Беркут пробуждающий надежду

Peter Feininger

Беркут пробуждающий надежду

О преступности, тюрьмах и исправительных лагерях – как в современной России, так и в бывшем СССР – создано множество книг и фильмов, посвящённых как общей криминальной среде и жизни за решёткой, так и отдельным личностям.

Однако, помимо обширных сведений о криминальном мире, отдельных «мастях» и так называемых «ворах в законе», многие из созданных историй – это во многом результат творческого замысла авторов и сценаристов.

Даже те, кто когда-то сам прошёл через тюрьмы – такие как Солженицын, Шаламов, Гинзбург и другие, создавали свои произведения, исходя из личного восприятия и нередко опираясь на распространённые стереотипы. Поэтому понять истинные психологические аспекты преступного мира исключительно по этим книгам сложно – ведь их создатели не были частью этой жизни.

Эта книга и две последующих будут написаны человеком, который знаком с этим миром не понаслышке.

Я родом из Караганды и вырос на улице Майкудука, где презирали проявления трусости и предательства— те, кто знает об этом районе, те понимают, что я имею в виду.

И хотя я вырос в среде, где высоко ценились такие понятия, как настоящая мужская дружба и взаимовыручка мне всё же пришлось столкнуться с предательством и низостью.

Именно это стало причиной того, что я будучи еще несовершеннолетним пацаном оказался в тюрьме, где мне довелось провести немало лет и на собственном «шкуре» узнать, что такое «беспредел», наказания голодом, холодом, изнуряющей жарой, унижения и побои, применявшиеся на заключённых, которые были полностью лишены каких-либо прав. Где администрация лагеря создавали условия, в которых заключенные сами уничтожали себя, как пауки в банке.

Все эти обстоятельства приводило к тому, что многие заключенные превращались в психопатов и тех, которые ради сиюминутной выгоды – будь то дополнительная порция баланды, щепотки чая или пачки махорки – были готовы выполнять все приказы администрации, вплоть до убийства сокамерников.

При таких условиях люди «резигнировали» – теряли смысл жизни, и многие умирали …

Но находились и такие, кто пытался противостоять этому беспределу и поднимал восстание в лагере, за которым следовала масса в основном молодых людей.

Однако находились и те, кто пытался идти против сложившихся порядков и поднимать волну сопротивления в лагере, за которыми присоединялись в первую очередь молодые заключённые.

Молодёжь равнялась на этих людей, из-за чего их сурово наказывали и помещали в ШИЗО и БУР, где многие не доживали даже до тридцати лет.

Я провёл лучшие годы своей юности за решёткой, среди тех, кого общество считает изгоями, и не верил, что когда-нибудь сумею выбраться на свободу. Даже если бы это случилось, казалось невозможным изменить себя и начать жить иначе – ведь прошлое неизбежно оставляет глубокий след, который формирует мировоззрение и привычки каждого человека.

Поняв, что у меня нет другой жизни, кроме этой, я решил не пресмыкаться перед тюремным начальством, а отстаивать свои права и достоинство, чтобы окружающие заключенные запомнили меня добрым словом. Это было нелегко – ведь в условиях, где каждый борется за выживание, часто приходится сталкиваться с подлостью и жестокостью.

Но Господь милостив и по-своему всё расставил. Мне удалось не только выйти на свободу, но и начать новую, полноценную жизнь, наполненную радостью. Теперь у меня есть любящая жена и три уже взрослые дочери, которыми я горжусь.

Сегодня я считаю своим долгом написать об этих событиях и тем самым сохранить воспоминания о тех, чьи жизни оборвались слишком рано.

Я благодарен Богу за то, что сохранил мне память и позволил написать эту книгу. Ведь, возможно, среди живых ещё есть очевидцы этих событий, которым будут дороги эти воспоминания.

Книга

Надежда умирает последней

В штрафном изоляторе

Сегодня уже как шестой день что я нахожусь в этой мрачной сырой и холодной камере, которая размером два на три метра, где над дверью в стене под потолком, в небольшом отверстии, завешанной изрешечённой как дуршлаг металлической пластиной, откуда днем и ночью мерцала, излучая очень мало света тусклая лампочка, создавая впечатление как будто находишься в бетонном мешке.

В правом углу с потолка свисает застывший кусок льда в форме «сталактита», из которого выступают капли воды и падают на бетонный пол образуя лужу, издавая монотонный звук, буль… буль… буль… буль….

