Николай и Надежда

Данила Дёмин

Николай и Надежда

 Николай и Надежда

 Автор: Данила Дёмин

Стук колес о рельсы затих. Солнце било мне в глаза. Я, как и сотня ребят, выбежал из вагона поезда, ища в многочисленной толпе родные глаза. Летали фуражки. Кричали весело дети. Солдаты обнимались c женами и матерями. Запах топлива и духов гулял по платформе. Я медленно шел вперед, проходя мимо окружающего меня чужого счастья, зло толкаясь. Я знал – здесь меня никто не ждет, хоть и верил в обратное.

Едкий запах пороха вперемешку с телами мертвых друзей я не спутаю ни с чем. Раненые лошади с низко опущенными головами бродили по полю боя, падая от одиночных выстрелов винтовок. Серая пелена марева укрыла всю размытую местность, и лишь слабые огоньки горящих танков виднелись вдали. Лунный свет ложился на грязь окоп, освещая спрятанные в тумане сожженные избы. Среди этого ада стояла зловещая тишина… тишина, в которой умирали давно умершие… тишина, в которой шептали строки из бесконечных молитв… тишина, в которой и мой шепот был услышан…

Вышел с вокзала. Пошел домой. Как же прекрасен заснеженный Ленинград на босую ногу! Хлопья снега, падающие с голубого неба. Нетронутые красочные дома. Тающие сугробы. Капли дождя стекали по моему лицу, и я чувствовал себя таким счастливым! Таким живым! Таким одиноким…

Я сплюнул в грязь. Красного и черного здесь и так хватает, так что никто не заметит. Здесь бездыханных друзей не замечают, а мои манеры не заметят и подавно. Хотя, скоро и некому будет замечать – мы взяты в окружение. Страшное слово для каждого солдата – котёл. Наша армия каждую секунду теряет всё больше и больше жизненного пространства, а взамен мы получаем тысячи трупов на уменьшающемся клочке под кровавой Вязьмой. Немцы, гады, сверкают своими стальными глазами со зрачками из свинца, убивая нас, спрятавшись в ночи – там, за этим пригорком.

Моя Надежда… Наденька… она ждет меня. Ждет меня, своего Николая. Смотрит из окна на спрятанную в слякоть улицу и ждет. Только она верит, что я вернусь, позабытый в лесах во время боя. Верит, что я не лечу вместе с журавлями по небу. Все забыли обо мне, опрокинув стопку, но это я иду по тесным проспектам! Всем смертям назло, я вернулся! Я живой!

Холодно. Очень холодно. Я зажег самокрутку скрученную лично мне Васей Денисовым (земля ему пухом) из особых сибирских трав. Закурил. Стало теплее. Табачный дым был похож на черные клубни, что стелются над разбитой техникой. Делая вдох, оранжевый огонек на секунду застывал, а когда я выдыхал, то разгорался с новой силой, медленно потухая до новой затяжки. Единственная красота, оставшаяся у солдата.

Вот он! Тот самый бежевый дом! Я на секунду остановился, не веря собственным глазам. Я вижу его таким, каким видел пару месяцев назад! Всё та же небольшая клумба с ярко цветущими акациями. Надпись: “Николай + Надежда = любовь” написанная красным мелом. Различив всё до последнего кирпичика, я поплыл на алых парусах вперед. Жди меня, моя Наденька! Будь со мной, моя Надежда! Покажи, звезда, путь бродяге…

Самокрутка согревала и успокаивала. Создавалось четкое понимание, что пока горит этот огонек и дым стелется вверх – я жив. Но, стоило признаться самому себе: самокрутка не спасла ни Сережу, ни Ваню Кабана, ни Гришку с Калинина; да она миллионы солдат не смогла спасти! Как я могу ей верить и доверять собственную жизнь?! Как?! А все же приходится… в мерзлых окопах по-другому никак… Когда мне в голову лезут дурные мысли, я всегда смотрю на небо и успокаиваюсь. Но, в этот раз я закрыл глаза и стиснул зубы. По небу плыли три облака, так похожие на растерзанного Сережу, Ваню и Гришу… а таких облаков по небу плывут миллионы…

Если не моя любовь вернула меня домой, то, что же еще? Надежда всегда была в моем сердце, и именно сердце вернуло меня. Я не мог прийти к Наде с пустыми руками – решил нарвать ей цветов. Нарвал те самые голубые незабудки с клумбы, неожиданно для себя посмотрев на четвертый этаж бежевого дома…

Мне страшно. Я не хочу умирать. Прошло четыре месяца с начала войны, но я ни научился не бояться смерти. Разве это возможно – не бояться погибнуть? Не верю. Не верю тем, кто говорит, что не боится уже завтра оставить свои кости на пир стервятникам. Это невозможно не бояться. Но, вместо этого, я научился осознавать, что уже сегодня – меня может не стать. Я готов раствориться в сизой мгле; остаться лежать, спрятанный в вечных снегах; стать холодным ветром, что будет гнать стаю журавлей на юг… Я готов, но всё еще боюсь умереть. Я так хочу жить… я так хочу вернуться…

