Узоры пепла

Фауст

Узоры пепла

Глава 1

Миракасс ещё спал. Даже магия шептала неуверенно, прячась в трещинах камней и щелях старых ставен. Где-то за пределами трущоб уже звучали первые колокола академий, но сюда, в Сломанные края, звон долетал глухо, как будто сам воздух здесь не хотел помнить, что в городе есть утро.

Рен сидел на крыше полуразвалившегося храма, ноги свисали в пустоту. Под ним – грязь, над ним – дым. В руках – старая тряпичная кукла, которую он нашёл накануне. Почему-то не выбросил.

По венам, будто тлеющие угли, мерцали красные узоры – лениво, неритмично, почти вяло. Он снова пытался вызвать свет, как учила Тиэлис. Опять – ничего. Только лёгкий холод в груди.

Он тихо выдохнул и посмотрел на небо, словно ждал, что оно что-то скажет. Но небо молчало.

– Ты опять ушёл наверх, – голос прозвучал так, будто его принес вечерний ветер, а не женщина, стоявшая прямо под крышей.

Рен не обернулся сразу. Он знал этот голос наизусть.

Голос, который не осуждал. Никогда. Даже когда он воровал еду. Даже когда сбегал ночью. Даже когда молчал неделями.

– Здесь тише, – только и сказал он.

Тиэлис вздохнула. Но не так, как взрослые – с тяжестью, обвинением, усталостью. Её вздох был мягким, как шелест листвы.

– Здесь холодно, – сказала она. – А у нас завтрак. Ты ведь снова не ел?

Он пожал плечами. Тиэлис молча поднялась, грациозно, почти бесшумно. Даже обветренные доски крыши не поскрипели под её шагами. Она опустилась рядом с ним, не торопясь, и укрыла его плечи своим тёплым зелёным плащом.

Волосы её пахли лавандой и сухими травами. Когда-то Рен думал, что это запах всех матерей. Потом понял – нет. Это запах Тиэлис.

– Я снова не смог, – тихо сказал он. – Свет… он не хочет меня слушать.

– Он тебя не должен слушаться, Рен. Он должен откликаться. Ты – не как другие. И слава звёздам.

Он сжал губы. Красные узоры на его запястьях вспыхнули, словно отзеркаливая гнев, но сразу же погасли.

– Я не такой, как Альванир. Они это видят. И ненавидят.

– А я – вижу. И люблю, – просто ответила она.

– Потому что ты не как они.

Храм был стар. Не древний – уставший.

Потолок давно покрылся копотью, окна – заклеены тканью и обожжённой бумагой. Где-то сквозило, где-то хлюпало. Но в этом хаосе было одно правило: здесь пахло травами и хлебом, а не гнилью, как в остальной части трущоб.

Тиэлис принесла тепло. Не заклинаниями, а руками. Не сиянием, а заботой.

Пока Рен сидел за низким деревянным столом и лениво ковырял кашу из дикого зерна и сушёной моркови, Тиэлис шепталась с корнями.

Прямо из каменного пола, рядом с алтарем, тянулись тонкие ростки. Они не росли от света – они росли от неё.

– Мы закончили на полнолуние, – говорила она, поглаживая гладкий зелёный стебель. – Ты справился, малыш. Сегодня дам тебе чуть больше воды.

Рен косо смотрел на неё, как обычно. Словно защищался даже от уюта.

– Ты разговариваешь с травой.

– И она отвечает, – улыбнулась Тиэлис. – В отличие от тебя.

Он не смог не хмыкнуть. А это уже было много.

Пока она разбирала корзину с кореньями, в храм пришла старая вдова из соседнего переулка – нога распухла, проклятие подцепила в лужах. Тиэлис велела ей лечь, протёрла ступню настоем, и что-то прошептала на старом, певучем наречии, от которого у Рена появились мурашки.

– Это язык духов? – спросил он.

– Нет. Это язык боли, – тихо ответила она. – У каждой боли свой звук. Я просто учусь его слушать.

