила сверток, словно обожглась. Она отступила из сарая на свежий воздух, делая глубокие, прерывистые вдохи. Это было доказательство. Вещественное доказательство. Не просто бред, а реальные вещи, принадлежавшие младенцу.

Она обернулась к дому. В окне своей спальни, за стеклом, стояла Лидия Петровна. Она не спала. Она смотрела прямо на Ольгу. И в её мутных глазах, на этот раз, читалось не безумие, а нечто иное – бездонная, всепоглощающая грусть и… понимание.

Она видела, что нашла дочь. И она знала, что Ольга теперь тоже знает.

Они замерли, смотря друг на друга через мокрую от дождя лужайку, разделённые тишиной и страшной тайной, которая внезапно стала осязаемой.

Ольга застыла, впиваясь взглядом в мать, стоящую за стеклом. Тот взгляд, полный немой печали и странной ясности, был страшнее любого бреда. Он был признанием.