Ты ничего не почувствуешь

Дмитрий Воеводин

Ты ничего не почувствуешь

СЕГОДНЯ КУШАЕМ С ИВАНОВЫМИ! УЖИН В СЕМЬ, ЖДЕМ-ЖДЕМ-ЖДЕМ!!!

Строка эмотиконов в виде фейерверка и цветов.

Стас убрал телефон в карман и потянулся за картонной коробкой с елочными игрушками – они достали ее на неделе, но ни у кого не было сил разрезать полоску скотча и начать процесс. Собранная пластиковая елка стояла в углу.

Катя шевельнула было головой в ответ на шум, но надолго он ее не увлек, и отсутствующий взгляд снова уперся в окно. «Надо бы в туалет вывести», – подумал Стас, взяв ножницы и вскрывая коробку.

Восемь утра тридцать первого декабря – тьмы уже нет, есть серое марево за окном деревенского дома, и в одном из трех окошек, за двойной рамой, сидит она. С вывернутыми под неправильным углом ногами и руками, уперлась ими в наличники и бревна сруба, а скуластое лицо тринадцатилетней девочки, измазанное черным и запекшимся, смотрит. Она словно заворожена живой и теплой жизнью внутри избы. Костлявое детское тело в спортивном костюме не шевелится, как у насекомого на стекле лампы.

Стас на нее старается не смотреть, а Катя уже второй день ничего, кажется, не замечает. Мишка спит в своей комнате.

В чате на сообщение Пахома никто не отвечает – некому. Тридцать дворов рабочего поселка Утес стоят пустые, хоть и горит свет в некоторых домах, а у одного – Стас видел вчера – даже урчит тихо старый «пассат» с открытыми дверями. Мурины, что ли, пытались уехать…

Нет активиста Ерохина, месяцами присылавшего гневные сообщения в чат поселка насчет вывоза мусора и что контейнеры слишком далеко от его дома, и нет учительской семьи в домике на краю улицы. Накануне, перед тем, как село солнце, Стас прошел обе линии домов, покрикивая иногда, но ему никто не ответил. В Утесе они остались одни.

Снова сообщение – на этот раз в личку. Пахом всегда писал большими буквами, дурацкая его привычка человека, показушно неряшливо обращавшегося с техникой.

НЕ ПРИДЕШЬ СОЖГУ ДОМ. ПРИХОДИ ЖЕНУ И СЫНА ОТПУЩУ

Выманить их из дома ночью Пахомовы не могли, поэтому идея с поджогом была свежей, но отработанной – кого-то из соседей так и вытащили. И поманить жизнями Катьки, Мишки, и нового третьего, пол которого еще не смотрели – тоже ничего себе ход.

«Приду», – отбил сообщение Стас и снова посмотрел на окно. Пахомовой дочки Верки в окне уже не было. С восходом солнца она уходила в свой дом или, может, пряталась в одном из ближних, опустевших.

Стас привычно проверил сигнал и сеть – но сообщения шли только в общий чат поселка и только к Пахому. Внешний мир занавесило Пахомовским мороком, про Утес неделю как все забыли.

Наутро после ночи, в которую Пахом начал жрать поселок, Стас собрал трясущимися руками сумку и поволок говорившую еще Катьку к машине, пристегнул даже Мишку на заднем сиденье, чего не делал, в общем, уже года два – сын возмущался и орал, что он уже не маленький. И они доехали до поворота на Борисовку, а дальше словно острая игла вошла в ухо всем троим, и под жалобный крик жены и сына, и под свои стоны он чудом успел нажать на тормоз, а «киа» свезла пластиковый бампер в кювете и уже точно никуда не могла бы поехать, повиснув массивной задницей в воздухе, а мордой закопавшись в рыхлый снег. Но самое странное – впереди по дороге была не Борисовка, а снова Утес. Из поселка уехать было больше нельзя, словно их взяли за шкирку и переставили лицами обратно, на ту же линию знакомых насквозь домов. Когда боль утихла, он взял их за руки – это все, что он мог сделать, Мишка стал уже здоровый конь, и Катька тоже, на седьмом все-таки месяце, и они поковыляли домой, плача бессильно втроем.

Вставать из кресла, как всегда, не хотелось, он двигаться совсем разлюбил в последние месяцы, отчего они и переехали в дом тетки Насти, умершей полгода назад, а здесь, казалось ему, и Катьке тоже, будет покой и ровно столько движения и работы, сколько нужно. Чтобы ничего не хотеть, и не жалеть по упущенным возможностям, и не переживать успех других – и так оно, в общем, и было до определенного момента.

