Бессмертие длиною в жизнь. Книга 2

Сейчас там уже города, правда, небольшие, но этого достаточно для того, чтобы хоть как-то чувствовать себя частью этой большой и необъятной вселенной! На Европе есть космодромы, развитая инфраструктура – да, теперь там это все есть; уже мой отец застал время, когда к нам стали прилетать с Земли и с Венеры, стали помогать в строительстве новых объектов, стали модернизировать систему образования. Оказывается, мы сильно отстали за те два поколения, которые, грубо говоря, находились в блокаде, без возможности связаться с другими мирами, без перспектив, без всего! Но никто до сих пор не разрешает нам переселиться с Европы, срок действия табу до сих пор действует, он гласит: «Депортировать враждебные нации с Земли на Европу без возможности поселения на других терраформированых планетах». Я исключение из правил, и вот сейчас я могу спокойно путешествовать, смотреть на возможности человеческого гения. И знаешь что, пока я нахожусь здесь, пока смотрю на все то, что здесь происходит, я все чаще убеждаюсь, что за столько лет человечество не придумало новых методов влияния. Я узнаю в политике этого якобы суверенного государства-сателлита политику Земли, со слов моего дедушки. Ничего не меняется!

– Но как же ты смог оттуда выбраться, если ты говоришь, что это практически невозможно? Или все-таки возможно? – интересовалась Ольга.

В это время уже принесли блюда и графин красного вина. Рафаэль отложил столовые приборы в сторону и продолжил говорить.

– Все дело в том, что при рождении ребенку присваивается номер – под ним он будет расти, жить и умирать. Это все дело рук роботов, которые систематизируют всю информацию, связанную с ребенком. Когда родился я, из-за сбоя в системе меня не занесли в реестр, и теперь я числюсь не как гражданин Европы, а как обычный турист, который в любой момент мог оттуда улететь, – так и случилось.

– Но к чему же ты теперь принадлежишь? К какому городу, какой планете?

– Этого особо не допрашиваются, и я притворяюсь, что забыл, что потерял память и документы, а поскольку в базе данных меня нет, то и никто ничего сделать со мной не может. Меня просто отпускают. Какая ирония, не правда ли?

Они стали есть. Бифштекс был действительно вкусным, а фрукты, которые сначала смотрелись не очень аппетитно, на вкус оказались сладкими и немного приторными, что и создавало очень неопределенные ощущения вкупе с мясом.

– А вообще, ты знаешь… я сразу понял, что там был очень близкий тебе человек. Прости за такие слова, – неожиданно выпалил Рафаэль. – Ты ведь любила его.

Она посмотрела на него, но ничего не ответила.

– Это было видно, – как бы объясняя, сказал он. – Видно по тебе, по твоему выражению лица и движению рук. Мне привелось много наблюдать за такими случаями. Близкие люди испытывают больше чувств, чем все остальные.

Он разлил по бокалам карминно-красного вина, которое медленно, будто густой мед, струилось, сначала отскакивая от стеклянной стенки, затем плавно спускаясь вниз, образуя небольшое кровавое озеро.

– Я, я не знаю. Мы не любили друг друга. Все было очень сложно. Мне, наверное, хотелось, чтобы это было именно так, но даже я сама до конца не смогла понять.

– Это неправда, – ответил Рафаэль. – Влюбленного человека всегда видно со стороны. Его движения и взгляды, можно прочитать даже мысли, если очень постараться и настроится на нужную волну. Естественно только отдаленно можно угадать, что думает человек, – никогда не угадаешь слово в слово.

Они опять стали сидеть молча. Съев очередной небольшой кусок мяса и заев его тушеными фруктами, Рафаэль отпил вина и сказал:

– Вот, например, твой, я уверен, знакомый, который стоял около тебя…

– Ты следил за мной? – не удивляясь, спросила она.

– Да, – последовал ответ, лишенный человеческого смущения. – Немного. Так вот он влюблен в тебя. Это видно сразу. Он ухаживал за тобой, пытался как-то помочь, что-то сказать.

– Не думаю. Он просто сочувствовал мне.

Она вспомнила его лицо, его слова и движения, о которых немного рассказал ей Рафаэль; она попыталась заглянуть в те уголки памяти, где можно было бы найти ответ, но все смазывалось и стиралось сразу же после того, как она подходила вплотную к сути своих поисков.

– Да, да, ты не удивляйся, все, что я говорю, имеет веские основания являться правдой просто хотя бы потому, что я имею такое смазливое лицо, и мне сложно не поверить. – Он широко улыбнулся.

– Хватит об этом, пожалуйста. – Ольга тоже сделала глоток вина. – Расскажи мне лучше про свою планету, про Европу.