Рен отвернулся. В его груди было много боли. И ни один звук не хотел её выразить.

Ночь в храме наступала раньше, чем в остальной части города.

Старые витражи, что когда-то украшали стены, давно были заколочены досками и тряпками. Но в центре алтарного круга по-прежнему стояли три свечи, и между ними – чаша с прозрачной водой и свежий лист мирры.

Тиэлис стояла на коленях. Пальцы сплетены, волосы аккуратно убраны в венок из зелёных нитей. Её губы шептали едва слышно:

– Сильрани, Матерь Листа, Оковы и Пламени… Благослови духи, что шепчут в земле. Укрой моих подопечных, как укрываешь рассу от грозы. Дай мне видеть. Дай мне принимать. Дай мне быть.

Рен сидел у стены, привалившись к мешку с сушёными грибами. Он не мешал – просто смотрел, как в воздухе колышется свет от свечей. Иногда казалось, будто он дрожит в ответ на её голос, как живая ткань.

– Думаешь, она тебя слышит? – спросил он после паузы.

– Я знаю, – ответила Тиэлис, не оборачиваясь.

– Богиня слышит тех, кто говорит с ней сердцем, а не просьбой.

– А мне нечего ей сказать, – буркнул Рен. – Кроме, может, «почему я родился уродом?». Или «зачем вы меня оставили на пороге, как щенка?». Думаешь, ей есть дело?

Тиэлис поднялась, подошла, присела рядом. В её глазах не было ни укора, ни удивления – только усталая доброта.

– Когда я была моложе, я тоже злилась. Сильрани забрала мою мать, потом лес, потом голос моей сестры.

Я ушла из своего народа – ушла в грязь, чтобы лечить тех, кого никто не хочет видеть. Думаешь, я это сделала из веры?

Она вздохнула и положила руку на его плечо.

– Нет. Я сделала это из упрямства. А вера пришла позже. Не как награда – как дыхание.

Рен опустил глаза. На его шее вспыхнули тонкие линии красного света – как будто магия хотела что-то сказать, но передумала.

Огонь в печи дышал мерно, будто был живым. Красные отблески играли на лице Рена – он сидел, поджав ноги, укутавшись в серое одеяло. Рядом, на старом резном табурете, Тиэлис помешивала что-то в глиняной миске. Горячая похлёбка с кореньями – поздний ужин для тех, кто задержался в делах до темноты.

– Сегодня был Лорн, – пробормотал Рен. – Опять пытался меня «учить». Говорит, я должен благодарить за то, что мне позволили жить в храме.

Тиэлис не сразу ответила. Она перелила похлёбку в деревянную чашу и подала ему.

– А ты благодарен?

Рен вскинул на неё глаза. В них – ярость, сдерживаемая, но острая.

– Я благодарен тебе. Не храму. Не этим стенам. Не их богине. Только тебе. Если бы не ты, я бы давно уже лежал в канаве со вскрытым брюхом.

– Возможно, – кивнула Тиэлис мягко. – Но храм – это не только стены. Это те, кто его наполняют.

– А если в нём кроме тебя никто не верит в меня?

Он говорил негромко, но в голосе дрожал лёд. Тиэлис опустила взгляд, затем потянулась ближе и поправила край его одеяла.

– Я слышала, как ты вчера ночью шептал заклинания, – сказала она. – Ты злился. Опять.

– Потому что я не могу. Не получается. Всё неправильно. Как будто магия – чужая. Словно у меня другой язык.

– Потому что он у тебя действительно другой, – вздохнула она. – Рен, твои узоры… они не просто особенные. Они древние. Старше империи. Даже я не знаю, откуда они.

Он молчал. Только уставился в чашу, пар которой щекотал ему нос. Наконец он спросил, не поднимая взгляда:

– Я чудовище?

– Нет, – ответила она сразу. – Ты дар. Просто ещё не понял, для кого и зачем.

