Дворец из одуванчиков

Дворец из одуванчиков

Дворец из одуванчиков

Спускаясь на остановочную платформу железнодорожной станции, я старательно сжимал в кармане склизкий от пота комок бумаги, ещё несколько дней назад бывший аккуратно сложенным письмом.

Уже тогда, с трепетом доставая конверт из почтового ящика, я почувствовал, как грудь стеснило неприятное предчувствие. А когда я посмотрел на строчку с отправителем, выведенную мелким, почти неразборчивым и до боли знакомым почерком, с тяжёлым сердцем признал: внутри этого конверта меня не ждёт ничего хорошего.

Так оно и случилось.

Поезд за моей спиной загудел, тронулся и лениво застучал колёсами по стыкам рельс, исчезая за лесной чащей.

Вокруг ни души. Вышел я на этой богом забытой станции в компании одной только гнетущей тишины: ни тебе торгующих беляшами старушек с грузными и клетчатыми сумками, ни хмурых пассажиров, коротающих ожидание в телефоне. Лишь один испещрённый трещинами бетонный блок, ограждения с облупленной краской, и возвышающийся над ними ржавый указатель с названием села Трепыхово – места, где прошло всё моё детство. Место, откуда я бежал сломя голову. Место, куда я поклялся себе никогда не возвращаться.

И вот я здесь.

Всё ещё крепко сжимая письмо в кармане, я сошёл с платформы, ступив на узкую тропку, вдоль которой возвышались стены ощетинившейся крапивы и серебристо-зелёной полыни. Денёк выдался воистину жарким, одним из самых горячих на моей памяти за последние несколько лет.

Вокруг царила звенящая тишина, лишь мирно шуршала трава под ласковым ветром, и жужжали мимо пролетающие мухи.

Кажется, тогда, пятнадцать лет назад, стоял погожий денёк. И именно это воспоминание и побудило меня вернуться сюда спустя столько лет.

В то знойное утро я, ещё будучи десятилетним мальчишкой, крепко стискивал худенькое запястье моей младшей сестрёнки Кристины, которой только пару дней назад стукнуло восемь. Вдвоём мы спрятались в своей тесной комнатке, под кроватью, вслушиваясь в неравномерные шаги пьяного отца, ковыляющего по коридору.

– А ну!.. – заплетался его тронутый водкой язык. – Ну-ка сюда! Где вы там? – И прошипел сквозь зубы: – Сучата…

Чувствую, как моя рука взмокла от пота, а Кристинка вся трясётся, точно её в ледяную прорубь окунули. Глаза сверкают влагой, личико сконфузилось. Боится, моя сестрёнка…

А я держусь, из последних сил держусь, хотя и сам готов вот-вот в штаны наложить.

Пьяные, почти несвязные вскрики отца выходят наружу, к нашему давно заброшенному огороду. Тут я понимаю – вот она, долгожданная возможность дать дёру.

– Идём, идём, – подначиваю я сестру, покидая укрытие.

– Женечка, я боюсь. Я не хочу… А вдруг папа разозлится?

– Он уже злой, – быстро говорю я, а сердце так и колотится, вот-вот вылетит наружу. – Или ты забыла, как он тебя отлупил тогда? Снова хочешь?

Она мотнула головой, и сверкнувшие в свете лампы слёзы упали на пол. Только бы не заревела!

– Ну так пошли скорее!

Отец всегда пил, даже когда мама была жива. Лупил он её нещадно, всю покрывал синяками по любому поводу, а когда трезвел на следующий день, делал вид, будто ничего и не произошло. Мне тоже от него доставалось, когда я пытался за маму вступиться, да только вот чего может сделать полутораметровый мальчишка против почти двухметрового бугая? Только колотить его по ногам, вымаливать, чтобы не трогал маму, а потом, закономерно, получать по шее.

