Человек, рисующий синие круги

Поэтому в тот момент Данглар сосредоточенно размышлял о том, что же такое могло заваляться на дне ящиков, где рылся Господь.

– Вы меня слушаете или спите? – поинтересовался Адамберг. – Я давно уже заметил, что иногда убаюкиваю своих собеседников и они действительно засыпают. Точно не знаю, но, возможно, это из-за того, что я говорю негромко и небыстро. Помните, на чем мы остановились? Я рассказывал вам о собаке, которую столкнули со скалы. Я отвязал от пояса жестяную флягу и изо всех сил стукнул ею по голове того мальчишку. А потом пошел искать того глупого пса. Прошло три часа, пока я до него добрался. Конечно же, он был мертв. Самое главное в этой истории, Данглар, это откровенная жестокость мальчишки. Я уже давно подмечал, что с ним не все ладно, и тут понял, в чем дело: в его жестокости. Уверяю вас, лицо у него было совершенно нормальное, никаких, знаете ли, вывернутых ноздрей. Наоборот, красивый такой мальчишка, но от него так и несло жестокостью. Не спрашивайте меня ни о чем, мне больше ничего о нем не известно, кроме того, что восемь лет спустя он прибил свою бабушку, cбросив на нее стенные часы. А еще я знаю, что преднамеренное убийство совершают не столько от тоски, унижения, угнетенного состояния или чего-то еще, сколько из-за природной жестокости, ради наслаждения, доставляемого страданиями, смиренными мольбами и созерцанием агонии ближнего, ради удовольствия терзать живое существо. Конечно, такое в незнакомом человеке заметишь не сразу, но обычно чувствуешь, что с ним что-то не так, он вырабатывает слишком много какого-то вещества и в нем образовалось что-то вроде нароста. Иногда оказывается, что это – жестокость, вы понимаете, что я хочу сказать? Нарост жестокости.

– Это не согласуется с моими понятиями, – произнес Данглар, – и как-то не очень вразумительно. Я не помешан на принципах, но все же не думаю, что есть люди, отмеченные клеймом, словно коровы, и что посредством одной только интуиции можно отыскать убийцу. Знаю, я сейчас произношу банальные и скучные слова, но обычно мы оперируем уликами и основываемся на доказательствах. И рассуждения о каких-то наростах меня просто пугают, потому что это путь к диктатуре субъективизма и судебным ошибкам.

– Вы целую речь произнесли, Данглар. Я же не говорил, что преступников видно по лицу, я сказал, что у них внутри какой-то чудовищный гнойник. И я вижу, как этот гной просачивается наружу. Как-то раз я даже видел, как он на мгновение выступил на губах одной юной девушки и исчез так же стремительно, как таракан, пробежавший по столу. Я просто не могу себя заставить не замечать, когда в человеке что-то не так. Дело может быть в наслаждении, которое он испытывает, совершая преступление, или в менее серьезных вещах. От кого-то пахнет тоской, от кого-то – несчастной любовью, и то и другое легко распознать, это витает в воздухе, Данглар. Но иногда от человека исходит что-то иное, и этот запах, запах преступления, думаю, мне тоже хорошо знаком.

Данглар поднял голову. Он чувствовал во всем теле непривычное напряжение.

– Так или иначе, но вы полагаете, будто можете заметить в людях нечто необычное, что вы видели таракана на чьих-то губах и считаете ваши впечатления откровениями, потому что это ваши впечатления, и вы думаете, будто человек может гнить изнутри. Так не бывает. Истина – она тоже банальна и скучна – состоит в том, что людям присуща ненависть, и это так же обычно, как волосы, растущие на голове. Каждый может оступиться и убить. Я в этом убежден. Любой мужчина может совершать насилие и убивать, любая женщина способна отрезать ноги жертве, как та, с улицы Гей-Люссака, месяц назад. Все зависит от того, что человеку выпало пережить, и от того, есть ли у него желание утонуть в грязи самому и утащить за собой побольше народу. Вовсе не обязательно с самого рождения иметь внутри гнойный нарыв, чтобы в отместку за отвращение к жизни стремиться уничтожить весь мир.

