После измены

«Сегодня я нашла билеты. Билеты в Париж на дату его «командировки». Я проверила его почту, потому что не могла больше притворяться, что все в порядке. И я увидела их фотографию у Эйфелевой башни. Он смеялся. Так, как давно не смеялся со мной. Я не кричала. Не била посуду. Просто сидела и смотрела на экран, пока мир вокруг меня рушился.

София спросила, почему я плачу. Я сказала, что взрослые тоже ошибаются. Но правда в том, что я не ошибаюсь. Я вижу. Я всегда видела. Его взгляд, когда он думал, что я не смотрю. Его руки, которые больше не касались меня так, как раньше. Его слова, которые стали пустыми. Я видела это. И всё равно не верила.

Почему я не верила? Потому что боялась потерять то, что у меня есть? Потому что боялась, что я недостаточно хороша? Или потому, что мне было проще жить в иллюзии, чем смотреть в глаза правде?

Я не знаю, как дышать дальше. Я не знаю, как смотреть ему в глаза и делать вид, что ничего не случилось. Я не знаю, как защитить Софию от этой боли. Но я знаю одно: больше я не могу притворяться. Больше я не могу закрывать глаза.

Теперь я знаю, как выглядит конец».

Анна закрыла дневник и посмотрела в окно. За стеклом мир продолжал жить своей жизнью. Люди шли по улице, смеялись, разговаривали. Но для нее все изменилось. Сегодня она впервые почувствовала, что их идеальный мир – всего лишь фасад, за которым скрываются трещины.

Она вспомнила их первую встречу, когда Максим пришел на вечеринку к ее подруге. Он был одет в черный свитер, который слегка обтягивал его спортивную фигуру, и улыбался так, что у нее перехватывало дыхание. Они говорили всю ночь, смеялись над глупыми шутками, танцевали под музыку, которая играла слишком громко. В конце вечера он проводил ее до дома и поцеловал так, что у нее закружилась голова.

«Я никогда не отпущу тебя», – прошептал он тогда.

Анна закрыла глаза, пытаясь прогнать воспоминания. Но они только усилились. Она вспомнила их свадьбу, когда он смотрел на нее так, будто она была его вселенной. Вспомнила, как держал ее за руку, когда она рожала Софию, как шептал: «Ты самая сильная женщина, которую я знаю».

Теперь она понимала, что все это было ложью. Или, может, он действительно так думал в тот момент. Но любовь, которая когда-то была их всем миром, исчезла. Или, может, она просто ушла, а он не заметил, пока не нашел кого-то нового.

Анна открыла ноутбук снова и начала искать информацию о Ксении. Ее социальные сети были закрыты, но Анна нашла несколько фотографий в общих группах. Ксения выглядела моложе, стройнее, увереннее. Она улыбалась широко, смеялась громко, одевалась в модные вещи. Анна посмотрела на себя в зеркало ноутбука и увидела усталую женщину с мешками под глазами, растрепанными волосами, одетую в старую футболку.

«Вот почему он ушел», – подумала она.

Но тут же отбросила эту мысль. Это не было правдой. Максим любил ее такой, какой она была. Или, по крайней мере, раньше любил.

Она закрыла браузер и открыла свой дневник снова. Ручка дрожала в ее руке, когда она писала:

«Я сравниваю себя с ней. Смотрю на ее фотографии и думаю: что она может дать ему, чего не могу дать я? Может, она лучше готовит? Может, она не устает к концу дня? Может, она не спрашивает, почему он так часто смотрит в телефон?

Но я знаю правду. Он не ушел к ней. Он ушел от меня. Потому что я перестала быть той, кем была. Потому что я стала матерью, женой, хозяйкой, но перестала быть собой. Я растворилась в нашей семье, забыв, что я тоже имею право на счастье.

Но разве это дает ему право предавать меня? Разве моя усталость оправдывает его ложь?

Нет. Никакая усталость не оправдывает предательства. Никакая боль не оправдывает ложь. Он мог поговорить со мной. Он мог сказать, что чувствует. Вместо этого он выбрал тайну и обман.

И теперь я должна решить: что делать дальше. Простить его? Уйти? Остаться и притворяться, что ничего не случилось?

Я не знаю. Сегодня я просто не могу дышать».

Анна закрыла дневник и легла спать, но сон не шел. Вместо этого перед ее глазами проплывали образы: Максим, смеющийся с Ксенией у Эйфелевой башни; Максим, целующий ее в машине; Максим, который лгал ей каждую минуту последних месяцев.

Она не знала, что завтрашний день принесет новые открытия. Не знала, что завтра услышит разговор Максима с Ксенией по телефону. Не знала, что завтра ее мир рухнет окончательно.

