Дорога

Айрат Хайруллин

Дорога

Валентин Петрович крутил баранку уже седьмой час подряд, и в этом было что-то сизифово – не столько бесплодность усилий, сколько их механическое однообразие. Спина затекла, глаза слезились от встречных фар, и весь этот городской калейдоскоп давно уже превратился в бессмысленную кинопленку, в которой кадры повторяются с дурацким упорством. А пассажир всё сидел молча на заднем сиденье, только изредка поглядывал в окно да покашливал – и в этом покашливании было что-то болезненно знакомое, как будто эхо собственного кашля, который Валентин Петрович уже три года никак не мог вылечить.

Странный какой-то мужик. Сел в такси на вокзале, адрес назвал и больше ни слова. Одет прилично: костюм тёмный, ботинки начищенные. В этой аккуратности было что-то подозрительное, как в чрезмерной правильности речи иностранца, выучившего русский по самоучителю. Лицо… ну, лицо как лицо. Только глаза какие-то пустые. Будто не живой человек едет, а кукла – или, если угодно, автомат, запрограммированный на выполнение единственной функции.

Любопытно, что именно таксисты – эти современные перевозчики душ – чаще других становятся свидетелями мистических историй. Может быть, дело в том, что они находятся в промежуточном состоянии: не на месте, но и не дома, в постоянном движении между точками А и Б, которые для них лично ничего не значат. Как Харон, переправляющий тени через Стикс, – только вместо загробного мира у них просто другой район города.

– Тут повернуть надо, – сказал пассажир наконец, и голос его был до странности похож на голос самого Валентина Петровича – тот же хрипловатый тембр, та же интонация усталого человека, который давно перестал удивляться жизни.

Валентин Петрович глянул в зеркальце. Мужик показывал рукой направо, где уходила в лес просёлочная дорога. И в этом жесте было что-то до боли знакомое – так же он сам показывал дорогу, когда объяснял жене, как проехать к её матери.

– А куда это мы? – спросил шофёр, и в его голосе прозвучала та самая нота недоумения, которая всегда появляется у русского человека, когда он понимает, что попал в ситуацию, не описанную в инструкциях. – Я думал, в город едем.

– Нет, – спокойно ответил пассажир. – Туда.

Вот она, классическая формула русского абсурда: «туда». Куда туда? А туда, куда надо.

– Да там же ничего нет. Болота одни.

– Есть там кое-что.

И снова эта загадочная определённость неопределённого. «Кое-что» – слово, которое может означать всё что угодно: от секретного объекта до метафизической субстанции. В советское время «кое-что» обычно означало либо дефицит, либо неприятности с органами. Сейчас – просто неопределённость, возведённую в принцип.

Валентин Петрович пожал плечами и свернул. Клиент платит – клиент и решает. В этом была своя философия: профессиональная покорность судьбе, которая, кстати, всегда отличала русского человека. Хотя странно как-то получается. Ехали час по городу, потом ещё час по трассе, теперь вот в лес сворачивают. Счётчик уже приличную сумму накрутил – и в этом тоже была своя ирония: деньги капают равномерно, независимо от того, куда ведёт дорога.

А ведь дорога в русской культуре – понятие не просто географическое, а экзистенциальное. «Дорогой свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум» – это Пушкин. «Эх, дороги, пыль да туман» – это уже совсем другая эпоха, но тот же мотив: дорога как судьба, дорога как выбор, дорога как бегство от самого себя. И всегда – неопределённость конечного пункта.

Дорога стала ухабистой. Машину трясло так, что зубы стучали. Валентин Петрович подумал о том, что вот так же трясло когда-то телеги на просёлках, и ямщики точно так же ругались сквозь зубы, и лошади точно так же фыркали от напряжения. Только лошадей заменил двигатель внутреннего сгорания, а суть осталась прежней: медленное, мучительное продвижение к неведомой цели.

– Может, обратно поедем? – предложил Валентин Петрович. – Там впереди совсем ничего не будет.

– Поедем дальше.

– А что у вас там такое важное?

– Работа.

Ах, работа! Это слово в русском языке имеет особенную семантику. Работа – от «раб», и в этом вся суть нашего отношения к труду. Не профессия, не род занятий, не специальность – а именно работа, принуждение, необходимость. Работа как проклятие и одновременно как спасение от бездумности существования.

– В лесу?

– Да.

И снова это лаконичное «да», которое ничего не объясняет и всё объясняет одновременно. Работа в лесу – это может быть что угодно. Лесник, охотник, браконьер, философ, убийца, самоубийца. Лес в русской традиции – место, где человек остаётся наедине с самим собой и с теми силами, которые в городе дремлют под слоем цивилизованности.

И снова молчание. Только мотор тарахтел да ветки по бокам машины хлестали – совсем как в детской считалке: «По дороге ехал царь, и кучер, и лакей». Только царь здесь сомнительный, кучер усталый, а лакей вообще неопределённый.

Валентин Петрович покосился на пассажира в зеркальце. Тот сидел неподвижно, руки на коленях сложил, в окно смотрит. Спокойный такой. Даже слишком спокойный. А ведь есть такой тип спокойствия, которое пугает больше любого волнения – спокойствие человека, который знает то, чего не знают другие. Или думает, что знает.

– А вы кем работаете? – не выдержал шофёр.

Вопрос, который в советское время звучал как пароль. «Кем работаешь?» – и по ответу можно было определить почти всё: социальный статус, уровень дохода, политическую благонадёжность. Теперь этот вопрос потерял свою определяющую силу, но привычка осталась.

– По-разному, – помолчал пассажир. – Сейчас вот таксистом подрабатываю.

Валентин Петрович чуть руль не выпустил. В этой фразе была заложена такая бомба смыслов, что впору было остановиться и разбирать её по частям. Как это – таксистом подрабатываю? Он же пассажир! Он же… А впрочем, в стране, где реальность давно стала текучей субстанцией, и не такие парадоксы случаются.

– Как это – таксистом?

– А так. Людей вожу. Правда, не совсем обычных людей.

Вот оно! «Не совсем обычных людей». Необычные люди в обычных обстоятельствах, или обычные люди в необычных обстоятельствах – разницы особой нет.

– А каких?

– Разных. Вот сейчас, например, везу одного. Хорошего такого мужика. Честного. Семью содержит, детей растит. Работящий.

Сердце у Валентина Петровича как-то странно забилось. В этом описании была пугающая точность автопортрета. Семью содержит – да, содержит, хоть и с трудом. Детей растит – растит, двоих, мальчика и девочку. Работящий – работящий, двенадцать часов в день за рулём, без выходных.

– Да вы что… того?

– Чего того?

– Ну, голову не повредили?