– Я вас предупреждал, Данглар, – заметил Адамберг, нахмурившись и перестав рисовать, – после истории о глупой собаке вы станете плохо относиться ко мне.

– Скажем так, стану вас опасаться, – проворчал Данглар. – Не следует считать себя таким сильным.

– Разве это сила – видеть, как бегают тараканы? С тем, о чем я вам рассказал, я ничего не могу поделать. Для меня самого это настоящее бедствие. Я ни разу не ошибся ни на чей счет, я всегда знал, что происходит с тем или иным человеком: стоит он или лежит или, может, грустит, умный ли он или лживый, страдающий, равнодушный, опасный, робкий, – все это я знал заранее, вы можете себе представить, всегда, всегда! Вы понимаете, до чего это тяжело? Когда я в начале расследования уже четко представляю, чем оно закончится, я всякий раз молюсь, чтобы люди преподнесли мне какой-нибудь сюрприз. В моей жизни, если можно так выразиться, были только начала, и каждое из них на миг наполняло меня безумной надеждой. Но тут перед глазами неизбежно возникал финал, и все происходило как в скучном фильме: вы сразу догадываетесь о том, кто в кого влюбится и с кем произойдет несчастный случай. Вы все же досматриваете кино, но уже и так все знаете, и вам противно.

– Допустим, у вас замечательная интуиция, – произнес Данглар. – У вас нюх полицейского, в этом вам не откажешь. Тем не менее вы не имеете права постоянно пользоваться этой способностью, это слишком рискованно, да и просто отвратительно. Даже когда вам уже гораздо больше двадцати, вы не можете утверждать, будто досконально знаете людей.

Адамберг подпер голову рукой. Его глаза влажно блестели от табачного дыма.

– Лишите меня этого знания, Данглар. Избавьте меня от него, это все, чего я жду.

– Люди – это вам не какие-нибудь козявки, – продолжал инспектор.

– Нет, конечно, людей я люблю, а вот на козявок мне наплевать, и на все их мысли, и на все их желания. Хотя с козявками тоже не все так просто, с чего бы вдруг.

– Ваша правда, – согласился Данглар.

– Вы когда-нибудь допускали юридическую ошибку?

– Так вы читали мое личное дело? – спросил Данглар, искоса взглянув на комиссара, продолжавшего курить и рисовать.

– Если я стану отрицать, вы упрекнете меня в том, что я строю из себя волшебника. А я ваше личное дело не читал. Кстати, что тогда произошло?

– Была одна девушка. В ювелирном магазине, где она работала, случилась кража со взломом. Я с полной уверенностью изобличал ее как сообщницу преступников. Все казалось совершенно очевидным: ее манера поведения, ее скрытность, ее порочность – и в довершение всего у меня же был нюх полицейского! Ей дали три года, а два месяца спустя она покончила с собой, причем ужасным способом. К краже со взломом она оказалась непричастна, что стало ясно всего несколько дней спустя. С тех пор плевать я хотел на все ваши интуиции, на всех ваших тараканов, ползающих по губам юных дев. С этим покончено. С того самого дня я отвергаю любые премудрости и внутренние убежденности и меняю их на нерешительность и скучную рутину.

Данглар встал, собираясь уйти.

– Погодите, – окликнул его Адамберг. – Не забудьте вызвать пасынка Верну.

Комиссар немного помолчал. Он чувствовал себя неловко. Его приказание стало не слишком удачным завершением их спора. Тем не менее Адамберг закончил:

– И поместите его в камеру предварительного заключения.

– Вы шутите, комиссар? – воскликнул Данглар.

Адамберг прикусил нижнюю губу.