А сейчас нужно было готовить Мишке завтрак, а перед этим умыться и сходить в туалет, Стас в этом кресле дремал всю вторую половину ночи, с момента, как нежить в три часа начала скрестись в окно и припевать из-за двойных стекол какой-то мотив.

Запнулся по пути в туалет ногой обо что-то – хлам тетки, конечно же, мизинец на ноге полыхнул, когда Стас задел одну из бутылей, что тетя Настя привозила из своих путешествий «по святым местам». Комнату ее они и вовсе не дошли разобрать – стыдно было от того, что непонятно, как избавляться от вещей, которые для близкой родственницы что-то значили, но для прогрессивных московских агностиков не представляли ровным счетом никакой ценности. Только елочные игрушки отдавали болезненной детской сладостью.

2.

Треть коробки с игрушками у тети Насти уже была, когда восьмилетнего Стасика к ней подселили. Коробка стала одним их многочисленных сокровищ, которые мальчик находил ежедневно, осваиваясь в старом и скрипучем доме, немного страшном, но в целом уютном. Потемневшие от времени столовые приборы, керосиновая лампа из латуни, сломанная удочка, древний велосипед в амбаре с шинами, насквозь проеденными временем и мышами. Все это Стасик восторженно фиксировал и даже некоторым образом чувствовал себя как на летних каникулах, лишний раз стараясь не поднимать вопроса о возвращении родителей. Ему сказали, что пока так поживет, а родители там что-то утрясут в городе, и как-то потом все образуется. Воспоминания о подслушанном разговоре между ними, когда мать уходила к кому-то «настоящему», а отец не возражал, потому что был вдребезги пьяный – эти воспоминания Стасик старательно закапывал, хоть они и шевелились постоянно в неглубокой могилке памяти девятилетнего пацана. Эти картинки говорили о том, что, кажется, семья их закончилась, а как же она могла закончиться, и куда мог уйти мамин рыжий цвет волос, и запах табака, и папин трезвый прищур, и даже вялые их переругивания, а иногда и драки?

Но и впрямь – закончилось.

И теперь приходилось высматривать на улицах рабочего поселка Утес новых друзей, хотя деревенские (а поселковых иначе как деревню в недалеко стоящем городе не воспринимали) вселяли опасения.

Юрка Пахомов был насквозь местный, на год старше Стаса, и он немедленно и логично решил стрясти с заезжего белёсого дохляка деньги на жвачку при первой же встрече. Денег у Стаса не было, но черт его дернул подначить и сказать, что не даст. Сначала онемел нос и хлынула на салатовую рубашку кровь, потом одним хлопком вышел из груди воздух, и в затылок ударила земля, и под гогот Юркиной компании он визжал и кусался, стремясь скинуть с себя жилистого, бритого и тяжело дышащего Юрку.

Сильно позже Стас понял, что визжать, кусаться и побеждать в чем бы то ни было ему совсем не нравится, но поступки, когда они совершены будто кем-то не в себе, нередко вселяют уважение в окружающих, и жизнь становится легче. При второй встрече Юрка позвал его на рыбалку.

Дружба продлилась годы, хотя тетя Настя Юрку никогда не одобряла, считала его шальным и крестилась каждый раз, когда он покидал их большой дом, пожрав от пуза ее вкусного супа или каши. Для Стаса же в новом друге сосредоточилось все то, чего он уже тогда бежал – драки, желание и ожидание борьбы, поиск вещей, с виду неприятных и вселяющих тревогу. Обоих при этом намертво склеила скука жизни в Утесе и жизни вообще – с тягомотными уроками, пыльными страницами учебников и неинтересными людьми вокруг. Стас постоянно искал пути отхода от реальности внутри, а Пахом – кличка намертво приклеилась к нему с пяти лет – снаружи. Драки тоже были, и Пахом всегда побеждал, будучи здоровее и наглее, а Стас глотал соленые слезы и куски жгучей обиды, но неизменно прощал друга – больше ни с кем ему так интересно не было.

Тетка тем временем все сильнее «ехала», как называл это Стас. К его девятому классу не было дня, чтобы она не постояла несколько часов в церкви, а молитвенный шепот из ее комнаты стал привычным, как бормотание радиоточки. И хлам, пластик и дерево, иконы и все остальное, что она привозила со своих поездок на старых автобусах по «святым местам» – его становилось все больше. Стаса она воцерковлять не пыталась, но неодобрение и тяжелый взгляд преследовали его, заставляя быстрее доедать простой ужин и запираться в своей комнате, надевая поролоновые наушники и включая плеер Sunny с много раз перезаписанным альбомом Black Sabbath – Юрка-меломан таскал кассеты из машины отца, большого поклонника западной музыки.