Он тихо фыркнул. Потом, помолчав, добавил:

– Знаешь, что они говорят обо мне? Что я кровь демона. Что у меня мана из пекла. Что красный цвет – это знак разрушения.

Тиэлис откинулась на спинку стула и посмотрела в потолок. Тени плясали по потолочным балкам, как духи прошлого.

– А ты сам что думаешь?

Рен пожал плечами.

– Не знаю. Я просто живу. Прячусь. Выживаю. Это всё, что я умею. Я ворую хлеб, убегаю от стражников, прячусь в трубе, когда идёт дождь. Я… не герой, Тиэлис.

Она улыбнулась. Грустно, нежно.

– Герои не рождаются в шелках. Они рождаются в пепле. А ты – узор на этом пепле. Живой. Непохожий.

Он долго молчал. Потом шепнул:

– Мне страшно.

Тиэлис склонилась к нему, обняла, не говоря ни слова. Просто сидела рядом, пока огонь не догорел, пока ночь не стала густой, как смола.

И только тогда, когда дыхание Рена стало ровным, почти детским, она прошептала:

– Я тоже боюсь. Но ты не один.

Сквозь треснувшее оконце над кухонной кладовкой пробивался тусклый свет. Рен лежал на узкой деревянной лавке, плотно укутавшись в поношенное шерстяное покрывало. Его лицо было полускрыто – только один глаз следил за движением света по полу. Он знал: ещё пару минут – и Тиэлис начнёт стучать посохом в пол, как каждое утро.

Утренняя молитва.

Он ненавидел утреннюю молитву. Не потому что не уважал Тиэлис. А потому что в те минуты чувствовал себя… лишним.

Слова, которые звучали в её устах, казались ему чужими. Он не верил в Сильрани. Не верил ни в одну из богинь, что украшали церковные фрески. Всё это – не для него. Не для ребёнка, которого бросили на грязном пороге.

– Рен, я знаю, что ты не спишь, – прозвучал голос Тиэлис из-за занавески.

Он зажмурился. Её голос был мягким, но в нём уже звучала легкая строгость.

– Ещё пять минут, – пробормотал он. – Богиня не заметит.

– Может, и не заметит, – отозвалась она. – Но я – замечу.

Тебе не обязательно молиться, но присутствовать – важно. Ты – часть семьи. А семья собирается вместе.

Он медленно сел. Волосы растрёпаны, глаза ещё сонные. Потянулся, зацепив ногой пустую кружку – та покатилась по полу и замерла возле пары криво стоящих башмаков.

– А если я – не семья?

Тиэлис молчала. Потом медленно отдёрнула занавеску. Её зелёные волосы были заплетены в косу, лицо спокойно, глаза ясны, как утренний туман над лесом.

– Тогда я буду приходить к тебе каждое утро, пока ты не устанешь это повторять, – сказала она и мягко улыбнулась. – А теперь поднимайся. Я оставила тебе чистую воду и кусок хлеба. Пока ты жуёшь, успеешь пожалеть, что не встал раньше.

Рен фыркнул, но поднялся.

На маленьком столике действительно стояла кружка воды и кусок подсушенного хлеба с зеленью. Он схватил его, сунул в рот, жуя как зверёныш, и пробормотал с набитым ртом:

– Если она всё равно меня не слышит, зачем ей моё присутствие?

Тиэлис остановилась у двери зала.

– Потому что ты слышишь нас, Рен. И иногда – этого достаточно.

Зал храма был холоден даже летом. Каменные плиты пола вечно дышали сыростью, а высокая арка над алтарём собирала эхо каждого шороха. Свет струился сквозь витражи – узкие, давно выцветшие, но всё ещё переливающиеся синим, зелёным и золотым.

Рен вошёл неслышно, как всегда. Он не шел туда, где собирались остальные. Вместо этого, привычно занял своё место в тени – между колонной и полуразвалившимся стеллажом с книгами, которые давно никто не читал. Оттуда хорошо было видно Тиэлис.