– Подружка защищает парня. Я совершенно уверен, что они не ходили в ресторан в тот вечер, когда произошло убийство, даже если их показания совпадают. Расспросите их еще разок по очереди: сколько времени прошло между сменами блюд, играл ли в зале гитарист? Где стояла бутылка вина, справа или слева? Какой марки было вино? Какой формы были бокалы? Какого цвета скатерть? И далее в таком же духе, пока не обнаружатся новые детали. Они выдадут себя, вот увидите. Кроме того, выясните все, что касается обуви этого парня. Поговорите с домработницей, которую наняла ему мать. Одной пары должно не хватать, той, что была на нем во время убийства: вокруг склада много грязи, так как рядом идет стройка, копают котлован, все вокруг в глине, липкой, как смола. Этот юноша не так глуп, он, скорее всего, избавился от ботинок. Распорядитесь обшарить сточные канавы в окрестностях его дома: последние метры до двери своей квартиры он мог пробежать в одних носках.

– Если я вас правильно понял, то вы чувствуете, что у бедного парня внутри нарыв? – спросил инспектор.

– Боюсь, что так, – тихо произнес Адамберг.

– И чем же от него пахнет?

– Жестокостью.

– И у вас нет сомнений на этот счет?

– Нет, Данглар.

Последние слова комиссар произнес почти неслышно.

Когда Данглар вышел за дверь, комиссар схватил стопку газет, которые просил ему принести. В трех из них он нашел то, что искал. Это явление пока еще не очень широко освещалось в прессе, но он был уверен, что все еще впереди. Адамберг кое-как вырезал ножницами маленькую заметку в одну колонку и положил ее перед собой. Ему всегда было трудно сосредоточиться, прежде чем что-то прочесть, но хуже всего ему приходилось, когда предстояло читать вслух. Адамберг всегда плохо учился, ему было невдомек, зачем его заставляют ходить в школу, но, насколько мог, он старался делать вид, что трудится изо всех сил, лишь бы не огорчать родителей, а главное, они не должны были догадаться, что ему наплевать на учебу. Он прочел:

Шутка или навязчивая идея философа-неудачника? Так или иначе, но по ночам в столице то здесь, то там продолжают появляться круги, вычерченные синим мелком, их становится все больше, словно сорняков, пробивающихся сквозь асфальт, они возбуждают все возрастающее любопытство парижан-интеллектуалов. Их находят все чаще и чаще. Первый из них был обнаружен около четырех месяцев назад в 12-м округе, с тех пор их найдено уже 63. Новый вид развлечения становится все более похожим на некую игру вроде «найди меня», он служит свежей темой для разговоров посетителям кафе, которым больше не о чем посудачить. А поскольку синих кругов так много, то и говорят о них буквально повсюду…

Адамберг прервал чтение, чтобы взглянуть на подпись под заметкой. «Это известный придурок, – пробормотал он. – Ничего толкового от него не жди…»

Скоро будут обсуждать, кому выпала честь найти синий круг у дверей своего дома, уходя утром на работу. Кто он, рисующий круги: бессовестный шутник или настоящий безумец? Если он жаждет славы, то достиг своей цели. Его подвиги способны отбить у людей охоту всю жизнь добиваться известности: выяснилось, что для того, чтобы стать в 1990 году самой популярной личностью в Париже, достаточно вооружиться синим мелком и немного побродить ночью по городу. Если его поймают, то он, без сомнения, будет приглашен на телевидение для участия в передаче «Необычные явления в культуре конца второго тысячелетия».

Однако наш герой неуловим, словно призрак. Никто еще ни разу не застал его в тот момент, когда он вычерчивал на асфальте большие синие круги. Он занимается этим не каждую ночь и произвольно выбирает то один, то другой квартал Парижа. Будьте уверены: многие из тех, кому не спится по ночам, уже вовсю пытаются выследить загадочного художника. Удачной охоты!

Другая, более любопытная заметка попалась Адамбергу в одной провинциальной газете.

Париж вступил в борьбу с безобидным маньяком.

