Робеспьер. Портрет на фоне гильотины

Но с распространением политических дебатов в 1787–1788 годах заявления молодого Робеспьера вызывают все более противоречивые отклики. Разумеется, его вклад в отказ доверенных лиц епископской палаты зачитывать, публиковать и регистрировать эдикты мая 1788 года снискал одобрение общества Арраса, в том числе тамошних юристов. Учреждая Полное собрание с полномочиями регистрировать законы общественной значимости и 47 крупных бальяжей, получивших большую часть полномочий парламентов, министр юстиции Ламуаньон пытается ограничить влияние верховных инстанций и наметить направления юридической реформы; однако общество усматривает в его инициативах только посягательство на суды, еще считающиеся опорой правовой системы. Во время «революции Ламуаньона», как называют эти инициативы их современники, Робеспьер солидарен с судьями Совета Артуа; как и они, он жаждет отстоять честь правосудия и свободы провинции [17]. Но несколько месяцев спустя первый тираж его брошюры «К народу Артуа» уже не вызывает единодушия, так как в ней выражено мнение по конфликту, разделяющему местное общество [18]. Его резкие нападки на организацию и решения провинциальных учреждений – это всего лишь первый признак будущего его участия в избирательной кампании весны 1789 года, обстоятельства которой принуждают адвоката еще больше пересмотреть свою тактику защиты клиентов.

Последний меморандум: дело Дюпона

В первые месяцы 1789 года, когда готовятся консультации с целью дальнейшего избрания депутатов Генеральных штатов, адвокат Робеспьер снова берется за перо и публикует удивительный по решительности меморандум касательно громкого процесса, который ведет Совет Артуа. Это дело тоже может стать знаменитым, и снова, как в деле Детёфа, Робеспьер говорит свое веское слово на том этапе процедуры, когда допущенная в отношении его клиента несправедливость уже официально признана приговором суда бальи Эдена (12 марта 1788 года) [19]. Отвечая противной стороне, не желающей платить 6000 ливров возмещения и процентов, присужденных его клиенту, Робеспьер требует нового вмешательства и возмещения ущерба, причиненного Иасинту Дюпону.

Помещенный под арест по королевскому указу в декабре 1774 года, вскоре после начала царствования Людовика XVI, Иасинт Дюпон провел 12 лет в заключении в доме для душевнобольных добрых сыновей Армантьера[8]. За какое преступление? За то, что потребовал своей части наследства, поделенного его родней, пока он служил в разных иностранных армиях, а потом был сочтен погибшим. Освобожденный от долгой и тяжелой неволи, Иасинт Дюпон требует справедливости и добивается ее: заключение признано незаконным, помещение его под опеку аннулировано, вынесено решение о компенсации. Чтобы преодолеть сопротивление ответчиков, Робеспьер напоминает о злоключениях истца и выступает против решения суда бальи Эдена. «Что?! – возмущается он. – 12 лет неволи, мучений! 20 лет грабежа, предательства, жестокости, злоупотреблений и нарушений всех прав разума, человечности, природы – и все это оценено всего в 6000 ливров! Такая месть за поруганную невиновность равна оскорблению».

Как и в деле Пажей, Робеспьер строит защиту на ревизии ряда действующих законов. Уже в 1784 году, в меморандуме для Академии Меца, он писал, пускай пока еще с осторожностью, о предвзятости, сопровождающей использование королевских указов о заточении без суда и следствия; в этот раз он посвящает заключительную часть своего меморандума их осуждению. Он возмущается условиями содержания в исправительных учреждениях, услужливостью и сообщничеством ответственных лиц, злоупотребляющих королевскими указами, неравенством перед законом; требует безусловного упразднения «королевских указов» и назревшей глубокой реформы законов и нравов. Приближается долгожданная революция; он это сознает и ей направляет свои воззвания. В последней части его записки, как подчеркивает Жерар Вальтер, содержится важный призыв к королю и к Неккеру [20]. Обращаясь к будущим депутатам Генеральных штатов и к «Родине», он завершает изложение, не возвращаясь к случаю своего клиента; 20-страничное политико-юридическое отступление кончается похвалой судьям: о них, «освободителях» родины, не забудут «вселенная, человечество, потомки».

