Отсроченное завтра

Софи Мариони

Отсроченное завтра

Глава 1

Пролог

Все говорят, что первая любовь похожа на вспышку молнии – ослепляет, греет, но быстро гаснет, оставляя после себя лишь воспоминание о свете и легкий запах озона. Я бы сравнила ее с падением стеклянного шара. Ты держишь его в ладонях, завороженный идеальной формой, игрой света внутри, холодной и абсолютной гладкостью. Он такой хрупкий, что дух захватывает, и в то же время кажется вечным, застывшим в своем совершенстве. Ты знаешь, что одно неловкое движение, один резкий звук – и хрупкая гармония может разрушиться. Но ты не веришь, что это возможно. Не хочешь верить. Потому что не можешь представить мир без этой хрустальной полноты в своих руках.

Его звали Лев. И он был моим стеклянным шаром. Моей первой и самой настоящей любовью. Историей, которую я пытаюсь рассказать не для того, чтобы вызвать жалость или слезы. А для того, чтобы понять саму себя. Чтобы найти в этом хаосе чувств тот самый смысл, который он так яростно искал в каждом кадре своей жизни. Чтобы доказать, что даже самое хрупкое стекло, если на него упадет свет, может рассеять его на миллионы крошечных радуг.

Это не красивая сказка. Это наша правда. Грубая, неудобная, местами невыносимая. Это история о том, как любовь становится спасением и испытанием, как вдохновение граничит с безумием, а красота оказывается другой стороной боли. Это история о том, как два одиночества нашли друг друга в холодном осеннем городе и как этого оказалось одновременно и слишком много, и слишком мало.

Он научил меня видеть красоту в трещинах на асфальте, в призрачных отсветах уличных фонарей на мокром булыжнике, в молчании заброшенных мест. Он показал мне, что мир – это бесконечная коллекция мгновений, каждое из которых можно поймать и остановить, если смотреть достаточно внимательно. Но он не научил меня самому главному – как остаться в этом мире, когда тот, кто был твоими глазами, уже не смотрит на него вместе с тобой.

И теперь, спустя время, я по-прежнему ловлю себя на том, что ищу его лицо в толпе. Вижу его профиль в причудливых изломах ветвей голых деревьев против вечернего неба. Слышу отголоски его смеха в шуме прибоя. Он стал тем самым следом, который навсегда остался в сердце и который уже не стереть, не изменив себя окончательно.

Эта история – моя попытка понять. Аккуратно, бережно, не торопясь. Посмотреть на наше прошлое при свете дня и осознать, что же это было. Искра жизни или вечное движение навстречу друг другу сквозь толщу времени?

Я предупреждаю сразу: конца у этой истории не будет. Потому что история любви не заканчивается. Она просто перетекает в вечность, превращаясь в тихий свет, который живет внутри тех, кто любил по-настоящему. А я храню этот свет. Каждое слово. Каждое прикосновение. Каждую секунду тишины, наполненную пониманием.

Итак, начнем. С самого начала. С того дня, когда осень только вступала в свои права, а я еще не знала, что значит – любить по-настоящему. До дрожи в коленях. До перехватывания дыхания. До самого сердца, готового раскрыться навстречу.

Глава 1. Белое и серое

Осень в этом городе никогда не наступала постепенно. Она обрушивалась разом, в одно неприметное утро, когда просыпаешься и понимаешь, что воздух уже не обволакивает, а щиплет кожу ледяной сыростью, а от земли тянет прелым сахаром гниющих листьев. Еще вчера мир упивался последними, поддельными ласковыми днями бабьего лета, а сегодня он был затянут в сплошной, бесцветный комок промозглой ваты. Казалось, даже звуки стали другими – приглушенными, укутанными в эту влажную пелену: голоса прохожих, гул машин, скрип веток – все тонуло в сплошном сером звучании.

Алиса ненавидела такие дни. Они напоминали ей размытую акварель, когда все краски на листе смешались в одну грязную, невыразительную лужу. Ей, всегда стремившейся к порядку и ясности, претила эта всепоглощающая неразбериха. Ее внутренний мир, такой же упорядоченный, как список дел в ежедневнике, бунтовал против внешнего хаоса.

