Ритуал

Георгий Фудраг

Ритуал

В городе, чье имя выветрилось из анналов истории, словно надгробная надпись, стертая дождями времени, небо, даже в зените полудня, носило оттенок вечно синеющего заката. Солнце, бледное и отстраненное, словно монета из старого серебра, безуспешно силилось пробиться сквозь свинцовый полог облаков. Воздух здесь был густым, осязаемым, настоянным на испарениях влажного камня, речной гнили и чего-то неуловимо древнего, металлического, почти кровяного, что не мог определить неопытный нос обывателя. Улицы извивались причудливым змеиным танцем, сплетаясь в лабиринт, напоминающий одновременно забытую паутину и чертеж алхимического аппарата, заброшенного безумным творцом. Дома, высокие, узкие, с подслеповатыми окнами, стояли так тесно, прижавшись друг к другу, будто искали поддержки в немом, вековом ужасе перед тем, что таилось под ними, в чреве влажной земли.

В одном из таких домов, приютившемся на отшибе, где мостовая обрывалась глинистым краем над черной, неподвижной водой, обитали Элиз и Ингрид. Семнадцать лет от роду, но Элиз ощущала себя непостижимо старше, будто вся тяжесть этого города, этого неба, впиталась в ее кости, сделала их хрупкими и исполненными преждевременной мудрости. Ее существование подчинялось неумолимому ритму, заданному матерью, Ингрид, женщиной с лицом, высеченным из мрамора, словно скульптор вложил в него всю необъятность скорби и неземного безразличия. Их жизнь текла ровно и беззвучно, подобно песку в часовом стекле, чьи очертания давно стерлись от времени. Утро начиналось с точного, отточенного движения – задернуть окна плотной тканью, дабы дневной свет, даже этот ущербный, не нарушал хрупкий покой комнат. Затем скудная трапеза: пресные коренья, особые травы, собранные в определенные лунные фазы на заболоченных окраинах, и прозрачный, как слеза, бульон. Мать говорила мало, а когда говорила, ее голос звучал не из гортани, а словно из глубин комнаты, обволакивая, подобно холодному туману.

Элиз с детства знала, что она… иная. Не такая, как те, чьи смехи долетали издалека, с улиц, окутанных туманом. Кожа ее была болезненно-белой, почти фарфоровой, и на солнце, когда она осмеливалась подставить лицо его редким лучам, в минуты отсутствия матери, покрывалась не загаром, а легкой, болезненной сыпью, словно протестуя против его прикосновения. Ее сны были не снами вовсе, но мрачными коридорами, лабиринтами, где тени шептались на языке, который она, проснувшись, едва ли не понимала. Она была сосудом, объясняла мать. Сосудом для чего-то чрезвычайно хрупкого и чрезвычайно важного, и этот сосуд требовалось оберегать, наполнять, готовить.

Одним из непреложных правил подготовки было никогда не касаться земли босыми ногами. Пол в доме был устлан старинными, толстыми коврами, чьи узоры к концу дня, казалось, начинали жить своей собственной жизнью, перетекать друг в друга, являя собой нечто большее, чем просто узор. Выходя на улицу, Элиз обязана была носить туго шнурованные сапоги на плотной, почти каменной подошве.

– Земля здесь спит, дитя мое, – говорила Ингрид, ее длинные, холодные пальцы поправляя прядь волос Элиз. – И во сне своем она видит такое, что способно испепелить душу, прикоснувшуюся незащищенной ступней.

Элиз верила. Она чувствовала это – смутное, но мощное биение, вибрацию, исходящую из глубин земли, пульсирующую сквозь каменные плиты тротуаров, особенно ощутимую в безлунные ночи.

Ее одиночество не было абсолютным. Раз в неделю ей дозволялось посещать лавку старика Эбенезера, торговавшего древними книгами, засушенными насекомыми в стеклянных банках и редкостными чернилами, благоухающими, как ей казалось, расплавленными звездами. Дорога туда была ее паломничеством, возможностью вдохнуть воздух, не отфильтрованный занавесками их гостиной, увидеть других людей. Таких же бледных, замкнутых, спешащих по своим незримым делам, но все же людей.

Именно в одну из таких вылазок она впервые увидела его. Юношу в потертом, но прочном камзоле, с чеканным эфесом меча у бедра. Он стоял у фонтана (из которого, впрочем, вот уже лет пятьдесят не текла вода), и его прямая осанка, живой, беспокойный взгляд, ищущий чего-то в окружающем упадке, кричали о его чужеродности. Он был словно из иного мира. Из мира за пределами этого города-склепа. Он был точкой света в ее монохромном существовании, и этот свет обжигал глаза, вызывая странную смесь тоски и паники.

Его звали Кассиан. Оруженосец принца, его кузена, сосланного в этот Богом забытый край по воле короля-отца – то ли в ссылку, то ли с какой-то тайной, не стоящей выеденного яйца, миссией, о которой Кассиан предпочитал умалчивать. Он ненавидел это место. Ненавидел его давящую тишину, его затхлый запах, его людей, смотрящих сквозь тебя, как сквозь призрак. Он жаждал действия, битвы, ясности стали, а не этой прозябающей в полумраке тайны.

