Не буди Лихо. Первая часть.

– Что будем делать? – спросил я, наконец, ощущая, как паника снова подбирается к горлу. – Спать по очереди, с дежурством?

– Не нагнетай, – отмахнулся Олег, но в его голосе уже не было прежней уверенности. Он сам выглядел встревоженным. – Все живы-целы, дом тоже. Наверняка всему есть разумное объяснение. Просто не знаем мы его. Пошли спать, вроде и правда теплее становится.

– Ну, хозяин – барин, – безропотно вздохнул я, понимая, что спорить бесполезно.

Но уснуть в эту ночь так и не смог. Я лежал, укутавшись с головой, и прислушивался. И сквозь шум ветра за окном мне снова чудились звуки. Теперь они доносились из разных углов: то тяжелые, шаркающие шаги в коридоре, то скрежет по стене, будто кто-то точил когти о бревна. А пару раз мне почудился тихий, скрипучий смешок, от которого кровь стыла в жилах и волосы шевелились на голове. Каждый раз я выскакивал из комнаты с ножом наготове – но коридор был пуст и тих, и только мое бешеное сердцебиение нарушало зловещую тишину.

Под утро, когда за окном начало сереть, изможденный мозг наконец отключился. Я провалился в тяжелый, беспокойный сон, полный ледяных теней и когтистых лап.

А проснулся от громкого, испуганного вскрика Лидии и звона бьющейся посуды. Сердце прыгнуло в пятки. Я сорвался с кровати, на автомате схватил нож и стремглав бросился вниз по скрипучей лестнице.

На кухне я застал следующую картину: Лидия стояла на коленях перед лужей молока и осколками глиняного кувшина, который она широкой щеткой сметала в совок. Лицо ее было бледным. Конечно, вот измененный диалог с добавленными фразами, полностью соответствующими стилистике и характерам персонажей.

– Что случилось? – выдохнул я, засовывая нож за резинку штанов.

– Ужас какой-то,– она вздохнула, не глядя на меня. – Вчерашнее молоко, идеальное, с вечера… все до капли прокисло. Прокисло, будто его неделю в тепле держали. А я, дура, наклонилась понюхать… – она содрогнулась, – и оттуда, со дна, этот… этот зародыш всплыл. Белый, сгусток, с прожилками… Господи, даже говорить противно. Я от неожиданности – кувшин и выронила. А ты чего с ножом?

– Я всю ночь не спал, – признался я, чувствуя, как подкашиваются ноги. – На «топотуна» и «скребуна» охотился. А где же этот зародыш?

– Выкинула сразу, в помойное ведро. Он такой мерзкий был, склизкий… Смотреть противно.

– Как он вообще туда попал? – не унимался я. – Ты же говоришь, с вечера кувшин был нормальный.

– Понятия не имею, – Лидия развела руками. – Чистый кувшин, крышка была прикрыта. Как это вышло – ума не приложу.

Я прислонился к косяку.

– Чертовщина какая-то, и всё тут. То сонные параличи, то молоко за ночь прокисает, то царапины на потолке…

– А, да, царапины, – Лидия подняла на меня свои ясные глаза, в которых читалась не усталость, а какая-то отрешенная покорность. – Олег сказал утром, когда Олесю в школу собирали, что вы их над печкой нашли.

– И что ты по этому поводу думаешь? – спросил я, внимательно следя за ее реакцией. Она вдруг улыбнулась, но улыбка эта была какой-то горькой, невеселой.

– Ну, кикимора у нас, наверное, поселилась. Или домовой рассерчал, – она сказала это тихо, без смеха. – На вечер ему молока в блюдце налью, будем задабривать.

– Ты щас серьезно?– я не понял, шутит она или говорит всерьез.

– Да нет, конечно, – она махнула рукой и снова наклонилась к осколкам. Но через мгновение добавила уже совсем тихо, больше для себя: – Но молока оставлю. Вдруг и правда… чтобы вам спалось спокойнее. Может, даже печений ему каких напеку, пусть с молоком поест.

Дальше день прошел без приключений, если не считать общего гнетущего настроения, висевшего над домом, как сырая промозглая тряпка. Я в основном гулял по округе, пытаясь развеять тягостные мысли и разобраться в том, что творится. После вчерашней ночи с ее ледяным холодом и скрежетом когтей по потолку воздух в срубе казался слишком густым и давящим, хотелось простора, даже такого унылого и промозглого.

Николаевка встретила меня тем же запустением, что и в первый день. Проселок вился между покосившимися избами, большинство из которых давно уже не видели жизни. Пустые глазницы окон, провалившиеся крыши, заросшие бурьяном дворы. Казалось, сама земля здесь устала и смирилась с медленным угасанием. Я шел, засунув руки в карманы куртки, и вглядывался в эти руины, пытаясь представить, какая жизнь кипела здесь когда-то. Теперь лишь изредка попадались признаки обитаемости: дымок из трубы, прибранный палисадник, но в основном – тишина и забвение.