Она бежала от станции метро к корпусу университета, вжав голову в воротник пальто и сжав в руке зонт-трость. Тот норовил вывернуться наизнанку от каждого порыва ветра, превращаясь в хлопающего надувного монстра. В ушах не играла музыка – Алиса предпочитала слушать ритм города, чтобы не выпадать из его стремительного потока. Но сегодня этот ритм сбился, превратившись в навязчивый, тревожный внутренний счет: «Успеть в деканат до десяти, лекция в пол одиннадцатого, после – редакция, черновик надо дописать, вечером…»

Мысли путались, намерзая друг на друга, как снежная крупа на асфальте. Она проклинала себя за то, что засиделась допоздна за статьей, проклинала будильник, не прозвеневший второй раз, проклинала этот город с его вечной слякотью и вечно куда-то спешащими, хмурыми людьми.

Она не смотрела под ноги. Вернее, смотрела, но не видела. Ее взгляд скользил по мокрым спинам впереди идущих людей, по запотевшим витринам, по грязным колесам припаркованных машин. Мозг фиксировал препятствия на автомате: «Лужа. Обойти. Собачий след? Перепрыгнуть. Желтый лист, яркий, как солнечный зайчик. Наступить – жалко».

Увидела большую, растекшуюся лужу у края поребрика, обошла ее, сделала не глядя шаг вперед – и не заметила низкий, скользкий, отполированный тысячами подошв бордюр.

Нога подломилась с противным, резиновым скрежетом подошвы о мокрый камень. Тело, отяжелевшее от мокрого верблюжьего пальто и набитого книгами рюкзака, резко понеслось вперед, теряя равновесие. Мир накренился, поплыл, превратившись в мелькание серого неба, черных веток и желтой листвы под ногами. Из горла вырвался короткий, подавленный вскрик – больше от неожиданности и унизительной нелепости происходящего, чем от страха. Мысль была одна, острая и паническая: «Сейчас грохнусь, как мешок, на тротуар. Все обернутся. Будут смотреть. Рюкзак откроется, все тетради в лужу. Я буду мокрая, грязная, опоздавшая. Идиотка».

Но падения не случилось.

Чья-то сильная рука вдруг вцепилась в ее локоть, резко, почти грубо, с такой силой, что больно кольнуло в мышцах. Рывок был настолько уверенным и точным, что он буквально вколотил ее обратно в вертикальность, поставив на обе ноги, как куклу. Алиса лишь ахнула, беспомощно захлопав глазами, чувствуя, как ледяная влага из лужи тут же просочилась сквозь тонкую джинсу на колене и заныла противным, липким холодком. В ушах звенело.

– Осторожнее тут, – прозвучал над самым ее ухом голос. Низкий, бархатистый, с легкой, приглушенной хрипотцой, будто его обладатель только что проснулся или много курил. В нем не было ни насмешки, ни раздражения, ни подобострастной жалости. Лишь сухая констатация факта и легкая, едва уловимая усталость, будто он только что вернулся из долгого пути.

– Спасибо… – выдохнула она, еще не видя своего спасителя, глядя на свою мокрую, испачканную землей ладонь. Сердце колотилось где-то в горле, сбивая дыхание. Весь ее безупречный план дня треснул по швам от этого одного неловкого движения, обнажив хаос и непредсказуемость жизни.

И только потом, отдышавшись, она подняла глаза.

И мир, уже перевернутый было падением, перевернулся снова. Окончательно и бесповоротно.

Первый взгляд упал на его руку. Она все еще сжимала ее локоть, и Алиса почувствовала, как сквозь ткань пальто и свитера передается странное, почти электрическое тепло. Длинные, узловатые пальцы пианиста или художника, темная кожа, проступающие под ней тонкие, но четкие сухожилия. И черная, матовая, туго застегнутая манжета рубашки, выглядывающая из-под рукава темной, немаркой куртки. Рука была не просто сильной. Она была… выразительной. Каждой линией, каждым движением говорящей о скрытой, сдержанной энергии и какой-то глубокой, внутренней работе.

Алиса медленно, почти нехотя, повела взгляд выше. Темные, почти черные, слегка потертые на коленях джинсы. Простая серая куртка без каких-либо опознавательных знаков. Темный шерстяной шарф, небрежно намотанный на шею. Худощавое, аскетичное тело с резкими, почти угловатыми линиями плеч. Худощавое лицо с резкими, четко очерченными скулами и упрямым подбородком. Темные, почти иссиня-черные волосы, собранные в короткий, небрежный хвост у самого затылка, отчего скулы и линия челюсти казались еще острее, почти высеченными из камня. И глаза…

Боже, его глаза.