В посёлке никому не было дела до происходящего в нашей семье. Все окрестные дома жили, соблюдая строгое правило: не выноси сор из избы. В связи с чем довольно часто можно было услышать из некоторых соседних домов истошные вопли, ругань, детский плач, а с ними же и тихое безразличие соседей.

Когда мама умерла из-за проблем с сердцем, я стал обвинять себя, поскольку полностью был уверен – вот защитил бы я её от ублюдка отца, и, глядишь, всё бы хорошо у неё с сердцем было. Когда же её не стало, я вдруг наивно стал полагать, что утрата в семье смягчит отца, заставит его отложить бутылку в сторону. Как бы не так. Отец после маминой смерти совсем с катушек сорвался, и с ночной смены стабильно возвращался вдрызг пьяный, и за неимением альтернатив всю свою злость срывал на мне. Длилось так около полугода, пока его паршивая, мозолистая рука коснулась Кристинкиной щеки, оставив там отчётливый отпечаток от толстых пальцев.

В тот день я себе поклялся, что больше эта скотина её и пальцем больше не тронет, а потому заранее подготовился.

Выскользнули мы с сестрой за порог, как мышки, пока отец орал где-то на заднем дворе. Я про себя взмолился, лишь бы никто из односельчан нас не засёк, иначе кабздец моему грандиозному плану. Вроде бы пронесло, и через несколько минут мы, запыхаясь, уже стояли на опушке леса.

– Мы тут подождём, пока папа перестанет быть пьяным? – Кристина уселась на пенёк и тыльной стороной ладони вытерла выскользнувшую из носа соплю.

– Нет, – говорю, – мы теперь отдельно от него жить станем. Будем сами себе хозяевами.

Серые, как волчья шерсть, глаза сестры сделались большими от удивления.

– Ух ты…, а это как? А где? Далеко отсюда?

Кристинка порой раздражала с её нескончаемым потоком вопросов: как дуб в начале ноября сбрасывает с себя пожелтевшие листья, так и моя сестрёнка сыпала мне на голову вопрос за вопросом. Не в силах справиться с этим, я ответил ей лишь на последний:

– Недалеко, – и быстро прибавил, чтоб времени не терять: – Пошли уже, сама всё увидишь.

Я взял её за руку и вывел на вытоптанную тропку, уходящую в глубь леса. Несмотря на то, что дорогу я уже выучил наизусть, в захваченном мною впопыхах заранее заготовленном рюкзаке у меня лежал компас, нарисованная вручную карта и небольшой перочинный ножик.

И вот пока брели мы по лесу, Кристинка всё не замолкала. Говорила, что отец злиться будет, что обязательно высечет нас до полусмерти, если найдёт. Когда она снова принялась реветь, мне пришлось её успокаивать и говорить, мол, ни за что нас отец не найдёт, ни в жизнь!

– Он больше руку на тебя никогда не поднимет, усекла? – говорю я ей, а у самого голос предательски дрожит. Никогда мне не было так страшно. – Усекла, говорю?

– Угу, – хмыкнула она, поджав облезлую губу.

– Я тебя, как маму, не дам в обиду.

– Угу.

Я достал из кармана платок и вытер её заплаканную мордашку. Пока вытирал, она вдруг бросилась на меня и стиснула в своих худеньких ручках.

– Ты у меня такой хороший братик, Женька. Вот прям самый лучший, лучший!

У меня сердце сжалось, до чего приятно было это слышать, но сюсюкаться с ней и устраивать драму мне мальчишеская гордость не позволяла.

– Ну всё, пойдём. Ещё немного осталось.

Тропка понемногу исчезала под высокой травой. Всё чаще под ногами стали копошиться муравьи, цельной ниточкой переходящие дорогу, как законопослушные граждане леса. Кристинка их обходительно перешагивала, желая всего наилучшего. А весь остаток пути она так и вовсе успокоилась и заладила петь что-то там про барбариски, отбивая ритм прыжками.