Ноги сами вынесли меня на окраину деревни, к небольшому пригорку, где на фоне серого неба чернел силуэт старой деревянной церквушки. Даже с расстояния было видно, что от нее мало что осталось. Подойдя ближе, я окончательно убедился в этом. Когда-то беленые стены почернели от времени и влаги, резные наличники на окнах облупились и покосились. Колокольня, кривая и скособоченная, словно молила небо о пощаде. Крест на маковке давно сгнил и упал, его остатки валялись в крапиве у входа.

Я толкнул скрипучую, полуоторванную дверь и зашел. Внутри было еще печальнее. Пол прогнил и проваливался местами, открывая взгляду черную яму подполья. Пахло сыростью, прелью и мышиным пометом. От былого убранства не осталось и следа – ни икон, ни росписей, ни скромного деревянного иконостаса. Голые, обшарпанные стены, заляпанные грязью и какими-то непонятными надписями. В углу валялась куча какого-то тряпья и пустые бутылки – явные следы чьего-то недавнего, но безрадостного пристанища. Сквозь дыры в крыше лился тусклый серый свет, высвечивая миллионы пылинок, кружащих в затхлом воздухе.

Я стоял посреди этого запустения, и в голову сами собой полезли самые дикие мысли. А вдруг Олег и Лида, сами того не ведая, правы? Не домовой ли это так буянит? Или, того хуже, кикимора, о которой в шутку упомянула Лидия? Может, все эти легенды и бабушкины сказки – не просто выдумки? Молоко, которое прокисло за ночь… Леденящий холод, необъяснимый для печи в которой горит огонь… Следы когтей на потолке… Сонные параличи на троих в одну ночь… Слишком много совпадений для рационального объяснения. Слишком уж все физически осязаемо.

Я мысленно едко усмехнулся сам себе. Да брось, Серега, опомнись! Ты же взрослый человек, а не суеверная бабка. В XXI веке верить в какую-то мистику? Это же полный бред. Наверняка есть логическое объяснение. Массовая истерия на почве стресса. Отравление спорами плесени где-нибудь в углу. Или, того лучше, нам в воду кто-то подсыпает какую-то дрянь, вот нам всем и чудится. Если бы вся эта нечисть действительно существовала, об этом бы все давно знали! Собрали бы отряды, вооружились святой водой и серебряными пулями, как в кино. А так – тишина. Одни легенды.

Но тут же другая часть моего сознания нашептывала: а легенды-то откуда? Не на пустом же месте они родились. Веками люди складывали эти истории, передавали из уст в уста. Значит, что-то видели. Что-то, что не могли объяснить. И разве то, что происходит с нами, проще объяснить отравлением плесенью, чем существованием некоего… существа?

Я вышел из церкви, чувствуя легкий озноб. Спор внутри меня так и не был разрешен. Рационализм отчаянно цеплялся за привычную картину мира, но трещины в ней становились все заметнее. Я договорился сам с собой: нужно время. Наблюдать. Искать доказательства. Не поддаваться панике. Если это что-то реальное – оно обязательно проявит себя снова. А там уже будет видно, что с этим делать и насколько это опасно. Главное – пока не сходить с ума и не начать видеть зло в каждом скрипе половиц.

С этим не самым утешительным, но хоть каким-то решением я повернул обратно к дому Олега, постукивающему вдали темным крепким срубом – одинокому островку жизни в этом море тихого умирания

На четвертую ночь я еле смог уснуть. Ворочался, озирался в густеющей темноте, вскакивал на каждый скрип половицы, на каждый шелест за окном. Усталость и почти полное отсутствие нормального сна за предыдущие ночи сделали свое дело – сознание начало уплывать, цепляясь за края реальности, и я провалился в тяжелое, липкое забытье.

И мне приснился кошмар. Я стоял в детской, в той самой, под самой крышей, где спали Олеся и Коля. Комната была такой же, но воздух в ней был густой, спертый, пахший сырой землей и гнилым деревом. Лунный свет, пробивавшийся в щель между ставнями, лежал на полу мертвенным, синеватым пятном. И в этом пятне копошилось Оно.

Сначала я увидел лишь спину – сгорбленную, костлявую, покрытую не то шерстью, не то слипшейся от грязи тряпкой. Кикимора. Она была невысокая, но какая-то несоразмерно широкая в плечах. Голова, большая, неправильной формы, покачивалась на тонкой, жилистой шее. Из-под лохматой, свалявшейся гривы торчали острые, покрытые бородавками уши. Она двигалась странно, подпрыгивающе, и от каждого ее движения по комнате разносился тихий, мерзкий хлюпающий звук, будто она шлепала по полу босыми, распухшими ступнями.