Она стояла у алтаря, в длинной тунике, склонив голову. Её губы шевелились, но голос был почти шёпотом – молитва к Сильрани, богине магии и жизни. Все прихожане, а их было не так уж и много, стояли в полукруге перед ней, повторяя слова.

Кроме Рена.

Он просто смотрел. В глаза Тиэлис, в её лёгкие жесты руками, в тонкую зелёную тень волос, соскальзывающую по плечу.

– Что он тут делает?

Шёпот слева. Тихий, но не для уха Рена.

– Неужели его ещё не выгнали отсюда?

– Я слышала, он разговаривает с духами, как проклятые.

– Нет, он просто… не такой. Посмотри на его руки.

Рен опустил взгляд. Его кожа была бледна, как у всех Альванир, но по ней – ярко, как кровь на снегу – проступали красные узоры. Живые линии, что мерцали лёгким свечением, пульсируя в такт сердцу.

Он не ответил. Лишь медленно отступил к колонне, ещё глубже в тень.

Женщина, шептавшая – пожилая, с лицом как иссохший лист, – взглянула на него, будто на змею.

– Он должен быть с такими, как он, – процедила она. – А не среди нас.

– Тише, мать Керина, – одёрнула её соседка, – Тиэлис увидит.

– Пусть видит! – прошипела та. – Она слишком мягкая. Из-за неё сюда скоро и настоящие твари начнут приходить.

Рен молча смотрел на каменный пол.

Он знал, что ему нельзя было слышать это. Знал, что если сейчас что-то скажет – Тиэлис вмешается. Защитит. Станет между ним и ими, как всегда. Но… он не хотел, чтобы она снова стояла за него.

Он выдохнул и отвернулся.

Пусть молятся. Пусть думают, что боги придут за ними в час беды.

Он уже давно понял: никто не приходит.

Храм остался позади, а с ним – и холодный взгляд матери Керины, и шёпоты у алтаря. Рен шагал быстро, не оглядываясь. Воздух трущоб был влажным и густым от копоти: где-то пылали утренние костры, запах гнилых досок мешался с дымом и горькой пылью земли.

Он шёл знакомым маршрутом, почти не глядя под ноги. Вверх по улице, вдоль покосившихся лавок, затем через переулок, где крысы бегали вровень с ботинками, и – направо, к старому складу с выбитым окном и вечно полуопущенными ставнями.

Реймонд жил там. Или, скорее, обитал. Полускупщик, полубарыга, с замашками перекупщика и завсегдатаем на чёрном рынке. Говорили, когда-то он был стражником, пока не ввязался в грязные сделки. А теперь – просто человек с деньгами. Маленькими, но настоящими.

Рен постучал по железной двери дважды. Затем один раз с задержкой. Так договаривались.

Дверь открылась с грохотом.

– Опять ты, – пробасил Реймонд. – Я думал, тебя сегодня загрызут прямо в храме.

– Не дождутся, – отозвался Рен спокойно. – У тебя есть работа?

Реймонд, лысеющий, с грубым лицом и постоянно щурящимися глазами, смерил его взглядом. Потом кивнул, отходя вглубь.

Внутри было тесно, завалено ящиками, кожаными мешками, старыми заплесневевшими книгами и множеством замков – запертых, сломанных, разобранных. На столе валялась карта трущоб, вся испещрённая красными пометками.

– Есть кое-что. Мелочь. Справишься – получишь три серебряных. Если, конечно, не облажаешься, как в прошлый раз.

– Я не облажался, – отрезал Рен. – Это был твой человек, что сдал товар на полпути.

– Ну-ну, – усмехнулся Реймонд. – Все у нас правы. Даже ублюдки с красными прожилками.

Он ткнул пальцем в карту.

– Тут, возле старого водосборника, один тип ищет что-то. Камень, вроде бы. Даёт деньги тому, кто найдёт. Мне – двадцать. Тебе – три. Остальное – мои риски. Поищешь. Не найдёшь – не возвращайся. Всё ясно?