Всех это только забавляет, но сам факт представляется интересным. В Париже вот уже четыре месяца какой-то неизвестный, вероятнее всего мужчина, по ночам рисует синим мелом круги диаметром около двух метров; этими кругами он очерчивает предметы, лежащие на мостовой. Единственными «жертвами» его мании стали старые, выброшенные за ненадобностью вещи, всякий раз разные; их он и заключает в круг. Те шестьдесят эпизодов, что он уже предложил нашему вниманию, позволяют составить довольно странный список находок: дюжина крышек от пивных бутылок, ящик из-под овощей, четыре скрепки, два ботинка, журнал, кожаная сумка, четыре зажигалки, носовой платок, лапка голубя, стекло от очков, пять блокнотов, косточка от бараньей котлеты, стержень от шариковой ручки, одна серьга, кусок собачьего кала, осколок автомобильной фары, батарейка, бутылка кока-колы, железная проволока, моток шерстяных ниток, брелок для ключей, апельсин, флакон инсектицида, лужа рвоты, шляпа, кучка окурков из автомобильной пепельницы, две книги («Метафизика реальности» и «Готовим без хлопот»), автомобильный номер, разбитое яйцо, значок с надписью «Я люблю Элвиса», пинцет для выщипывания бровей, голова куклы, ветка дерева, мужская майка, фотопленка, ванильный йогурт, свеча, резиновая шапочка для плавания. Перечень скучноват, однако он показывает, сколько сокровищ может неожиданно обнаружить на тротуарах города тот, кто ищет. Поскольку этот случай немедленно заинтересовал психиатра Рене Веркора-Лори и он попытался пролить свет на эту загадку, теперь все обсуждают «предметы, увиденные по-новому», и человек, рисующий круги, становится общей проблемой всех столиц мира, он заставляет предать забвению граффитистов с их гигантскими рисунками на стенах городских домов и легко побеждает в суровой конкурентной борьбе. Все безуспешно пытаются понять, что движет человеком, рисующим синие круги. Больше всего интригует то, что по внешней стороне каждого круга сделана надпись красивым наклонным почерком, принадлежащим, судя по всему, образованному человеку, всегда одна и та же фраза, вызывающая у психологов множество неразрешимых вопросов. Вот эта фраза: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!»

Текст сопровождался размытой фотографией.

Наконец, третья заметка содержала меньше точной информации и была очень короткой, однако в ней говорилось о находке, имевшей место прошлой ночью на улице Коленкур: снова был обнаружен большой синий крут, в нем – дохлая мышь, а по внешней стороне линии – все та же надпись: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!»

Адамберг поморщился. Именно это он и предчувствовал.

Он сунул газетные вырезки под ножку настольной лампы и решил, что ему пора бы уже проголодаться, хотя и не знал точно, который теперь час. Он вышел, долго бродил по еще мало знакомым улицам, купил булочку с чем-то, какой-то напиток, пачку сигарет и вернулся в комиссариат. При каждом шаге он слышал, как в кармане его брюк шуршит письмо от Кристианы, полученное утром. Она всегда питала пристрастие к дорогой плотной бумаге, что было крайне неудобно, когда письмо лежало в кармане. Адамбергу такая бумага совсем не нравилась.

Ему следовало бы сообщить ей свой новый адрес. Ей не так уж трудно было бы наведываться к нему, поскольку она работает в Орлеане. Кроме того, в письме она намекала, что подыскивает место в Париже. Из-за него. Он покачал головой. Он подумает об этом после. С тех пор как они познакомились полгода назад, так было всегда: он утешал себя тем, что «подумает об этом после». Кристиана была далеко не глупа, даже, пожалуй, очень сообразительна, только слишком склонна к предрассудкам. Жаль, конечно, но это не страшно, ведь такой недостаток вполне простителен, и не стоит желать невозможного. Невозможное уже было в его жизни однажды, восемь лет назад и носило имя Камилла. Она была блестящей, непредсказуемой, с нежнейшей кожей, ее настроение мгновенно менялось от глубочайшей серьезности до полнейшего легкомыслия; дома у нее жила удивительно глупая обезьянка уистити по имени Ричард Третий. Камилла выводила ее пописать на улицу и всем прохожим, выражавшим неудовольствие, объясняла: «Ричарду Третьему нельзя писать дома».