Следует ли видеть в этом меморандуме политическое заявление адвоката, стремящегося к полноценному участию в дискуссии, предшествующей созыву Генеральных штатов? Без всякого сомнения! Однако не будем забывать, что он заботится и о защите клиента и ставит цель выиграть процесс, увязывая его с политической повесткой и обязывая судей занять позицию по отношению к ней. В этом смысле дело Дюпона продолжает дело о громоотводе. В 1783 году Робеспьер превратил защиту громоотвода в защиту науки, побудив судей встать на сторону Просвещения и прогресса; шесть лет спустя дело Дюпона превращается в дело «Нация против Несправедливости», где тесно увязаны интересы одной из сторон и интересы родины. Применяя риторику, закаленную в школе прославленных судебных процессов, разоблачая предвзятость в самой сердцевине академической мысли, мэтр де Робеспьер врывается и в Революцию в зале суда, и в общественное пространство.

2

Максимилиан Робеспьер в живой тени Жан-Жака Руссо

Клод Мазорик

Если «связь Французской революции с Жан-Жаком Руссо и крепка, и сложна» (Бруно Бернарди) [1], то что говорить о совершенно оригинальных и конкретных связях между Максимилианом Робеспьером и автором «Общественного договора» и «Исповеди»? Бесчисленные очевидцы, комментаторы и авторы еще со времен Революции пытаются оценить влияние Руссо на главное действующее ли- цо революционной демократии Франции конца XVIII века. Став в 1793 году главным вдохновителем так называемой политики «национального спасения», а вскоре и руководителем, предложившим теорию революционного правительства II года[9] и вдохновлявшим ее осуществление, Максимилиан Робеспьер вправе считаться «Руссо во власти», как назвала его Жозиан Булад-Айуб [2]. Многим, начиная с Камиля Демулена, его однокашника и современника, и с Луи-Себастьяна Мерсье, зоркого наблюдателя первых лет Революции, и продолжая классиками французской исторической науки, изучавшими этапы революции (Минье, Тьер, Мишле, Кине, Тэн, Жорес, Матьез, Лефевр, Собуль, Барни и многие другие), этот вывод почти всегда казался бесспорным. Даже если обратиться к современным исследователям, без сомнения настроенным более скептически, как те, кто готовил в 2011–2012 годах большую выставку «Руссо и Революция», проходившую в Национальном собрании с 10 февраля по 8 апреля 2012 года [3]. Все они всегда спешили подчеркнуть важность Руссо для теоретического и политического развития Робеспьера и для его системы аргументации на протяжении всех пяти лет его активного участия в Революции. Даже если не делать из Робеспьера просто политического эпигона теорий и концепций Руссо, то его прочную связь с Руссо трудно проигнорировать. Но самый большой вопрос звучит так: отождествлял ли себя сам Максимилиан Робеспьер интеллектуально и политически с Руссо настолько, чтобы стать его практическим воплощением? Или следует полагать, что он часто отходил от наследия Руссо в силу навязываемого ему обстоятельствами политического прагматизма? [4] Еще один вопрос: был ли Робеспьер относительно дистанцировавшимся от «гражданина Женевы» учеником того, кого считают главным мыслителем республиканской демократии, или испытывал безграничную любовь к единственному наставнику, которого признавал? Не воображал ли он себя мнимым сыном этого великана, этой жертвы несправедливостей, систематически подвергавшейся унижению, поношению, настоящей проскрипции со стороны элиты и приверженцев социальных и культурных устоев, доминировавших при издыхающем Старом порядке?

Настойчивый поиск ответов на эти вопросы стал рабочей программой для множества квалифицированных исследователей, вот уже полвека публикующих на эту тему объемистые труды [5]. Я ставлю здесь перед собой более скромную, ограниченную цель. Оставлю другим тематическое и генеалогическое изучение предположения о «руссоизме» Максимилиана Робеспьера и ограничусь лишь вопросом заявленной Максимилианом Робеспьером родственной связи с Жан-Жаком Руссо, как он отражен в рукописи, ставшей знаменитой после ее первой публикации в 1830 году и известной под первым присвоенным ей названием «Посвящение Жан-Жаку Руссо».

Посвящение…

В 1830 году, за несколько месяцев до прославленных дней 26–28 июля, в Париже по инициативе книгоиздателя Моро-Розье (улица Монмартр, 68) вышел двухтомник «Подлинные воспоминания Максимилиана Робеспьера, с его портретом и факсимиле его подписи, отрывки из его воспоминаний». В первом томе за текстом «От издателя» следовало «Введение» на 20 страницах «О Робеспьере и о его ценителях» [6], а за ним – 60 страниц отрывков из текстов о Робеспьере разных авторов, 150 страниц так называемых «Воспоминаний», явно апокрифических (начинающихся со слов «Я родился в Аррасе»), и еще 132 страницы «документальных подтверждений», предшествующих 1789 году. Второй том представлял собой собрание речей и текстов Робеспьера революционного времени, до самого Термидора.