Рен кивнул.

– Камень обычный?

– Да откуда ж я знаю. Сказал, "переливается в грязи", и чтоб никто не видел. Странный тип. Слишком чисто одет для наших краёв.

Рен сунул руки в карманы.

– Хорошо. Буду через пару часов.

Он развернулся и вышел, не прощаясь.

Старый водосборник оказался заросшим мхом обломком, наполовину ушедшим в землю. Пахло железом, влагой и дохлой кошкой. Рен присел на корточки, внимательно осматривая землю – пальцы нащупывали каждый выступ, каждый камушек.

«Переливается в грязи», – вспоминал он слова Реймонда.

Но вместо находки, он услышал смех. Глухой, знакомый, неприятный.

– Ну надо же. Гляньте, кто у нас тут роется, как бродячий пёс.

Четверо. Все – примерно его возраста. Трое из них – из семьи старьевщиков, живших вон там, у разрушенной мельницы. А четвёртый – тот с каштановыми волосами – был когда-то в той же школе, откуда Рена выгнали. Они всегда были вместе. И всегда – против него.

– Ищешь кости своих предков? – усмехнулся один. – Может, и ты скоро рядом тут ляжешь?

Рен встал медленно, отряхнул ладони.

– У вас дел своих нет?

– Есть, – оскалился старший. – И ты – часть этих дел.

Первый удар прилетел слева – кулак скользнул по щеке, оставив жгучую полосу. Рен не отпрянул – он шагнул вперёд, врезав локтем под рёбра первому. Второй вцепился сзади, но Рен знал эти уловки – он сбросил его движением плеча, развернулся и ударил ногой по колену третьему.

Несколько секунд он держался – ловко, как зверёныш, изнывающий от ярости. Он не кричал, не ругался. Его лицо было спокойным, как у человека, который просто делает то, что всегда делает: выживает.

Но четверо – это много. Один всё же зацепил его по затылку. Другой вцепился в куртку, притянул. Третий уже замахивался доской…

И Рен, в единственном всплеске паники, отпрыгнул и побежал. Не назад. Не в знакомое.

А – вглубь.

Он мчался между развалинами, вгрызаясь в лабиринт трущоб, петляя между перевёрнутыми телегами, через сгоревший мостик, перелезая через валун, поросший мхом, не разбирая пути. Сердце грохотало. Лёгкие пылали.

Он не оглядывался. Шаги преследователей давно затихли.

Рен остановился, тяжело дыша, и впервые огляделся.

Он оказался в месте, которого не знал. Вроде бы – всё те же трущобы, но… здесь было тихо. Неестественно. Даже слишком.

Дома – полуразвалившиеся, но выстроенные из камня, а не из досок. Лестницы, ведущие в никуда. Статуя без лица, заросшая плющом. И в воздухе – странное напряжение, как будто само место его слушало.

Он сделал шаг.

Где-то в глубине зашуршал ветер. Или это был шёпот?

Он сделал ещё шаг.

Пол в этом дворе был вымощен серыми плитами, но местами их сорвало – из-под земли прорастали толстые корни. Между двух стен, у самого подножия искривлённой лестницы, Рен заметил тень.

Сначала он замер. Потом – приблизился.

Это был человек. Мёртвый. Судя по всему – давно.

Лежал он полусогнувшись, как будто уснул, опершись спиной о стену. Волосы слиплись, одежда истлела, на груди – старое пятно крови, почти чёрной. Лицо не узнать: его съели либо крысы, либо время.

Но вещи остались.

Рен огляделся. Тишина. Ни одного шага. Ни дыхания.

Он присел и осторожно обыскал тело.

Мешочек с серебром – почти истлевший, но ещё пригодный. Маленький, но тяжёлый. Три монеты и какая-то стеклянная пуля.

Потом – внутренний карман.

И там он нашёл письмо. Завёрнутое в воск, с печатью – треснувшей, но уцелевшей.

Рен аккуратно расправил бумагу. Чернила выцвели, но были различимы.