– На самом деле это только на словах так поэтично и гордо, на деле же там практически ничего нет: небольшие пучки лесов, озера, вокруг которых стоят облупленные дома, и теперь где-то еще есть научные базы и размашистые сады, в которых так любила гулять Мария…

– Мария?

– Да, Мария, – это моя невеста, от которой я сбежал за неделю до нашей свадьбы. Традиции, – небрежно добавил Рафаэль. – Но я не жалею, что сбежал. Я видел людей, тяготящихся собственными судьбами, а в частности браком, скрепленным пусть даже и любовью. Это всегда надоедает. Первое время я скучал по ней, но потом просто смирился. Возвращаться на родную планету никак нельзя, а значит, я ее уже потерял, потерял еще тогда, когда поднимался над землей в транспортном корабле, впервые смотря с высоты на нашу планету. Мой отец и ее отец были хорошими друзьями и занимались сватовством еще с нашего раннего детства – точнее говоря, они уже все решили за нас, и получилось, в общем-то, так, что мы по-настоящему полюбили друг друга, но это случилось намного позже, чем все решилось нашими отцами. Я даже не знаю, могла ли она хотя бы помыслить о том, что я возьму вот так вот и исчезну… совсем… навсегда. – В это время Рафаэль уже доел свою порцию, положил на пустую тарелку приборы и разлил в бокалы еще вина. – Как странно, правда? Кто-то уходит преднамеренно, когда его любят (это про меня), а кто-то по воле судьбы совершенно неожиданно (это про тебя).

Ольга тоже доела свой кусок мяса. Они остались сидеть здесь просто так, с бокалами в руках, наслаждаясь тишиной и компанией друг друга. На стену соседнего дома падали лучи солнечного света; они отражались и ненавязчиво светили на лица, сообщая этим, что световая фаза дня стремится к концу. Казалось, будто вокруг все изменилось, будто темные извилистые просеки стали огромными светлыми аллеями, и если прислушаться, можно услышать как трещит земля.

– Ты никогда не думал, что существуют еще тысячи таких планет, как твоя, где точно так же живут существа, а, может быть, и люди, как ты и все, кого знаешь. И их точно так же скрывают от нас. А люди живут там и даже не подозревают о нашем существовании, им кажется, что они живут на своей планете как цари, как безраздельные властители бескрайнего космоса. А мы, в свою очередь, так же не подозреваем об их существовании. И вот, представь, мы пролетаем на корабле, отбрасывая крошечный блик в их сторону, а они смотрят на нас, сидя ночью на голой земле, и думают: «Как бесконечна вселенная, а мы изнуряем себя ради мелочей, не зная усталости. Смотри, падает звезда. – Да нет же, это вовсе не звезда, – отвечают ему. – А что же?» И его вопрос остается без ответа. Он переводит взгляд на небольшое пятнышко в небе и машет рукой, будто мы его видим, а он видит нас, передавая свой пламенный привет. Он все машет, и машет, и машет до тех пор, пока маленькое пятнышко не меркнет, тогда он опускает руку и остается сидеть на земле, надеясь, что в космосе есть другие развитые существа. А наш корабль уплывает все дальше в этом безраздельном вакуумном пространстве, и кто-нибудь из экипажа обязательно смотрит в окно, замечая маленькую планету, и думает: «А, может быть, там кто-то есть?» – и так тихонько машет рукой, надеясь, что его никто не заметит в этом пустом и холодном космосе.

– Да, как красиво и в то же время ирреально. Хотя, почему бы и нет. Это очень красиво, – Ему показалось, что теперь они стали немного ближе.

Сидя с бокалами вина, начинаешь немного понимать все прелести этой жизни, начинаешь понимать, что все проблемы медленно утекают, скатываясь в бесконечные подземные мифические реки, а затем растворяются там, как небольшой клочок теплого дыхания в солнечный морозный день.

И сколько можно представить себе существование человека, он всегда употреблял алкоголь. Но что же в этом, собственно, плохого? Не вижу связи между грубостью и разложением личности, и простым сидением на природе с бокалом вина. Голова начинает немного кружиться, а на душе становиться так тепло, что любое место в мире становится уютным пристанищем для одинокой загубленной души, принимая ее в свои объятия!

Графин вина закончился не быстро, но и не растянулся на мнимую бесконечность, чтобы можно было бы от него устать; но все же когда бокалы опустели, а на стенках графина остались красные разводы из того, что осталось, Рафаэль Мартин предложил пойти пройтись, чтобы немного освежиться и поговорить, а если Ольге не захочется говорить, то можно будет просто молчать и созерцать прекрасные вечерние виды.