От обезьянки неведомо почему пахло апельсинами, хотя она их никогда не ела. Время от времени Ричард Третий забирался на Жан-Батиста или Камиллу и делал вид, будто ищет у них блох; на его мордочке появлялось выражение сосредоточенности, а движения лапок были на диво аккуратными и точными. Потом они все втроем почесывались, расправляясь с невидимыми жертвами на своих запястьях. Но однажды его любимая девочка ушла. Он, профессиональный сыщик, конечно, не растерял своих способностей и мог добраться до нее; он искал ее целый год, бесконечно долгий год, а потом сестра ему сказала: «Ты не имеешь права, оставь ее в покое». – «Моя любимая девочка», – повторил Адамберг. «Тебе хотелось бы снова ее увидеть?» – спросила сестра. Только она, младшая из пяти его сестер, осмеливалась говорить с ним о его девочке. Он попытался улыбнуться и сказал: «Да, я всем сердцем хочу побыть с ней хоть один час, а потом и сдохнуть не жалко».

В кабинете Адамберга ждал Адриен Данглар, сжимая в руке пластиковый стакан с белым вином, его лицо выражало смешанные чувства.

– У этого парня, Верну, не хватает пары сапог, комиссар. Коротких сапог с застежками.

Адамберг ничего не ответил. Он не хотел еще больше огорчать и без того расстроенного Данглара.

– Сегодня утром я вовсе не собирался производить на вас впечатление, – сказал комиссар. – Если Верну – убийца, я тут совершенно ни при чем. Вы пытались найти его сапоги?

Данглар поставил на стол пластиковый пакет.

– Вот они, – вздохнул он. – Эксперты уже начали работать, но и невооруженным глазом видно, что на подошвах глина с той самой стройки, такая липкая, что даже поток воды в водостоке не смог ее смыть. Кстати, отличные сапоги. Жалко.

– Они действительно были в канализации?

– Да, немного ниже, в двадцати пяти метрах от канализационного люка, ближайшего к его дому.

– Вы быстро сработали, Данглар.

В кабинете повисло молчание. Адамберг покусывал губы. Он взял сигарету, нащупал в глубине кармана огрызок карандаша и пристроил на колене листок бумаги. Он подумал: «Сейчас этот тип будет толкать речь, ведь он чувствует себя униженным, он потрясен. И зачем я только рассказал ему о глупом слюнявом псе, зачем я говорил ему, что от Патриса Верну так и разит жестокостью, как от того мальчишки из горной деревни?»

Однако никакой речи не последовало. Адамберг поднял глаза на своего коллегу. Длинное вялое тело Данглара, мирно развалившегося на стуле, имело форму бутылки, начавшей плавиться снизу. Он сидел, поставив пластиковый стаканчик на пол рядом с собой и засунув здоровенные ручищи в карманы своего великолепного костюма, а взгляд его блуждал где-то далеко. Даже сейчас Адамберг не мог не заметить, что его коллега чертовски умен. Данглар произнес:

– Поздравляю вас, комиссар.