Он заметил Элиз сразу. Как могло быть иначе? Она шла по улице не как все, скользя над самой мостовой, будто страшась касаться ее даже подошвой сапога. Ее бледность была не болезненной, но почти магической, сияющей изнутри. И в ее глазах, когда она на мгновение встретилась с его взглядом, он увидел не привычную пустоту местных жителей, а целую вселенную тихого, непостижимого ужаса и такой же тихой, невысказанной надежды.

Он стал искать эти встречи. Сначала случайные, потом все более намеренные. Он узнал ее маршрут, часы ее посещения лавки старика Эбенезера, и поджидал ее там, делая вид, что рассматривает древние, ветхие фолианты. Первая их беседа была обрывистой, неловкой. Он говорил о внешнем мире – о лесах, горах, о битвах под открытым небом. Она слушала, широко раскрыв глаза, как слушала бы рассказы о сказочной, несуществующей стране. Ее ответы были осторожны, полны недомолвок. Она говорила о звездах (видимых лишь в редкие ночи, когда тучи расступались), о запахах трав, о музыке, которую, как ей казалось, она слышала, прижав ухо к холодной стене своего дома глубокой ночью.

Кассиан был очарован и сбит с толку. Его практичный ум, закаленный фехтовальными приемами и придворными интригами, не мог постичь эту девушку. Он чувствовал, что она – пленница. Но не в обычном смысле слова. Ее тюрьма была невидимой, сплетенной из страхов, запретов и той незримой власти, что, как он постепенно начал понимать, имела над ней ее мать.

Однажды, повинуясь внезапному порыву, он проследовал за ней, крадучись, используя навыки, полученные на охоте. Он видел, как она ускользнула в дом – высокий, мрачный особняк, тонувший в тени двух иссохших, скрюченных тополей. И тогда он увидел Ее.

Мать.

Она стояла у окна на втором этаже, и Кассиану почудилось, что она смотрит прямо на него, сквозь стены и расстояние, хотя он был скрыт в глубокой арочной нише напротив. Лицо ее было неподвижным, холодным, как маска. И во взгляде ее не было ни любопытства, ни гнева. Было лишь спокойное, равнодушное знание, словно она наблюдала за муравьем, ползущим по предопределенной траектории. Ледяная волна пробежала по спине Кассиана, страх, острый и первобытный, какого он не испытывал никогда, даже перед лицом смерти в бою. То был страх не перед прямой угрозой, а перед чем-то бесконечно более древним, бездушным и неумолимым.

Той же ночью, вернувшись в свои покои, выделенные им с принцем в заброшенном городском замке, он не мог уснуть. Воздух в комнате был густым и сладковатым, с отчетливой примесью запаха тления. И ему почудилось, что из углов, из самых теней, доносится тихий, мерный шепот. Не голос, а именно шепот. Настойчивый, повторяющий одно и то же слово, которое он не мог разобрать, но которое заставляло его кровь стынуть в жилах. Он вскочил, схватился за меч, но в комнате никого не было. Лишь лунный свет, бледный и больной, пробивался сквозь запыленное стекло и ложился на пол призрачным прямоугольником. И в этом свете он увидел Элиз. Не ее саму, а лишь ее призрак, сотканный из тени и лунной пыли. Она стояла, обращенная к нему лицом, полным безмолвной мольбы, а затем указала рукой вниз, под пол, в самые фундаменты мира, и образ ее растаял.

Кассиан понял. Это был не сон. Это был знак. Призыв о помощи, переданный каким-то способом, лежащим за гранью его понимания. И он дал клятву, не вслух, а про себя, обращаясь к темным стенам проклятой комнаты, что он узнает правду. Правду об этом доме, об этой матери. Правду об Элиз. И если потребуется, он вырвет ее из этого кошмара, даже если этому кошмару придется разорвать его самого на части. Луна за окном, холодная и полная, казалось, молчаливо приняла его обет.

То, что произошло той ночью, Кассиан не мог, да и не пытался втиснуть в привычные рамки рационального объяснения. Это было сродни внезапному осознанию, что стены твоей комнаты, эти надежные, молчаливые свидетели твоего ежедневного бытия, сложены не из камня и извести, но вытканы из застывших криков или снов кого-то другого, давно умершего. Он сидел на краю походной кровати, сжимая в ладонях холодный эфес меча до тех пор, пока костяшки пальцев не побелели, вслушиваясь в тишину, которая теперь была уже не тишиной, но густым, насыщенным звучанием чего-то незримого. Воздух казался вязким, как сироп, и каждый вдох требовал усилия. Сладковатый, приторный запах тления, ускользавший от его внимания прежде, теперь висел постоянной миазмой, вызывая тошнотворное головокружение. И это был не запах гниения плоти или испорченной пищи. Нет, это было нечто иное, более древнее: запах разложения самого времени, распада памяти, увядшей надежды.