Гуляя по все тем же знакомым променадам, широким и тихим как само безмолвие, Ольге казалось, будто теперь все сильно изменилось, и если изменилась не она сама, то поменялось все вокруг. Сложно чувствовать перемены, произошедшие с человеком, если на это смотреть взглядом самого человека, – эти трансформации можно с легкостью принять за иллюзию. И будто бы мир так сильно похорошел, и даже воздух теперь пронизан ароматами, невиданными прежде. Сложно осознать, что перемены в первую очередь произошли с самим человеком.

Ольга шла молча, ведомая Рафаэлем, даже не задумываясь куда шагает и зачем. Рафаэль пока ничего не говорил, но спустя какое-то время все же сказал:

– Знаешь, из моей квартиры открывается замечательный вид. Я хочу пригласить тебя полюбоваться им вместе.

Она молча кивнула.

Теперь ей наконец привелось увидеть одну из тех бесчисленных бетонных коробок изнутри, где стены были вовсе не такими мрачными, как могло представиться изначально. Здесь не было иллюминации такой, какая была в гостинице, не было бутафорских статуэток и цветов, – все было просто, но безвкусно: прямые, оливкового цвета, стены, тусклые фонари, выглядывавшие из-под своеобразной лепнины, и лифт был такой же, правда без всяких узоров и орнаментов типа меандр или золоченый модерн, создававших впечатление роскоши и богатства.

Поднявшись на предпоследний этаж – а именно на сорок восьмой, – Рафаэль открыл перед девушкой дверь и ввел ее в свою просторную квартиру. Ольга находилась словно в чаду, безразличная ко всему, но в то же время ясно все понимавшая. Рафаэль говорил, говорил, говорил – говорил слова, чеканя буквы, но она его не слушала, а просто смотрела на панорамный вид, испоганенный лишь другими «бетонными коробками» огромных размеров.

Все забывалось, а если что-то и оставалось в памяти, то оно непременно смазывалось, будто туман начинал застилать все вокруг. Чем дольше Ольга вглядывалась в пейзаж, тем больше ей виделось как угасают остатки дня, принимая очертания вечера, как леса поистине необычайных размеров блекнут под последними и самыми тусклыми лучами уходящей звезды.

Рафаэль перестал говорить. Он подошел к Ольге, встал за ее спиной и стал смотреть туда же, куда смотрела она. Молчание – как часть прекрасного вечера забавляло и умиротворяло; никем не замечаемое, но такое важное, словно маленький винтик в огромном механизме: из таких посредственностей складываются такие большие и важные вещи.

Сердце, надо сказать, у молодого мужчины трепетало, как бабочка в стеклянной банке, захваченная некими сильными руками, и здесь эта метафора является следствием действий девушки, находящегося так близко, что можно услышать дыхание. Рафаэль отвлекся от привычного уже ему вида и стал вглядываться в девичьи волосы и шею.

Рафаэль Мартин неожиданно для самого себя подошел к Ольге вплотную и поцеловал ее в шею, поцеловал так робко, как будто ему было всего двенадцать лет, и он стоит со своей пассией среди родных трущоб, забытых всеми. Ольга казалась странно безучастной к нему: она стояла, не двигаясь, смотря все так же в одну и ту же точку, как будто заснув на мгновение. Тогда Рафаэль подошел к ней спереди и поцеловал в губы; ее сложенные крестом руки упирались ему в грудь, но Рафаэль даже не чувствовал этого, он пытается уловить то единственное мгновение, которое хочется запомнить, а потом возвращаться, возвращаться к нему снова и снова.

Он – молодой мужчина, совсем еще юноша, ухвативший нить, пущенную ему самой Ариадной, чтобы не заплутать в этой бесконечной бессмыслице событий и мгновений. Но он все равно теряется, будто специально не замечает яркой полоски среди серости момента. Он обнимает девушку, обнимает как свою единственную опору. Об этом мечтали целые поколения мужчин и женщин, начитавшиеся любовных романов – от этого не убежать, не укрыться, ведь всех всюду будет преследовать эти избитые и тривиальные клише: неловкий смех, краснота лица, томное дыхание.

*      *      *

Лежа с Ольгой в постели среди полусумрака, едва различая контуры ее лица, он спросил:

– Хочешь, мы поженимся с тобой? – спросил Рафаэль.

Ольга отвлеклась от созерцания эфемерной тишины, повернула голову и уставилась на губы, которые только что произнесли эти слова.

– Не думаю, что это хорошая идея, – тихо и спокойно, без всяких удивлений и наставлений, ответила она.

– Почему? – искренне удивлялся Рафаэль. – Неужели тебе хочется бесконечно волочиться между одними и теми же планетами? Останься со мной, и мы поселимся там, где ты этого захочешь. Полетим на Землю, чтобы полежать на пляжах под пальмами. Мы его обязательно найдем – настоящий девственный пляж.