Они были цвета старого, выброшенного морем стекла – зеленовато-серые, прозрачные, бездонные. В них плавали золотистые вкрапления, словно песчинки, пойманные в толщу льда тысячелетия назад. Взгляд был не бегающим, а тяжелым, сконцентрированным, впитывающим. И сейчас он смотрел на нее без особого любопытства, скорее с легким, отстраненным интересом, как рассматривают внезапно появившийся узор на стене или причудливую трещину в асфальте. В этих глазах отражался весь этот промозглый, неуютный, мокрый мир, но почему-то казалось, что видят они что-то другое. Что-то далекое, скрытое за пеленой дождя, недоступное и невидимое для обычных людей.

– Все цело? – спросил он, и его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на раскрасневшейся щеке, перешел на мокрое, темное пятно на колене, оценивая ущерб с холодноватой точностью реставратора.

– Да, – Алиса сглотнула комок в горле, чувствуя, как по щекам разливается предательский, горячий румянец. Ей вдруг стало дико стыдно за свою неуклюжесть, за растерянность, за этот взъерошенный вид. – Просто неловко… Не смотрела куда бегу. Спасибо вам.

– Со всеми бывает, – произнес он, и его губы дрогнули, наметив призрак улыбки, которая так и не добралась до глаз. Они оставались серьезными, все теми же глубокими озерами. Он наконец разжал пальцы, отпуская ее локоть. На рукаве осталось мокрое пятно от его прикосновения, а на коже – призрачное, теплое ощущение его руки, которое будто впиталось в саму кость. Ей на мгновение стало странно холодно и неуютно без этой неожиданной опоры.

Он молча, без лишних слов, наклонился – движения его были плавными, экономичными, без единого лишнего жеста, – подобрал ее зонт-трость, упавший в самую гущу лужи, и протянул ей. Алиса машинально взяла его, чувствуя, как холодная вода с ткани перчатки просачивается к коже.

– Бегите, – сказал он, и в его низком голосе прозвучала не то чтобы настойчивость, а скорее… констатация. Констатация того, что время не ждет, что жизнь продолжает свой бег, несмотря на мелкие происшествия. – А то на пары опоздаете.

Он кивнул, коротко и без лишних слов, развернулся и пошел своей дорогой, не оглядываясь. Его высокая, чуть сутулая фигура быстро растворялась в серой, спешащей толпе у главного входа в университет, становясь ее частью, еще одним штрихом в размытой картине утра.

Алиса замерла на месте, сжимая в пальцах ручку мокрого, грязного зонта, с мокрым коленом и бешено колотящимся, сбитым с ритма сердцем. Она провожала его взглядом, пока он совсем не исчез в здании, и только тогда перевела дух.

В нос ударил резкий запах влажной шерсти и земли. Где-то просигналила машина. Кто-то толкнул ее плечом, пробегая мимо. Жизнь, которую его внезапное появление будто поставило на паузу, снова нажала на play.

И тут ее осенило. Она даже не спросила, как его зовут. И не сказала своего имени. Эта простая, банальная мысль почему-то вызвала прилив досады, смешанной с чем-то похожим на тоску.

Она встряхнулась, попыталась отряхнуть колено – бесполезно, джинсы были мокрыми насквозь, – и, подхваченная новой волной спешащих студентов, поплыла к входу.

На лекции по философии она не услышала ни слова. Профессор что-то говорил о диалектике Гегеля, о единстве и борьбе противоположностей, но слова пролетали мимо ее сознания, не задерживаясь в нем. Перед ее внутренним взором стояли те самые глаза. Прозрачные, как стекло, и глубокие, как омут. В них было что-то неуловимо знакомое, какая-то глубинная, затаенная боль, и в то же время – абсолютно чуждое, незнакомое, пугающее своей отстраненностью. Что-то, от чего по коже бежали мурашки, а в груди поселялось тревожное, щемящее чувство, похожее на то, что испытываешь, стоя на высокой крыше и глядя вниз, в головокружительную пустоту, – страх и непреодолимое, магнетическое влечение одновременно.

Она машинально открыла блокнот, на чистой странице вывела дату и тему лекции. А потом, сама не понимая зачем, обвела стержнем капли дождя на окне, за которыми медленно угасал серый свет ноябрьского утра. Она пыталась поймать тот момент, то чувство, то странное, выворачивающее душу наизнанку ощущение встречи.

Она не знала тогда, что это и есть то самое чувство. Предчувствие падения. Неосознанное знание, что в ее упорядоченный, безопасный мир только что ворвалась стихия. Начало истории, которая навсегда разделит ее жизнь на «до» и «после». На «было» и «стало».

До звонка оставалось еще двадцать минут. Алиса оторвала взгляд от окна и посмотрела на свою ладонь. Там, где он держал ее за локоть, все еще чувствовалось призрачное тепло.