Но сегодня она поняла одну вещь: больше она не может притворяться, что все в порядке. Больше она не может быть слепой. Потому что правда, какой бы болезненной она ни была, лучше самой сладкой лжи.

Когда Максим вернулся поздно ночью, Анна притворилась спящей. Она чувствовала, как он целует ее в лоб, как шепчет: «Прости». Но слова не имели значения. Потому что теперь она знала правду. И правда была горькой, как черный кофе без сахара.

Она лежала с закрытыми глазами, слушая, как он ходит по дому, как ставит чемодан в гардеробную, как проверяет, спит ли София. И впервые за пять лет брака она почувствовала себя чужой в собственном доме. Как будто все, что она считала своим, оказалось иллюзией.

Утром, когда Максим сел за завтрак, он улыбнулся ей так, будто ничего не произошло.

– Доброе утро, – сказал он, словно возвращался с обычной командировки.

Анна посмотрела на него, и в ее глазах не было ни гнева, ни боли. Только пустота.

– Доброе, – ответила она, наливая ему кофе.

И в этот момент она поняла, что игра началась. Игра, в которой она больше не хотела участвовать, но из которой не было выхода. Потому что теперь она знала правду. И правда меняла все.

Глава 3. Дневник молчания

Тишина, установившаяся в доме после отъезда Максима в очередную «командировку», была иного свойства. Раньше тишина была наполненной – отзвуками недавнего смеха, эхом общих разговоров, предвкушением его возвращения. Теперь это была пустота, звенящая, как опустевший стеклянный сосуд. И в этой звенящей пустоте мысли Анны звучали слишком громко, слишком навязчиво, слишком болезненно.

Она не могла больше держать их в себе. Они разъедали ее изнутри, как кислота. Ей нужно было выплеснуть их куда-то, облечь в форму, сделать осязаемыми. Чтобы доказать себе, что она не сходит с ума. Чтобы эти мелкие, колющие осколки подозрений сложились в единую, пусть и ужасающую, картину.

Она достала с верхней полки книжного шкафа толстый томик в темно-синем кожаном переплете с золотым тиснением. Подарок от Максима на их первую годовщину. Он тогда шутя сказал: «Для твоих великих литературных творений, моя муза». Она посмеялась и убрала его подальше, предпочитая вести записи в заметках на телефоне. Теперь же эта книга казалась ей идеальным саркофагом для их умирающей любви.

Она села за свой рабочий стол у окна, отодвинула эскизы новых проектов и открыла первую страницу. Чистую, гладкую, безжалостно белую. Она взяла свою любимую перьевую ручку – тоже его подарок, он всегда умел выбирать идеальные, дорогие вещи – и вывела наверху размашисто, с нажимом: «Дневник молчания».

Почему молчания? Потому что вслух она не могла произнести ни одного из тех вопросов, что жгли ей душу. Потому что ее молчание было единственной защитой, которую она могла противопоставить его лжи.

И она начала записывать. Скрупулезно, методично, как бухгалтер, ведущий учет убытков.

*«16 октября. Сказал, что задержится из-за совещания с инвесторами. Но в 15:30 я звонила Ольге Петровне (его секретарше), чтобы спросить про квитанцию за электричество. Она сказала, что совещание было утром, в 10:00, и давно закончилось. Где он был эти 5 часов?»*

«18 октября. Пришел уставшим. Сказал, что „завал на работе“. Лег спать, отвернувшись к стене. От меня пахло новым кремом с жасмином. Он всегда любил этот запах. Сегодня даже не заметил. Или сделал вид?»

«20 октября. Проснулась среди ночи – его нет в постели. Нашла его в кабинете, он сидел у окна в темноте, смотрел в телефон. Увидев меня, резко его выключил. Сказал: „Не могу спать, мысли о работе“. Какие мысли светятся в телефоне в три часа ночи?»

Каждая запись была каплей яда. Каждая дата – надгробным камнем на могиле ее доверия. Она писала и чувствовала, как ее сердце покрывается ледяной коркой. Это был странный, мазохистский ритуал – день за днем втыкать в себя иголки собственных догадок, чтобы окончательно убить в себе надежду.

Но самой мучительной была не фиксация его лжи. А постоянное, навязчивое сравнение. Оно началось спонтанно. После того как она в сотый раз просмотрела профиль Ксении в соцсетях, найденный по крупицам из общих групп и отметок друзей.

Она не могла не сравнивать. Она изучала фотографии той женщины – молодой, ухоженной, с уверенным, вызывающим взглядом. И переносила этот взгляд на себя – в зеркало, в витрины магазинов, на свои старые фотографии.