Этот «сталактит» начинает таять и уменьшатся или растет и становится больше в зависимости от того, как нагрета труба отопления, которая диаметром толщиной в один палец и тянется из коридора в камеру, проходя вдоль стены чуть ниже окна, которое «заварено» металлической ржавой решеткой изнутри и жестяными полосами, снаружи, в результате чего сюда почти не попадает дневной свет. Поскольку в раме нет стекла, холодный ветер дует через жестяные полоски, производя звук похожий на громким волчий вой заметая в камеру снег, так что бетонный пол часто покрывается коркой льда, а когда становится теплее, лед начинает таять, и тогда приходится стоять ногами в луже или лезть на «парашу» (чугунная бочка), которая стоит у двери.

Когда меня из лагеря привели в здание ШИЗО (штрафной изолятор), один из оперативных следователь, так называемый „Опер" сел за стол в «козладёрке» (помещение, в котором находятся охранники изолятора) и стал составлять на меня протокол. Один из охранников стал меня обыскивать и потребовал от меня полностью раздеться. Одежду и другие личные вещи, которые у меня были с собой, мне пришлось уложить в мешок из-под картофеля и „шнырь», то есть дневальный отвечающий за порядок в ШИЗО изолятора унёс и положил в «каптёрку» (камеру хранения) а в замен дал мне специальную робу из синтетического вискоза, то есть грубого, тяжелого, похожего на брезентовый сварочный костюм, который при возгорании не воспламенялся а плавился как пластмасс (чтобы не жгли на чифир) состоящий из двух частей, куртки где на обратной стороне написано хлоркой большими буквами ШИЗО и штаны.

Вместо обуви без либо каких носков на босые ноги, мне выдали деревянные шлепанцы.

Эта одежда на голое тело находясь в карцере чувствуешь себя как будто в подвале «хрущёвки», где прорвало канализацию, и ты стоишь по горло в этой холодной вязкой параши…

«Ну что будешь подписывать постановление»? Не отрывая свой взгляд от листа бумаги, на котором он писал, зная наверняка заранее моего отрицательного ответа.

Стоявший рядом возле меня двухметровый, с атлетическим как у Шварценеггер торсом охранник, которого звали прапорщик Алибек, а заключенные за его необычную форму головы и крупно выраженными чертами глаз, ушей и челюсти, называли «Конь-Башка».

Он схватил меня за шею и как будто ждал команды «фас» чтобы меня поднять и бросить головой об бетонную пол или стену…

Вставший из-за стола «Оперативник» продолжил:

«Знаю, что тебе за падло «бумаги» подписывать…, да и оно необязательно, я читал твое личное дело и вижу по тебе что стремишься быть «блатным», но скажу тебе вот что щенок, я еще и не таких как ты ломал, это тебе здесь не малолетка, а зона, где находятся взрослые преступники, и не проста зона, а голодная зона, где все зеки на меня работают. В тебе всего килограммов 40 веса, а вот посидишь 15 суток в камере ШИЗО и тогда ты по-другому запоешь и сам ко мне прибежишь, и будешь мне стучать за заварку чая или пачку сигарет на всех».

После чего обращаясь к «Башке» Опер сказал: «Отведи его и закрой в камеру и не трогай пока, посмотрим пару дней на него, а потом снова вернемся к этому разговору».

«Башка» вывел меня из „козладорки“ и повел по коридору в конец здания, где находились „прогулочные дворики» (камеры без крыши), куда «штрафников» иногда выводили подышать свежим воздухом, а дальше за поворотом в тупике находилась еще одна камера, куда заключенных редко сажали и которая как мне позже довелось убедится считалась местом «ломки» (пыток).

Эта камера находилась в стороне от остальных откуда с трудом доносились стоны и крики заключенных и зимой там было очень холодно.

Открыв дверь камеры, «Башка» оглянулся и удостоверившись что нас никто не видит посмотрел украдкой за угол, где стоял Опер и не отказав себе в удовольствие, кулаком ударил меня в грудь, а затем еще раз пнул, и я залетел в камеру. Самодовольно усмехнувшись оголив свои желтые «рандолевые» зубы закрыл дверь…

В камере негде было даже присесть или прилечь разве что только на бетонный пол, на котором долго не просидишь так, как сразу начинаешь ощущаешь как твой геморрой будто кто-то невидимый веревкой из толстой кишки силой вытягивают, и хотя мне только исполнилось восемнадцать, а у меня уже был геморрой размером с кулак и постоянные кровотечения – являющимся результатом моего частого пребывания в подобных помещениях.