В первом томе, там, где начинается глава приписываемых Максимилиану Робеспьеру воспоминаний, воспроизведено «Посвящение Ж.-Ж. Руссо» (в том числе вклеена литография факсимиле его рукописи). По причине, несомненно, крайне напряженной политической ситуации в первые месяцы 1830 года появление предполагаемых воспоминаний Робеспьера с сотнями страниц подлинных документов привлекло внимание журналистов, ведь с 1820 года модно было издавать свидетельства и мемуары действующих лиц Революции и Империи. 5 мая в газете L’Universel появилась колонка, автор которой подвергал сомнению подлинность «Воспоминаний Робеспьера», хотя признавал подлинность и интерес остальных текстов в издании. 24 мая, за неполные два месяца до летнего восстания, та же газета разместила письмо Шарлотты Робеспьер, сестры Максимилиана и Огюстена, присоединявшейся к отказу журналиста признать «Воспоминания» подлинными. В своем письме Шарлотта заявляла, что ей «нечего ответить на правоту рассуждений» сотрудника газеты, но добавляла, что, вопреки написанному там, она категорически отрицает какую-либо свою «прямую или косвенную связь с издателем так называемых “Воспоминаний” своего брата» и подчеркивает наличие там неточностей и фальсификаций [7]. Как мы увидим, это отчасти сомнительно.

Вероятно, именно узнав об этом письме читательницы, Альбер Лапоннере, молодой «учитель» – на самом деле лектор и республиканский публицист, – обнаружил, что Шарлотта существует, хотя утверждать этого нельзя. Как пишет Жак Годшо, чья точка зрения отличается от широко признаваемого, хотя и весьма приблизительного суждения Жерара Вальтера [8], молодой «учитель» и республиканский публицист стремился с ней встретиться, вероятнее всего, вскоре после победы республиканского выступления, в котором он сам принял участие в июле. Жерар Вальтер склоняется к тому, что их встреча состоялась позднее, в начале 1832 года, причем по просьбе самой Шарлотты, узнавшей, возможно, о первых публикациях Лапоннере, хотя это маловероятно, так как тот сидел тогда в тюрьме или, по крайней мере, находился под надзором полиции. Так или иначе, Шарлотта Робеспьер действительно жила в Париже после гибели двоих своих братьев. В фрюктидоре II года (август–сентябрь 1794) она просидела две недели в тюрьме после казни друзей и соратников Робеспьера, но в отличие от их предполагаемых «пособников» избежала изгнания. Возможно, благодаря своим не вполне ясным связям с некоторыми политиками Горы, с которыми раньше водила знакомство, она выжила и нашла убежище в Париже, в доме ремесленника «гражданина Матона», бывшего сторонника Робеспьера. Там она прожила 40 лет на ежегодную пенсию, установленную для нее Бонапартом еще при Консульстве в 1803 году и потом сохраненную при Реставрации (правда, сильно сокращенную). Она помогала растить дочь Матона, родившуюся в 1788 году, и сделала ее своей наследницей в завещании, составленном 6 февраля 1828 года, вскоре после смерти папаши Матона в 1827 году. Начиная с 1830 года или немного позднее 70-летняя Шарлотта Робеспьер и 23-летний Альбер Лапоннере поддерживают близкие отношения и подолгу беседуют. По утверждению Лапоннере, Шарлотта передает ему свои мемуары, начатые в 1827 году, как следует из примечания к их первому изданию. Лапоннере на встречах с Шарлоттой записывает продолжение ее воспоминаний, а потом редактирует его, сопоставляя с известными тогда источниками по истории Революции и особенно Робеспьера (параллельно работая над первым полноценным изданием его сочинений). Эти встречи продолжались с перерывами из-за первого полугодового заключения Лапоннере с апреля 1831 года в тюрьму Сент-Пелажи и из-за следующего его тюремного заключения, уже на два года, с апреля 1832 года. В этот раз он угодил в больницу с туберкулезом, а потом в тюрьму Ла-Форс за непослушание. С июня по сентябрь 1833 года он опять сидел в тюрьме. На момент смерти Шарлотты, 1 августа 1834 года, Лапоннере отбывал с февраля того же года новый срок в тюрьме Сент-Пелажи по обвинению в намерении «свергнуть правительство» Луи-Филиппа (он вышел оттуда лишь в 1837 году). Он был арестован до попытки Общества прав человека, в которое входил, поднять восстание в апреле 1834 года. Но, как оказалось, новое тюремное заключение не помешало ему написать короткую речь в память о Шарлотте, которая была оглашена 3 августа на ее похоронах при большом стечении народа (текст этой речи содержится в «Воспоминаниях Шарлотты» под № 12). Вскоре после этого под его редакцией вышло первое издание «Воспоминаний Шарлотты Робеспьер о двух ее братьях» в серии «Воспоминания обо всех», за которым в 1835 году последовало второе, полное издание с предисловием Альбера Лапоннере и с подтверждающими документами. Книгу напечатало издательство Baudoin в парижском предместье Со, а тираж был перевезен на центральный склад на улице Фобур-Сен-Дени.