«Она моложе. Ей нет и тридцати. У нее гладкая кожа без морщин у глаз. Та, что у меня появилась в прошлом году, когда София болела, а он был в отъезде».

«Она стройнее. Видно, что ходит в спортзал. У меня же вечно нет времени: работа, дом, ребенок. „Тебе бы похудеть немного, Ань“, – сказал он как-то в шутку за ужином. Это была шутка?»

«Она работает в его компании. Они видятся каждый день. Общие интересы, общие проекты, общие победы. А я? Я спрашиваю, как прошел день, а он отмахивается: „Тебе не понять, там нюансы“. Я стала „темной“, далекой от его мира?»

Она писала эти слова, и ее перо впивалось в бумагу, оставляя рваные, некрасивые следы. Она ненавидела себя за эту слабость, за эту мелочность, но не могла остановиться. Это было похоже на расчесывание раны: больно, но невозможно оторваться.

Однажды ночью она проснулась от собственной мысли. Комната была погружена во мрак, за окном шумел дождь. И в этой давящей темноте ее сознание, не скованное дневными условностями, выдало ей самый страшный, самый постыдный вопрос. Он прозвучал в ее голове с пугающей ясностью:

«Я бы хотела быть ею? Молодой, свободной, желанной? Или я просто хочу вернуть его? Вернуть нас?»

Она зажмурилась, пытаясь прогнать эту крамольную мысль. Хотеть быть той, кто разрушает твою семью? Это было немыслимо, отвратительно. Но зерно сомнения было посеяно. А что, если он ушел не потому, что она стала плохой? А потому, что та – лучше? Новая, свежая, не обремененная бытом и детьми? И если бы она могла стать такой же… может, тогда все вернулось бы на круги своя?

Она с ужасом отбросила эти мысли, но они уже проникли внутрь, отравив ее своим ядом.

Утром она была разбитой, не выспавшейся. Руки дрожали, когда она наливала кофе. Максим, напротив, выглядел бодрым и свежим. Он что-то весело напевал, собирая бумаги в портфель. Его хорошее настроение резануло ее по живому. Ее мир рушился, а он пел.

Она поставила чашку на стол, и неловким движением задела край своего дневника. Тяжелый томик упал на пол с глухим стуком, распахнувшись на той самой странице, где она сравнивала их с Ксенией.

Сердце Анны упало. Она замерла, ожидая взрыва, скандала, вопросов.

Максим наклонился, поднял дневник. Его взгляд скользнул по развернутой странице, испещренной ее нервным, угловатым почерком. Она видела, как его глаза пробежали по строчкам. Секунда. Две. В них мелькнуло что-то – удивление? Раздражение? Но затем он просто мягко, почти небрежно, закрыл книгу и протянул ее ей.

– На, – сказал он, его голос был спокойным, даже легким. – Береги свои «великие творения».

И затем, глядя на ее бледное, испуганное лицо, он спросил с самой неподдельной, искренней заботой:

– Ань, что-то случилось? Ты в последнее время какая-то нервная. Может, к врачу сходить?

В этот момент Анна поняла все окончательно. Он видел. Он читал. Он понял. И его реакция – это равнодушное, легкое замечание и ложная забота – была страшнее любой истерики. Это означало, что ему было все равно. Что ее страдания, ее мучительные сомнения, ее боль были для него лишь досадной помехой, «нервностью», которую нужно лечить у врача.

Она молча взяла из его рук дневник, прижала его к груди, как щит. Она смотрела на него, но не видела. Перед ней стоял незнакомец. Красивый, успешный, абсолютно чуждый человек.

– Ничего, – прошептала она, и ее голос прозвучал хрипло и неузнаваемо. – Все в порядке.

Он кивнул, довольный ответом, нацепил на лицо утреннюю улыбку, поцеловал ее в щеку – быстрый, сухой, ритуальный поцелуй – и вышел из дома, насвистывая тот же веселый мотив.

Дверь закрылась. Анна стояла посреди кухни, сжимая в руках дневник – единственного молчаливого свидетеля ее краха. И ее молчание в ответ на его вопрос было не слабостью. Оно было началом войны. Войны, которую она объявила ему. И самой себе.

Глава 4. Первый обман

Утро пришло не с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь щели между ставнями в их спальне, а с ледяной тяжестью на сердце, которая заставила Анну проснуться еще до рассвета. Эта тяжесть была живой, пульсирующей, похожей на огромный, неподъемный камень, придавивший ее к постели, не дающий сделать полноценный вдох. Она лежала неподвижно, уставившись в потолок, где причудливые тени от проезжающих машин рисовали мимолетные, бессмысленные картины. Картины ее жизни. В ушах все еще стоял оглушительный гул – гул тишины, наступившей после вчерашнего открытия, заглушавший даже тиканье напольных часов в гостиной.