Единственная деревянная нара на которой разрешалось лежать, запирается на день. То есть полшестого утра охранник стучит по двери камеры и будит заключенного, который встаёт с нары и как в вагоне пассажирского поезда поднимает настил, где с боку находятся петли и прикладывает к стенке, в которой находится небольшое отверстие, где охранник из коридора просовывает в петли затвор тем самым фиксирует нару и лишь только вечером в 21:00 час, охранник эту нару снова «отстегивает».

Так как в карцере заключенному днем запрещено сидеть или лежать и если охранник заметит, то заключенный за нарушение будет наказан., и первое, что ты получишь, – несколько десятков ударов дубинкой по рёбрам, после чего твое пребывание в этом «каменном мешке» может быть продлено до 45 дней.

И поэтому с утра до поздней ночи мне не оставалось ничего другого, как всё время стоять у стены сжимая руками трубу отопления, и как эпилептик дрожать от холода и напряжения, и навострить уши, и слушать, стараясь не пропустить ни малейшего шороха, происходящего в других камерах и в коридоре ШИЗО, чтобы всегда быть внутренне готовым к любому развитию событий….

Кормили штрафника в ШИЗО через день и по «Спартански», то есть утром. Шнырь раздавал по камерам пайку, это примерно 200 граммов «спец выпечки», то есть одна четвертая часть от 800 граммовой булки черного хлеба. А в обед получают миску баланды, это может быть «овощной суп», где в алюминиевой миске на 200 миллилитров жидкости плавает одна стружка от сухой морковки, одно колечко лука и капля растительного масла должна быть или ты получишь «уху» это рыбный суп, где плавают две головы от кильки.

На следующий день штрафник получает только одну миску кипятка и 200 граммовую пайку хлеба на целый день.

Сидельцы говорили: «Нас кормят так чтобы не жить, но, и чтобы с голоду не сдохнуть!»

В Камере ШИЗО так же запрещалось иметь при себе любые предметы, даже для принятия пищи, как например ложка или кружка. Баланду и воду штрафник получал в алюминиевой миске, которую через 20 минут надо было обязательно вернуть, обратно шнырю.

Такой метод в пенитенциарной системе Советского союза стали применять при строительстве Беломорканала, которым руководил мошенник из бывших заключенных Нафтали Френкель, который на Соловках быстро «переобулся» и стал сотрудничать с НКВД. Хотя еще первыми лицами государства, такие как Феликс Дзержинский, Ежов, Сталин и другие, будучи революционерами в царской России сами часто находились в тюрьмах и каторгах и понимали психологию заключенных так сказать изнутри и знали, как ломать людей чтобы они были послушными или медленно умирали.

Поэтому такие карательные методы, как например морить голодом, раздеть до гола и держать на морозе или при палящем солнце закрыть его в металлический бокс и т д., все это применялось в Советском союзе официально в рамках закона внутреннего порядка в исправительно-трудовых учреждениях и делалось это для того, чтобы заключенному сломать его волю, и чтобы он ощущал себя беспринципным и послушным ничтожеством.

Чем больше времени находишься в таких условиях, тем чаще в голове крутились мысли о еде, а стоит только задремать, так сразу снятся сны о вкусной домашней пищи и как будто находишься в теплой уютной и родной для тебя обстановке…

Если с чувством голода здесь, в ШИЗО, мне удавалось хоть как-то справляться, то от холода, казалось, не было спасения. Уже несколько дней меня то бросает в жар, то сильно знобит, словно во время эпилептического приступа, скулы сводит судорогой, а тело лихорадит так, что каждый сустав болит и зубы ноют. Длительное переохлаждение и постоянное напряжение пронизывают всё тело острой болью, и в какой-то момент у меня осталось лишь одно желание – отключиться от реальности. Оказавшись на грани безумия, в полубреду, я изо всех сил держался руками за горячую трубу отопления, чтобы хоть немного успокоиться и не потерять самообладание…

Я начал воображать, что нахожусь не в ШИЗО, а где-то далеко, в бескрайней пустыне под ярким солнцем. Казалось, что я стою на вершине бархана, а мимо меня неспешно проходит караван верблюдов. Я мысленно считаю каждого из них и провожаю взглядом: первый верблюд, второй, третий – и так далее…

Постепенно ко мне возвращается спокойствие: дрожь отступает, дыхание становится ровнее, и я вновь могу сделать глубокий вдох…

Фата-моргана

Вдруг до меня доносится знакомый писк, и я поднимаю голову вверх: высоко в небе величественно кружит степной орёл. Радость охватывает меня, ведь я сразу узнаю эту птицу – это тот самый беркут, что однажды видел в детстве на джайлау, в предгорьях Каркаралинска. Тогда я ездил туда вместе с моим другом-казахом, настоящим потомком этих земель, представителем среднего жуза – Аргын. Мы почти каждое лето, накануне нового учебного года, приезжали помогать его старшему брату, который жил с бабушкой и дедушкой в ауле: косили сено, пасли лошадей и наслаждались покоем природы.