«Альмонд Рейзарский, по результатам предварительных испытаний, приказом восьмого совета столичной академии "Орден Щита", принят в число кандидатов на обучение военному искусству. Данное письмо подтверждает его статус как вступающего на путь служения Империи.

Да будет его клинок – верным,

а воля – несгибаема.»

Печать под текстом изображала щит с крылом, обвитый лентой с девизом.

Рен несколько раз перечитал письмо. Слова были формальные, холодные, но… важные. Он знал, что в магические академии так не попадают. И уж точно – не в военные, если ты не часть системы.

– «Альмонд Рейзарский…» – тихо прошептал он.

Имя звучало так, будто принадлежало кому-то из другого мира. Уважительного. Того, где трапеза бывает горячей, а одежда не пахнет плесенью.

Рядом, в складках плаща покойного, он заметил камень.

Он ничем не выделялся – почти. Размером с ноготь, грязный, но когда Рен приподнял его – на солнце пробился отблеск. Он словно переливался изнутри, тихо и ритмично, как пульс.

И в тот миг, когда Рен сжал его – внутри что-то дрогнуло.

Краткая вспышка. Ощущение, будто кто-то прошёлся по его позвоночнику лёгким пером, оставляя за собой след жара.

Он резко убрал камень в карман, сжав зубы. Сердце стучало.

«Что это было?..»

Рен шёл быстро, не оглядываясь. Письмо он спрятал глубже, завернув в старую тряпку и положив в потайной карман на поясе, туда, где прятал еду в особо голодные дни.

Камень – напротив – он держал в руке. Крепко. Он ощущал, как тот будто теплеет, когда дышишь на него. Внутри всё ещё пульсировала та странная дрожь, как будто камень знал, что его несут куда-то.

Реймон, как обычно, сидел у стены у своей лавки. «Лавка» – это громко сказано. На деле – это был шаткий стол, пара сундуков, и под навесом – деревянная стойка с замком. Место, где можно было обменять найденное на монеты. Или, если повезёт, – на молчаливое одобрение.

– Живой, – буркнул Реймон, даже не поднимая головы. – Уже плюс.

Он вырезал что-то из дерева, кривой нож скользил по щепе. Серое лицо, глаза как гвозди. Губы – узкой линией. Когда-то он был стражником, пока не потерял ногу и веру в людей. Теперь – просто торгаш, ворчащий, но полезный.

Рен молча положил камень на стол.

Реймон поднял бровь. Отложил нож.

– А вот это уже интересно.

Он взял камень, повертел, поднёс к глазу. Тот блеснул снова – перелив, как у жидкого серебра.

– Где нашёл?

– У разрушенной мельницы, – соврал Рен. – Под плитой. Глубоко.

Реймон ещё раз взглянул на него. Долго.

– Один?

– Один.

– Хм. – Он снова посмотрел на камень. – Необычный. Может быть артефакт. Или просто редкий минерал. Гляну у знакомого, если купит – дам тебе долю.

Он помолчал. Потом добавил, уже тише, почти как предупреждение:

– Но ты что-то не договариваешь, парень.

Рен не ответил. Только стоял, глядя вперёд.

– Ну и ладно, – хмыкнул Реймон. – Не люблю расспросы. Ты сделал, что обещал – я плачу. Остальное – твои тараканы. Вот.

Он кинул мешочек. Рен поймал на лету – привычка.

– Три серебряных. Как за обычную находку. Но если мой знакомый скажет, что это редкость – добавлю.

Рен кивнул. Уже собирался уходить, но Реймон вдруг добавил:

– Ты не такой, как они, Рен. Даже если притворяешься. А это… – он постучал пальцем по столу, где только что лежал камень, – …это не мусор.

Это что-то другое.

И впервые – может быть, за всё время – в его голосе прозвучало почти уважение.