Но вернемся к «Посвящению тени Жан-Жака Руссо», главной нашей теме. Наличие факсимиле рукописи с заметной правкой рукой Робеспьера, чей почерк хорошо известен, а также ее переиздание пять лет спустя в «Воспоминаниях Шарлотты», подготовленных Лапоннере, убеждали в его изначальной подлинности. С того времени его не ставил под сомнение ни один историк [9]. Испросив необходимое согласие у Альбера Матьеза, основателя Общества робеспьеристских исследований, Эжен Депре и Эмиль Лесюэр, почему-то отнесшие этот текст к «литературным трудам», поместили его в первом томе «Сочинений Максимилиана Робеспьера», издававшихся Обществом с 1910 по 1967 год и затем дважды переизданных (2000 и 2007) [10]. Ральф Александр Ли поместил его со своим комментарием в большом издании «Полной переписки Жан-Жака Руссо» в томе 46 (1987) под номером 8091 [11]. Я сам, сверившись с первыми изданиями, воспроизвел его в своем сборнике «Робеспьер. Сочинения» в 1988 году [12]. К этой точке зрения присоединилась в 1993 году Натали- Б. Робиско [sic] [13]. Если подлинность документа никем не оспаривается, остается вопрос о возможности его переработки. Не до конца ясна как дата появления воспроизводимой рукописи, так и ее изначальное предназначение. Эти два момента мы и хотели бы осветить.

В предисловии к своему сборнику 1830 года издатель Моро-Розье утверждал, что получил документы от сына земледельца и торговца зерном из Кретея, что южнее Парижа, сестра которого, по его утверждению, была женой «богатого столяра», жившего в годы Революции на улице Сент-Оноре, в доме 366. Если считать это правдой (возможно ли это?), то этот предполагаемый «житель Кретея» должен был состоять в родстве с подрядчиком Морисом Дюпле («санкюлотом Дюпле»), у которого, как раз по этому адресу, Робеспьер проживал с осени 1792 года в приемлемых для него условиях безопасности и доверия. Максимилиан жил там спокойно, по-семейному, располагая собственной комнатой и кое-какой кабинетной мебелью. Наследник этого безымянного жителя Кретея должен был получить от своих родственников по восходящей линии много документов, датированных годами после 1791-го, из дома Дюпле, принадлежавших Максимилиану Робеспьеру, которые тот, если верить издателю, передал жителю Кретея 8 термидора (26 июля 1794), что представляется невероятным. Среди этих документов находилось и знаменитое «Посвящение». Явно предназначенная для подтверждения истинности псевдовоспоминаний, изданных Моро-Розье, невероятная история этого вымышленного «обретения», лишенная конкретики, может тем не менее быть достоверной в части происхождения бумаг. Известно, что обыски, проходившие после 9 термидора (27 июля 1794) в доме арестованных Дюпле – мадам Дюпле вскоре умерла или покончила с собой в тюрьме, – не принесли ожидаемых результатов. Конфискованные там бумаги были затем разобраны и упорядочены под надзором члена Конвента Куртуа и вызвали разочарование. Вероятнее всего, Элизабет, с 26 августа 1793 года – жена члена Конвента Леба, казненного вместе с обоими Робеспьерами, ее незамужние сестры Элеонора (прозванная Корнелией), близкая к Максимилиану, и Виктория, а также младший сын Дюпле Жак-Морис, ведомые их родителями, особенно энергичной матерью Франсуазой-Элеонорой, в ночь на 9 термидора (27 июля 1794), если не 8 термидора (26 июля), припрятали много документов, всплывавших в общественном пространстве и у коллекционеров гораздо позже, даже в 2011 году, как можно было недавно убедиться при приобретении рукописей Робеспьера Национальным архивом в рамках кампании Общества робеспьеристских исследований. Эту гипотезу подкрепляет тот известный факт, что Шарлотта Робеспьер, очень плохо воспринявшая в 1792 году то, что ее братья, старший Максимилиан и младший Огюстен, поселятся у Дюпле, а не возродят в Париже аррасский семейный псевдококон, прекратила с ними всякие отношения с флореаля II года (апреля–мая 1794). Братья сами сторонились сестры из-за ее контактов со многими их врагами (Фуше, Фрероном, Гюффруа и др.). Но по признанию самой Шарлотты, впоследствии она помирилась с Элизабет, вдовой Леба; возможно, к ней попала часть бумаг, принадлежавших ее старшему брату. Во всяком случае, это она показала Лапоннере рукопись «Посвящения» после 1830 года: как она могла у нее оказаться тогда, если бы ее не было у нее на момент первой публикации Моро-Розье? Не Шарлотта ли передала в 1827 году издателю «Подлинных воспоминаний», как предположил журналист L’Universel в своем материале от 5 мая 1830 года, те пресловутые подтверждающие документы, что были помещены в первом сборнике? Может быть, Шарлотта не могла представить, что из них извлекут эти псевдовоспоминания Максимилиана, которые сразу будут приняты за апокриф, и что издатель проявит низость и открестится от издания. Тем более что до июля 1830 года, в политическом контексте конца правительства Гизо, подобная апология Робеспьера приобретала явно скандальный характер и могла повлечь в ее отношении санкции, в том числе отмену ее скудной пенсии. Я не могу заходить еще дальше в подтверждении или отрицании этих домыслов; но так или иначе они подкрепляют уверенность историков-исследователей в том, что «Посвящение тени Жан-Жака Руссо» действительно написано рукой Максимилиана Робеспьера, в чем их убеждает каллиграфия. Это тот вывод, к которому мы должны были прийти.