Кровать была просторная, широкая; на ней вполне можно было лежать так, чтобы не чувствовать прикосновений и тепла лежащего рядом человека. Сквозь паршивые занавески, не полностью закрывавшие окна, просачивалась та частичка света, которой вполне хватало, чтобы было видно очертания мебели.

Несмотря на то, что кровать была широкая, Рафаэлю хотелось быть как можно ближе к Ольге. Не было видно ни зги, но он представлял, как любуется ею, как ее прекрасный лик повернут к нему, отвечая взаимностью на его интерес. Он находился на грани: любой неловкий шорох, любое неаккуратное движение могло обернуться колоссальной катастрофой, поэтому он тихо лежал, пока только ментально пытаясь прикоснуться к запретному плоду. Ему казалось, что он потерял уверенность в себе; обычно смазливое личико делало за него все работу, придавая уверенности, но теперь он терялся в своих желаниях, в своих мыслях, в самом себе. Как будто блуждая с горсткой обреченных людей в лабиринте Минотавра, он уже нашел выход, но никак не мог отринуть возможность найти свое счастье, которое на самом деле уже нашел. Он сдался, и вернулся обратно, надеясь найти свое «прекрасное», но нашел лишь окровавленные трупы и монстра.

– Я не знаю… – это все, что она смогла выдавить из себя в этот момент.

Про себя же она думала:

«Как сильно всё изменилось. Под словом «всё» я, конечно же, имею в виду себя. Но кто вот так вот сразу сможет признаться, что всему виной он сам? Зачем я вообще сюда пришла? Может быть, безразличие настолько поглотило мое сознание, что любое действие теряет смысл, а если все бессмысленно, то почему бы не сделать того, что хотят другие? Нет! Это какой-то абсурд. Или скорбь. Какая еще скорбь? Сложнее всего сказать самому себе, что все плохо, или что все проблемы из-за тебя самого. Но вот я говорю! Все проблемы из-за меня, все плохо, потому что я сама так захотела! Как глупо. Все глупо, и я глупа, просто дура, такая сволочь! Рафаэль так по-особенному смотрит на меня. И не об этом ли я мечтала еще недавно? Нет? Наверное, совсем не об этом. (Даже в голове разговор с самим собой превращается в неловкую паузу, когда на секунду умолкает тирада презрения в свой адрес). Очерствела я, и вокруг все не то, но меняться уже не хочется – поздно, слишком поздно!»

Рафаэль, так же, как и его спутница, перелег на спину и уставился в потолок. Чувства бурлили, бурлили эмоции, но он не понимал, что такое с ним происходит. Впервые такое ощущение блаженства захватило его с ног до головы, сковывая тело, как пластилин теплые руки; как мальчик играется с игрушкой, так и эмоции играли с Рафаэлем.

О чем же думал Рафаэль Мартин? Рафаэль не думал ни о чем, но в тоже время думал обо всем. Эдакие сполохи эмоционального кризиса, когда любая, даже самая глупая и неправдоподобная мысль, вызывает чувство эйфории, отчего по телу пробегаются мурашки, заставляя невольно вздрогнуть; потом, конечно, как и все другое, эйфория проходит, уходят мысли, как бы улетучиваясь, подобно газу, разлетаясь во все стороны, смешиваясь с воздухом. Прелесть такого экзальтированного состояния в том, что как только чувство моментального счастья проходит, ему на смену приходит новое, а потом снова, и снова, и снова, и так далее до тех пор, пока человек не привыкает к этому настолько, что в определенный момент испытывает такое разочарование, что можно повеситься от злости на свое природное бессилие.

Бесконечная вереница слов, подобно длинной связке альпинистов, тянется наперерез пустынной бездны головного мозга. «Хорошо! – улыбаясь, думал Рафаэль в те секунды, когда хотелось жить полной жизнью. – А потом женюсь. Вот так сразу? – так сразу. И обязательно побываем на Европе. Мария увидит меня… Нет, нет, я сам пойду к ней первым, и скажу, скажу, что никогда не любил ее. Нет, это слишком грубо и цинично. Я скажу, что любил ее, но теперь буду с Ольгой. Смешно? – смешно. Все это походит на театральную постановку. – Он глубоко вздохнул, надеясь уловить запах ее кожи, ее волос, ее самой, полностью, – все вместе и разом. Ничего не почувствовав, он стал предаваться мечтаниям дальше. – А прямо там мы и поженимся. Я обязательно покажу ей свои края, и еще, еще там очень красивые виды. Там открывается Юпитер во всей своей красе. Огромная планета Солнечной системы…» Сквозь пелену мечтаний он улыбнулся. Через несколько минут, несмотря на явное перевозбуждение, Рафаэль уснул, уверенный в том, что все будет хорошо.