Монеты в кармане звенели чуть громче, чем хотелось бы. Рен держал руку на мешочке, проходя мимо нескольких подозрительных силуэтов, что лениво жались к стенам. Глазами они провожали всех, кто выглядел сытым – и тут же забывали, если шаг становился уверенным.

Он шёл по извилистой улочке, где доски скрипели под ногами, а стены, казалось, сгибались над тобой, пытаясь придавить.

Ветер принёс знакомый запах – запах приправ, дымящейся рыбы и чёрствого хлеба.

Рынок.

Он был не больше площади в два дома, обложенной шатрами, верёвками и перекошенными столами. Здесь не кричали – трущобный рынок не терпел излишней громкости. Здесь торговались шёпотом, из-под полы, быстро, как будто любое промедление могло стоить жизни.

Рен направился к старухе с ящиком корней – она продавала отварные клубни в промасленной бумаге. Тёплые, с солью, когда есть на что купить.

– Ты снова жив, – заметила она, поднимая глаза. – Мир всё ещё не рухнул, значит.

– Пока нет, – Рен бросил пару медных. – Два, заверни.

Она молча протянула свёрток, тёплый, пахнущий пряной пылью. Рен положил его в сумку и пошёл дальше.

На прилавке в глубине – сушёная трава, которую Тиэлис любила заваривать как чай. Бледно-зелёная, с лёгким запахом мяты и чего-то древесного. Дорого. Но Рен купил горсть, не торгуясь. Для неё – всегда.

Последним он подошёл к мяснику. Жестокий, глуховатый Альден, чьё лицо было похоже на топор. Он никогда не улыбался, но если видел, что ты не вор – отпускал чуть больше, чем платил.

– Кровяная колбаса и кусок копчёного, – сказал Рен.

Альден кивнул. Снял с крюка тёмный обрез, завернул в пергамент и швырнул на прилавок.

– Полсеребряной.

Рен заплатил и остался с мелочью.

Всё. Можно домой.

Он прошёл обратно через рынок, стараясь не смотреть в глаза стражникам, что стояли на углу, лениво ковыряя ногтями в броне. Один из них что-то шепнул другому, кивнув в сторону Рена, но не остановил.

Рен не обращал внимания. Он чувствовал тяжесть сумки на плече, а в голове пульсировала простая мысль:

«Тиэлис улыбнётся, когда увидит чай. Настоящий.»

Печь уже затухала, когда он вернулся. Сквозь щели в стенах тянуло вечерним воздухом – тёплым, но с дымным оттенком. Внутри было тихо, только потрескивало полено, доедающее себя в огне.

Тиэлис сидела на низкой скамье, с книгой на коленях. На ней – простое льняное платье, зелёные волосы, как всегда, заплетены в свободную косу. Её лицо озарилось мягкой улыбкой, когда она увидела Рена на пороге.

– Ты вернулся быстро. И целый.

– Относительно, – буркнул он, снимая сапоги. – Быстрее, чем хотелось бы. Но не с пустыми руками.

Он выложил свёртки на стол: хлеб, клубни, колбасу, а потом, будто между делом, вынул маленький холщовый мешочек с сухой травой и подал ей.

– Это тебе.

Тиэлис подняла брови, удивлённая.

– Это же… душистый лесной мятник?

– Ты вчера говорила, что скучаешь по его вкусу. У старика Селена на рынке был. Я проверил – не гнилой.

Она взяла мешочек с осторожностью, будто он был чем-то хрупким.

– Ты слишком внимателен, Рен.

– Просто хороший вкус, – пожал плечами он.

Пока она ставила чайник на печь, он уселся у стены. Ему нравился этот угол – полузатемнённый, рядом с очагом. Из окна проникал мягкий свет, на полу лежала старая, но чистая тряпичная циновка. Дом, каким он его знал.

Они поели молча, как обычно. Только тепло, только уют. Тиэлис отломила ему кусок хлеба побольше, наливала чай не спрашивая.

И лишь когда еда была доедена, когда кружки остыли, а на печи остались только угли, Рен заговорил. Словно между делом, будто бы ничего особенного.