Вот сам этот текст.

Посвящение тени Жан-Жака Руссо

«Я посвящаю это сочинение тебе, покойный гражданин Женевы! Если ему суждено увидеть свет, то эгидой ему станет самый красноречивый и самый добродетельный из людей: ныне более‚ чем когда-либо, нам требуются красноречие и добродетель. Божественный человек, ты научил меня познанию меня самого: еще в ранней молодости я научился у тебя ценить достоинство моей натуры и размышлять о великих принципах общественного порядка. Старое здание рухнуло: на развалинах возведен портик нового, и благодаря тебе я принес туда свой камень. Прими же мою хвалу; как ни слаба она, она должна тебе понравиться: я никогда не славословил живым.

Я видел тебя в твои последние дни, и память об этом служит мне источником надменной радости: я любовался твоими величественными чертами, я видел печать черной тоски, на которую тебя обрекла людская несправедливость. Тогда я понял всю боль благородной жизни, посвященной культу истины. Но она не устрашила меня. Осознание того, что ты желаешь добра подобным тебе, – вот плата добродетельному человеку; за ней идет признание народов, окружающее его память почестями, в которых ему отказывали его современники. Подобно тебе, я хотел бы обретать эти блага ценой полной трудов жизни, даже ценой преждевременной кончины.

Призванный сыграть роль среди величайших событий, когда-либо сотрясавших мир; присутствуя при агонии деспотизма и при пробуждении истинного суверенитета; готовый принимать надвигающуюся со всех сторон грозу, результаты коей не дано предугадать ни одному человеческому уму, я обязан перед самим собой, а вскоре буду обязан перед моими соотечественникам отчитаться за свои мысли и поступки. Твой пример здесь, у меня перед глазами; твоя замечательная “Исповедь”, эта искренняя и смелая эманация чистейшей души, обращена к потомкам, и не столько как образчик искусства, сколько как чудо добродетели. Я хочу пойти твоим высокочтимым путем, даже если от меня останется лишь имя, безвестное в веках: я буду счастлив, если в трудной будущности, которую открывает перед нами небывалая революция, сохраню твердую верность вдохновению, которую черпаю в написанном тобой!»

Текст «Посвящения», содержание и стиль которого не могут не поразить нынешнего читателя своей субъективностью и эмоциональностью, сам по себе вызывает вопросы, и прежде всего о том, кому он предназначался и когда именно был написан. Нет никаких указаний на то, что при жизни Робеспьер сообщил кому-либо хотя бы что-то, что удовлетворило бы наше любопытство насчет «почему?» и «как?». Ни Шарлотта, ни Лапоннере тоже больше ничего нам не сообщают.