Она слышала каждый удар своего сердца – громкий, медленный, словно предсмертный. Оно било в набат, пытаясь предупредить ее о надвигающейся беде, но было уже поздно. Беда уже вошла в ее дом, в ее жизнь, разлилась по комнатам невидимым, ядовитым туманом, которым теперь приходилось дышать. Анна повернулась на бок, к холодной, нетронутой половине кровати Максима. Простыня была гладкой, идеально заправленной. Он не ночевал дома. Опять. «Срочная командировка». Эти слова теперь звучали как самое циничное и жестокое издевательство.

Она зажмурилась, пытаясь вытеснить из памяти картинку: билеты в бархатной коробочке, два места в партере, название концертного зала в Париже. И фото. Черно-белое, немного размытое, сделанное, видимо, случайным прохожим. Максим и та, другая. Ксения. Они стояли, обнявшись, на фоне ажурных металлических конструкций Эйфелевой башни, и он смотрел на нее так, как много лет не смотрел на Анну – с обожанием, с восторгом, с тем самым огнем, который когда-то заставил ее поверить в сказку. А потом был бардачок его машины, где она нашла эти злополучные билеты, и раковина на кухне, куда упал его телефон, когда ее пальцы, не слушающиеся, дрожащие, вывели в поисковике имя «Ксения Петрова» и наткнулись на ее профиль в социальной сети. Профиль был закрыт, но на аватаре – та самая улыбка, молодое, самоуверенное лицо, и подпись: «Архитектор. Люблю Париж и его атмосферу».

Анна с силой протерла глаза кулаками, пытаясь стереть эти образы. Но они врезались в сетчатку, жгли изнутри. Она должна была собраться. Для Софии. Маленькая дочь не должна была видеть, не должна была чувствовать, что хрустальный замок ее детства дал трещину, из которой вот-вот хлынет ледяная вода реального мира.

Словно робот, запрограммированный на идеальную жизнь, Анна поднялась с кровати, приняла душ, слишком горячий, почти обжигающий, надела мягкий домашний халат и пошла на кухню готовить завтрак. Кофеварка зашипела, наполняя воздух горьковатым, бодрящим ароматом. Из холодильника достались йогурты, сыр, фрукты для Софии. Руки выполняли привычные действия автоматически, в то время как разум метался по замкнутому кругу: «За что? Почему? Как я могла не заметить?».

– Мамочка, а папа вернется сегодня? – раздался с порога сонный голосок.

Анна вздрогнула, чуть не уронив тарелку с нарезанным бананом. София стояла в пижамке с единорогами, прижимая к груди потрепанного плюшевого мишку, подаренного Максимом в день ее рождения. Ее большие, чистые глаза, так похожие на его глаза, смотрели на мать с тихим, недетским вопросом.

– Конечно, солнышко, – голос Анны прозвучал хрипло, чужим тоном. Она заставила себя улыбнуться, наклонилась и обняла дочь, уткнувшись носом в ее шелковистые волосы, пахнущие детским шампунем. – Папа просто задерживается на работе. Садись завтракать.

Она налила себе чашку кофе, но не смогла сделать ни глотка. Комок в горле мешал дышать. Она наблюдала, как София аккуратно ест йогурт, и думала о том, сколько еще таких утренних обманов впереди. Сколько раз ей придется лгать самому дорогому человеку на свете, чтобы защитить его от правды, которая казалась ей теперь уродливой и опасной.

Внезапно на улице послышался знакомый звук двигателя – Максим приехал. Сердце Анны замерло, а затем забилось с такой силой, что ей стало дурно. Она схватилась за столешницу, чтобы не упасть. Кровь отхлынула от лица, оставив кожу ледяной.

Ключ щелкнул в замке, дверь открылась. И он вошел. Не изможденный дорогой, не уставший после ночного перелета, каким должен был бы вернуться из «срочной командировки». Он вошел свежий, выбритый, от него пахло дорогим одеколоном, который она сама ему когда-то выбрала. И в его руках был огромный букет роз. Алых, идеальной формы, таких же безупречных и лживых, как его улыбка.

– Прости, что не смог приехать вчера, – его голос прозвучал слишком громко, слишком бодро для этого траурного утра в ее душе. – Этот клиент просто загнал нас в угол. Пришлось срочно выезжать, даже телефон разрядился в дороге.