Я смотрел на то самое окно. На те самые зеленые занавески. Взглядом разведчика заметил, как левый краешек занавески шелохнулся. Белая-белая ручка плавным движением отодвинула занавеску, и светлые локоны таких пушистых волос предстали передо мной во всей красе. Через секунду, я увидел ее лицо. Омут вместо глаз и тонкие кристаллы вместо губ. Написанные самим Леонардо да Винчи брови и ресницы. Выбитые Микеланджело тонкие черты лица, делавшие ее с земли самой красивой женщиной мира… нет, не мира – самой красивой женщиной для меня… Она смотрела вниз. Замерла. Не могла поверить. Вглядывалась в каждую детальку моего лица, что была видна с окна четвертого этажа. Закрыла ладонями лицо. Осторожно и наивно выглянула, смотря на меня мокрыми глазами. Вскрикнула от счастья и запрыгала на месте. Внизу, на мокром асфальте, перед ней стоял я.

Небо было против меня. Самокрутка была против меня. Против меня был весь мир. Я затянулся еще раз, очень крепко, но сердце не перестало бешено биться, и я понял – всё бессмысленно. Холод вновь овладел мной. Мне стало еще страшнее сидеть в одинокой яме, дожидаясь неизвестно чего. Смерть сидела рядом со мной. Это невозможно не чувствовать. Осознавая, что сейчас сойду с ума, я достал фотографию, что у сердца хранил, слабым огоньком самокрутки светя на мою Наденьку… Надежду… На ее светлые мягкие волосы… на самые чистые голубые глаза… на красные тонкие губы… добрые и такие заботливые черты лица… На душе стало так тепло. Чувствовал, как нежные руки трогают моё грязное небритое лицо. Чувствовал, как ее объятье согревает от первого октябрьского снега. Чувствовал, как хозяйка Смерть покидает мою яму, переставшую быть одинокой.

Ступенька за ступенькой. Лестничный проем за лестничным проемом. Я бежал, что есть мочи, бережно оберегая цветы. Только сейчас я начал осознавать, как же я ее люблю. Другой мир перестал для меня существовать. Только ступеньки. Только мины, что взрываются от каждого моего шага, неся меня безногого всё выше и выше на четвёртый этаж. Живого или мертвого – неважно!

Тени зашевелились. Шелест кустов и хруст веток тому доказательство. Остатки красной армии шли в наступление, подбираясь всё ближе и ближе к врагу. Не отрывая глаз от фотографии, я вспомнил, как перед боем ее внимательный взгляд всегда говорил мне: “Коля, вернись, пожалуйста. Не говори – “прощай”, прошу тебя…” Каждый раз я смотрел на свою любимую, и никогда не смел произнести этого страшного “прощай”. Но, похоже, не в эту тихую ночь.

Я остановился у порога. Перед стуком в дверь – захотелось на себя взглянуть. Заметил серый таз с водой напротив квартиры соседей. Взглянул на свое отражение: вымытое дочиста лицо оставалось грязным; волосы разбросаны туда-сюда, не определившись – “мы на фронте или дома?” Глаза горели пламенем свечи, разлетаясь на мелкие искры, словно я продолжал стоять на безымянной высоте, смотря вслед падающим снарядам. Ни на какого джентльмена я похож не был. Намочил руку в тазу, причесываясь. Отражение в воде перестало быть единой картиной, став полностью размытым и неразборчивым. Ничего не изменилось в моем облике, подсказало мне окно, такое же мыльное. Пошел обратно к двери.

Спрятал фотографию обратно к сердцу. Заметил проползающий отряд партизан Игоря Смирнова из деревни Рыжково. Партизаны – что осталось только трое из восемнадцати ребят – держали свой путь к немецкому пулемету на пригорке. В руках Игоря была граната. Свет горящего танка дал мне увидеть его задумчивое и такое печальное выражение лица, что я даже съежился. Он прощался со всеми нами своим молчанием, но так хотел сказать “до свидания”…

Постучал. Не выдержав пяти секунд, я приложил ухо к двери. Слышались отдаленные шаги из дальней комнаты, где стояла кухня, а на кухонном столе лежал распечатанный очень страшный конверт, видеть который я не мог, но видел. После еще секунд десяти, я услышал шелест платья о дверь и торопливые движенья у замка.

Докурил. Глубокая ненависть таилась во мне. Ненависть к фашистам, устроившим эту войну. Ненависть к командованию, из-за которого мы попали в котёл. Ненависть на саму войну, пожирающую нас молодых, и таких любящих жизнь. Самокрутка, которая всё еще горела у меня в руке, рассыпалась на мелкие красные искры, превратившись в серую массу – обычную пыль. Я внимательно посмотрел на свою ладонь. Самокрутка, сделанная Васей Денисовым из особых сибирских трав – превратилась в грязь. Просто грязь. Никто по этой грязи не узнает, что она из Сибири. Что это посмертный подарок Васи Денисова такому же посмертному дураку Николаю Миронову. Что эта самокрутка была символом этой войны. Она стала ничем. Как же мне больно от одной мысли, что я могу стать такой же “просто грязью” на чей-то ладони…