Потом неторопливо поднялся, точно так же как делал это всегда: сначала подался корпусом вперед, затем оторвал зад от стула и наконец полностью распрямился. Уже почти повернувшись к комиссару спиной, он добавил:

– Мне надо сказать вам еще кое-что. Как вы, наверное, заметили, после четырех часов дня я уже мало на что гожусь. Когда вы захотите поручить мне что-нибудь серьезное, делайте это с утра. Что касается слежки, стрельбы, погони за преступником и прочей ерунды, то это мне и вовсе поручать не стоит: руки у меня трясутся, да и на ногах я стою нетвердо. Правда, в остальных случаях на мои ноги и голову вполне можно рассчитывать. Думаю, с мозгами у меня все в порядке, хотя мне и кажется, что устроены они не так, как ваши. Один мой невероятно доброжелательный коллегa как-то сказал, что при том, сколько я пью, мне посчастливилось удержаться на должности инспектора только благодаря подозрительной снисходительности начальства, да еще тому, что когда-то я совершил подвиг: дважды произвел на свет по двойне, то есть, получается, всего у меня четверо детей, и я теперь воспитываю их один, поскольку моя жена вместе со своим любовником отбыла изучать изваяния на остров Пасхи. Когда я был еще мальчишкой лет так двадцати, я хотел написать что-нибудь на уровне «Замогильных записок» Шатобриана, ни больше ни меньше. Я, наверное, не удивлю вас, если скажу, что все вышло иначе. Ну да ладно. Сапоги эти я у вас забираю и отправляюсь к Патрису Верну и его подружке: они ждут меня тут, рядом.

– Вы мне нравитесь, Данглар, – произнес Адамберг, не поднимая глаз от очередного рисунка.

– Да я вроде бы уже догадался, – ответил Данглар, подбирая с пола стакан.

– Попросите, чтобы фотограф нашел завтра утром время и отправился с вами. Мне нужно описание и точное изображение синего мелового круга, который, вероятно, появится сегодня ночью в одном из районов Парижа.

– Круга? Вы имеете в виду эту историю с крышками от пивных бутылок, обведенными мелом? «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!», так?

– Об этом я и толкую, Данглар. Именно об этом.

– Но это такая глупость. И вообще, зачем…

Адамберг нетерпеливо тряхнул головой:

– Да знаю я, знаю! И все же сделайте это. Я вас очень прошу. И никому пока об этом не говорите.

Вскоре Адамберг закончил рисунок, так долго лежавший у него на колене. Из соседнего кабинета доносились громкие голоса. У подружки Верну сдали нервы. Совершенно очевидно, что она была непричастна к убийству старика коммерсанта. Единственной ее серьезной ошибкой, из-за которой дело зашло слишком далеко, была излишняя любовь – или излишняя покладистость, – заставлявшая ее покрывать ложь своего друга. Хуже всего для нее было не то, что ей предстояло явиться в суд, а то, что сейчас, именно в эту минуту, ей открылась жестокость ее любовника.

Интересно, что же такого он съел в полдень, что сейчас у него так разболелся живот? Теперь уж и не вспомнить. Комиссар снял трубку и позвонил психиатру Рене Веркору-Лори, чтобы условиться о встрече. Секретарша предложила приехать на следующее утро в одиннадцать. Он назвал свое имя: Жан-Батист Адамберг – и двери для него тут же широко распахнулись. Он еще не привык к такой славе. Между тем он уже давно стал известной личностью. Однако у Адамберга сложилось впечатление, будто он не имеет абсолютно ничего общего с тем человеком, каким выглядел в глазax общества, и поэтому ему казалось, что он как бы раздвоился. В детстве он уже ощущал себя раздвоенным, он был, с одной стороны, Жан-Батистом, а с другой – Адамбергом, и последний словно наблюдал со стороны за тем, что делает тот, первый, и, ухмыляясь, ходил за ним по пятам. А вот теперь их стало трое: Жан-Батист, Адамберг и известная публичная личность – Жан-Батист Адамберг. Святая Троица, терзаемая противоречиями. Он встал и отправился за кофе в соседнюю комнату, где стоял автомат, а рядом частенько болтался Маржелон. Оказалось, что там собрались почти все сотрудники, и еще была какая-то женщина, явно взбудоражившая всех до крайности. Кастро терпеливо увещевал ее: «Мадам, послушайте, вам лучше уйти».