«Посвящение» так и осталось рукописью, причем в черновом виде, и никогда не публиковалось автором. А ведь у него были возможности для этого, поскольку с мая 1792 года в его распоряжении была газета Le Défenseur de la Constitution[10], которую он основал и редактировал. Если он думал сделать «Посвящение» статьей в своей газете, то почему не осуществил это намерение? Чтобы не слишком персонализировать свое политическое вмешательство в момент, когда росла враждебность к Людовику XVI и ко двору по мере осознания неспособности правительства жирондистов справиться с внутренним кризисом, с военными трудностями и с угрозой вторжения? На этот вопрос нельзя ответить, не начав с вопроса о вероятной дате написания черновика. Большинство занимавшихся этой темой авторов определяют ее позднейшим временем, когда уже прошли месяцы после роспуска Учредительного собрания, а Максимилиан Робеспьер больше не был депутатом из-за запрета всем его членам избираться в силу им же предложенного декрета и остался не у дел. Он, правда, был весьма активен в Якобинском клубе, где выступал с громкими речами, вызывал презрение и враждебность Кондорсе и его прессы, ярость и оскорбительные отповеди Бриссо, еще состоявшего там, но действовать мог пока только словом. Сторонники Бриссо и Ролана всячески его дискредитировали, превосходя в этом сторонников короля, чьи газеты называли Робеспьера фанатиком, скорее даже полезным для них, чем опасным. Вне трибуны клуба Робеспьер был лишен почти всех способов влияния. В начале 1792 года он собирался стать государственным обвинителем (прокурором) в суде департамента Парижа, куда его досрочно избрали в июне 1791 года. Сам суд был реально учрежден 15 февраля 1792 года в рамках утвержденной Учредительным собранием судебной реформы. Но 10 апреля 1792 года Максимилиан направил генеральному прокурору Рёдереру короткое прошение об отставке, вызванное в действительности его частым отсутствием и желанием полностью посвятить себя нарастающей политической борьбе. Трудно себе представить, чтобы при все более напряженной и тревожной политической обстановке он смог написать «Посвящение Руссо» в отстраненном тоне, необходимом для проникновенной хвалы в адрес умершего 14 лет назад мыслителя. Ряд формулировок «Посвящения» указывают на более раннюю дату его написания, скорее всего, между летом 1791 года и началом заседаний Законодательного собрания: упоминание «небывалой революции», «рухнувшего старого здания», «агонии деспотизма», нового строения «на развалинах старого» (очевидно, Конституции), а также личная нотка-напоминание («я принес туда свой камень») – все это позволяет считать временем создания рукописи период между июлем и 13–14 сентября 1791 года, датами принятия и обнародования Конституции, учреждавшей конституционную монархию. Робеспьер принял деятельное участие в разработке введенной в 1791 году конституционной системы, невзирая на существовавшие ограничения и прежде всего на сопротивление роялистов и умеренных, а также на последствия «трехцветного террора» после подавления Лафайетом и фейяном Туре действий республиканцев, ставших предлогом для «расстрела на Марсовом поле» 17 июля. Кроме того, заявляя о своем намерении «вскоре отчитаться перед соотечественниками за свои мысли и поступки» в контексте обострившегося политического кризиса с непредсказуемыми последствиями, автор «Посвящения» не упоминает ни роста цен, ни экономического кризиса, ни войны, объявленной 20 апреля 1792 года королю Богемии и Венгрии, ни иных военных тем, ни международной напряженности, служившей с осени 1791 года главным содержанием его речей перед якобинцами. Все это позволяет отнести его написание самое позднее к октябрю, времени возникновения первых трений в Законодательном собрании. Эта гипотеза хронологии, если ее придерживаться, позволила бы заодно понять причину, по которой Робеспьер не опубликовал «Посвящение» в одном из первых номеров своего Le Défenseur de la Constitution: газета стала выходить только в мае 1792 года, еще через восемь месяцев, когда все намеки в тексте практически утратили политический смысл. Поэтому Робеспьер вообще не стал печатать свое «Посвящение Руссо», превратившееся в интимную исповедь, в раздумья «в сторону», в факт нравственного, идейного и политического самоанализа, и остался одним из немногих его читателей, пока в 1830 году, через много лет после его казни, доступ к нему появился не только у самых близких к Робеспьеру людей.