Семья моего казахского друга жила в городе по соседству с нами, и наши родители тоже дружили между собой. У них было двое сыновей и маленькая дочь, которой тогда едва исполнилось три года. Мы всегда поддерживали друг друга, делились всем, что у нас было, и были вместе как в радостные, так и в трудные моменты – отмечали праздники, дни рождения и провожали близких в последний путь.

С младшим братом я учился в одном классе, а старший жил в ауле – таков был обычай у казахов: старший внук оставался с бабушкой и дедушкой, чтобы быть им опорой. Он постигал степные ремёсла и, несмотря на то что жизнь кочевников, к которым они принадлежали, со временем изменилась, уклад в аулах оставался прежним, патриархальным и традиционным.

Старший внук обучался мастерству пасти скот – лошадей, коров, баранов, занимался заготовкой сена на зиму, чинил сараи и кошары, устанавливал юрту на пастбище, охотился на дичь, защищал стада от волков и совершенствовал навыки верховой езды. Всё это помогало стать настоящим степным джигитом, защитником рода и умелым наследником большого хозяйства.

Однажды в жаркий день, когда мы уже закончили все дела на джайлау, втроём решили пойти к озеру, чтобы освежиться. В тот момент я впервые увидел необыкновенную птицу – она показалась мне поразительно большой. Кружась невысоко в небе над нашими головами, птица плавно парила с расправленными крыльями, время от времени издавая пронзительный, завораживающий крик…

Я, выросший в городской среде, с восхищением наблюдал за этой птицей, как она легко и властно парила в небе, словно была настоящей хозяйкой этих просторов. Затаив дыхание, я смотрел, как она внезапно сложила крылья и стремительно, подобно стреле, устремилась к земле. Через мгновение она снова взмыла ввысь, держа в когтях небольшого степного зайца, и, быстро набирая высоту, скрылась за горизонтом вместе со своей добычей.

– А что это за птица? – спросил я у старшего брата, который тоже с любопытством следил за её полётом.

– Это орёл, в Казахстане его называют беркутом. Такие птицы часто встречаются в наших степях и горах. Беркут свободен и горд, как и сам казахский народ, – с гордостью ответил он.

Спустя годы я всё больше начал понимать, что имел в виду этот «Сын степи», и чувствую благодарность судьбе за то, что довелось родиться именно среди этих гостеприимных, гордых и свободолюбивых людей.

Кто никогда не побывал в ауле, не видел бескрайних джайлау, не участвовал в скачках байга, не ощущал ветра Сары-Арки на коне, не был на охоте с беркутом, не наблюдал за борьбой «Казахша кюрес», не пробовал бешбармак, казы, куырдак, не лакомился свежими баурсаками, не ел курт, не пил шубат или кумыс, не слышал звука домбры и кюев акынов, не играл в асыки, – тот по-настоящему не познал ни Казахстан, ни душу казахского народа.

Трагическая смерть во время Бурана

Для нас, школьников начальных классов, суровая зима в северном Казахстане воспринималась совсем иначе, чем взрослыми. Мы радовались, когда по радио объявляли о сильных морозах и метелях: минус сорок с лишним градусов, снег, ветер и почти нулевая видимость означали отмену занятий и неожиданные каникулы. В такие дни мы собирались в тёплых подъездах пятиэтажек, придумывали истории, играли в жмурки и проводили время до позднего вечера, ведь многие родители из-за остановки транспорта оставались на работе после смены. Особенно тревожно было тем, у кого дома оставались маленькие дети без присмотра.

Отец моего друга-казаха работал начальником отдела снабжения на одном из предприятий. Как и многие мужчины того времени, он был не прочь выпить, из-за чего, как и мой отец, частенько исчезал из дома на несколько дней, объясняя своё отсутствие служебными командировками. Когда он всё же бывал дома, из-за стен доносились звуки ссор с женой. Мама рассказывала, что её знакомая, работавшая официанткой в ресторане «Орбита», нередко видела там и моего отца, и соседа, в компании сомнительных дам.