Адамберг налил себе кофе и поднял глаза. Женщина говорила хриплым голосом, сильно нервничала и казалась расстроенной. Полицейские ее заметно раздражали. Одета она была во все черное. Адамберг подумал, что таких, как она, можно встретить только в Египте или еще в каком-нибудь краю, где рождаются люди с прекрасными смуглыми, горбоносыми лицами, которые невозможно забыть, – как лицо его любимой девочки.

Тем временем Кастро продолжал:

– Здесь же не справочное бюро, мадам, будьте так любезны, уйдите, пожалуйста.

Женщина была уже немолода, Адамберг прикинул, что ей, должно быть, между сорока пятью и шестьюдесятью. Загорелые сильные руки, ногти коротко подстрижены – руки женщины, много странствовавшей по свету и много чего державшей в своих ладонях.

– А зачем тогда вообще полицейские? – заявила женщина и тряхнула головой, откинув черные, до плеч волосы. – Вам всего-то и нужно, что чуть-чуть потрудиться и дать мне маленький совет. Вы же от этого не умрете! Если я буду сама его искать, у меня на это уйдет лет десять, а вы за один день управитесь!

Теперь уже Кастро окончательно потерял терпение.

– Да отстаньте вы с вашими дурацкими историями! – заорал он. – Тот мужик, о котором вы спрашиваете, он что, числится среди пропавших без вести? Не числится! Ну так и идите отсюда! Мы не обязаны давать частные объявления в газеты! А будете и дальше скандалить, я позову сюда начальство!

Адамберг все так же стоял в глубине комнаты, прислонившись к стене.

– Я – начальство, – произнес он, не трогаясь с места.

Матильда обернулась. Его полуприкрытые глаза смотрели на нее необычайно ласково, из брюк с одной стороны торчала пола небрежно заправленной сорочки, его руки, словно украденные у статуи Родена, и худое лицо, казалось, принадлежали двум разным людям. И тут она вдруг поняла, что теперь все будет хорошо.

Отделившись от стены, Адамберг толкнул дверь в свой кабинет и жестом пригласил ее войти.

– Да, согласна, вы не справочное бюро, – покорно проговорила Матильда и села. – Сегодня день начался для меня неудачно. Впрочем, вчера и позавчера было не лучше. Целый отрезок недели пропал даром. Надеюсь, для вас этот отрезок прошел благополучно.

– Отрезок?

– Согласно моей теории, понедельник, вторник и среда составляют единый отрезок, отрезок первый. То, что происходит в первом отрезке, весьма отличается от того, что происходит во втором.

– То есть в четверг, пятницу и субботу?

– Точно. Если как следует понаблюдать, то можно заметить, что в первом отрезке в общем и целом случается больше неожиданных и серьезных событий, я подчеркиваю – в общем и целом; а вот во втором отрезке всегда больше суеты и развлечений. Все дело в ритме жизни. Такой порядок неизменен, в отличие от порядка парковки автомобилей на некоторых улицах, где полмесяца можно ставить машины, а другие полмесяца – нельзя. Интересно почему? Чтобы улица отдохнула, что ли? Как поле под паром? Вот где загадка. Так или иначе, отрезки недели всегда постоянны. Отрезок первый: человек любознателен, он размышляет и действует. В результате случаются несчастья или творятся чудеса. Отрезок второй: человек пассивен и нелюбопытен, он равнодушен к людям и событиям. Во втором отрезке неведомо кто занимается неведомо чем, и люди частенько напиваются, в то время как в первом отрезке, вне всяких сомнений, важно все, что происходит. Практика показывает, что вторые отрезки обычно не имеют серьезных последствий. С первыми – все наоборот: если в течение первого отрезка устроить какую-нибудь пакость, как было на этой неделе, она не останется безнаказанной. А тут еще вдобавок в меню кафе появилась свиная лопатка с чечевицей. От свиной лопатки с чечевицей у меня становится тоскливо на душе. Она приводит меня в отчаяние. Чтобы такое – и в самом конце первого отрезка! Эта проклятая лопатка – к несчастью!