Я не мог пошевелиться, не мог издать ни звука. Я был призраком, беспомощным наблюдателем в этом леденящем душу спектакле.

Чудовище склонилось над кроватью Олеси. Я увидел ее руку – длинную, костлявую, серовато-зеленого цвета, с несоразмерно длинными пальцами, заканчивающимися толстыми, почерневшими, загнутыми когтями. Этими когтями она провела по щеке девочки, по ее разметавшимся по подушке темным волосам. Движение было одновременно ласковым и до жути оскверняющим. Олеся во сне беспокойно вздохнула, но не проснулась.

Потом кикимора повернулась к Коле. Мальчик спал, подтянув к себе колени, зарывшись носом в одеяло. Монстр издал тихое, булькающее урчание, похожее на смех. Она провела своим длинным носом, кривым и костистым, как клюв, по его пухлой щеке, обнюхивая его.

И тогда я увидел ее лицо. Маленькие, глубоко посаженные глазки-щелочки, горящие тусклым, болотным огнем. Расплюснутый, покрытый струпьями нос. Рот – безгубый, растянутый в вечной голодной гримасе, из которого торчали редкие, кривые, почерневшие зубы.

Из ее пасти на пол капала густая, мутная слюна.

Она поднесла свою костлявую руку ко рту и длинным когтем на большом пальце рассекла себе запястье. Но крови не пошло. Из разреза медленно, густыми, тягучими каплями стала сочиться жижа цвета заплесневевшего овса, густая, как кисель, издающая сладковато-гнилостный запах.

Собрав на кончик когтя полную, дрожащую каплю этой мерзости, кикимора склонилась над спящим Колей. Ловко, с какой-то адской практичностью, она разжала его губы и капнула жижей ему прямо в рот. Мальчик во сне сглотнул, сморщился, но не проснулся. То же самое она проделала и с Олесей. Капля повисла на ее губах, и чудовище пальцем, с нежностью, от которой кровь стыла в жилах, втерло ее ей в рот.

«Нет! – закричал я внутри себя, и крик этот разрывал мне горло, но был беззвучным. – Отстань от них! Коснись их – и я убью тебя!»

Я пытался рвануться вперед, отшвырнуть это существо, закрыть собой детей, но ноги были прикованы к полу, а руки – повисли тяжелыми, чужеродными гирями. Я мог только смотреть. Смотреть и чувствовать, как по моей спине ползут ледяные мурашки бессильной ярости и всепоглощающего ужаса.

И тогда кикимора медленно повернулась ко мне. Ее болотные глазки сузились, в них вспыхнуло осознание моего присутствия. Ее безгубый рот растянулся в широкой, злобной ухмылке, обнажая черные десны и кривые зубы. Она подняла свою окровавленную – нет, заляпанную той самой жижей – руку и погрозила мне длинным, костлявым пальцем.

А потом просто растворилась. Не уплыла, не ушла – а будто растаяла в воздухе, оставив после себя лишь стойкий запах тления и влажной земли.

Я с криком вырвался из сна. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди, легкие горели, словно я пробежал марафон. Я сидел на кровати, весь в холодном поту, пальцы судорожно впились в край матраса. В комнате было тихо и пусто. Лунный свет уже сменился серым, предрассветным сумраком.

Не раздумывая, я сорвался с кровати и, не помня себя, бросился в детскую. Я распахнул дверь, застыв на пороге, ожидая увидеть самое страшное.

Но все было спокойно. Олеся спала, разметавшись, одна рука под щекой. Коля посапывал, укрывшись по самые уши. Их лица были спокойны, щеки розовы. Никакой жижи, никаких следов мерзкого существа. Только я, стоящий в дверях с бешено колотящимся сердцем и разумом, расщепленным пополам – на жуткую реальность сна и тихую нормальность этой комнаты.

Я закрыл дверь и отступил. Спать больше не мог. Спустился вниз, затопил печь, сел на лавку и просто смотрел на огонь, пытаясь прогнать из памяти это видение. Но образ кикиморы, ее ухмылка, звук той противной, густой капли, падающей в детские рты – все это въелось в мозг, как ржавчина.

Под утро, когда за окном окончательно рассвело, я услышал наверху голоса. Сначала спокойные, потом все более встревоженные. Потом тяжелые, быстрые шаги по лестнице.

В дверях кухни появилась Лида. Лицо ее было бледным, на лбу – тревожная складка. —Сережа, беда… Дети… – голос ее дрогнул. – Горят. Оба. Температура под сорок, сами вялые, как тряпочки, даже глаза сфокусировать не могут. Бледные, синие круги…