Когда их младшая дочь немного подросла, мать моего друга тоже устроилась работать на крупную пищевую фабрику. Порой она приносила домой продукты, которыми могла делиться не только со своими детьми, но и с нами.

Январь выдался особенно суровым: стужа, пронизывающие ветры и сильные метели, которые у нас называют буранами. Видимость в таких условиях падает почти до нуля – едва можно кого ни будь различить дальше вытянутой руки, а порывы ветра с такой силой сносят всё неустойчивое: крыши домов, торговые палатки, мусорные баки и прочее.

В такие дни выходить на улицу было крайне опасно, и подобная погода нередко приводила к трагедиям. Всего за несколько часов буран мог занести снегом дороги и целые населённые пункты. Общественный транспорт полностью останавливался, инфраструктура замирала, а для школьников отменяли занятия. Даже работникам предприятий зачастую приходилось оставаться на рабочих местах до окончания метели.

В тот раз, когда разгулялся буран, мать моего друга была на смене. Её не покидали тревожные мысли о детях, оставшихся дома одних, и она твёрдо решила после работы не оставаться на фабрике, а попытаться вернуться к детям несмотря на непогоду.

Начальник смены которого все звали Степаныч – человек строгий, справедливый и уважаемый за многолетний опыт на фабрике. До пенсии ему оставалось всего несколько месяцев. Его ценили за профессионализм и умение наставлять молодых сотрудников: Степаныч всегда находил время выслушать, дать совет и поддержать в трудной ситуации.

И как сам он потом вспоминал, что заметил её твёрдое намерение и пытался переубедить: «Послушай, в такую непогоду выходить крайне опасно. Видимость почти нулевая, ветер такой силы, что и взрослого человека с ног сбивает. Ты же сама видела, как сегодня днем Сергея, слесаря из соседнего цеха, буквально сдуло ветром, он ударился головой о забор и потерял сознание. Хорошо, рабочие вовремя его заметили, выстроили живую цепь и смогли оттащить обратно в тепло. Подумай о детях – что с ними будет, если с тобой случится беда?»

Она попыталась возразить:

– Степаныч, я все время думаю только о детях. Прошу, пойми меня и отпусти. Ты сам отец, дедушка – ведь знаешь, каково это, когда близкие в тревоге. Я не могу остаться на фабрике, особенно сейчас, когда за окном такая метель. Со мной ничего не случится, я подготовилась, у меня есть план, как быстро и безопасно добраться домой.

– Сразу за нашим цехом тянется железная дорога, по которой отправляют продукцию фабрики. Эта ветка ведёт прямо в наш район. Я пойду вдоль рельсов, буду ориентироваться по электрическим столбам – летом не раз возвращалась так домой, знаю, после какого столба нужно свернуть, и через пару сотен метров уже буду у своего подъезда.

Степаныч не сдавался, всё ещё пытаясь убедить её остаться:

– Послушай, у меня есть предложение, которое может помочь, – сказал Степаныч. – Давай я позвоню моему сыну, он живёт неподалёку, в соседнем доме. Ему недавно провели телефон, так что я могу отсюда, с фабрики, связаться с ним и попросить зайти к тебе, чтобы присмотреть за детьми. К тому же твой старший сын уже довольно взрослый и наверняка позаботится о своей маленькой сестрёнке. А муж твой, как начальник, возможно, даже приедет домой на служебной машине.

Мать моего друга хотела что-то возразить, но Степаныч продолжил:

– Подумай сама: начальство фабрики предусмотрело всё – есть горячее питание, подготовлены спальные места, чтобы работники могли переждать непогоду в тепле и сытости. Зачем тебе идти сейчас? Подожди хотя бы несколько часов, пока метель не утихнет.

«Нет, я не могу так поступить! Сыну всего девять лет, а дочь ещё совсем маленькая – недавно только начала ходить. Они не привыкли еще дома одни оставаться ночью без взрослых и не лягут спать, будут переживать и ждать меня.

Муж мой и в обычную погоду дома бывает редко, а уж сейчас, в метель, из командировки вернуться вовремя вряд ли сможет.

Нет такого закона, который бы запрещал после смены идти домой! Всё равно пойду, а завтра к началу рабочего дня обязательно вернусь на фабрику».