Полная версия
Тень двадцатого года
НиД 0106
Тень двадцатого года
Во мраке стен
День XОбычный дождливый сентябрьский день. Капли дождя барабанили по крыше. Я сидел у себя в комнате за ноутбуком, как вдруг на телефон поступил звонок. Взяв трубку, я сразу услышал вопрос: “Ты где?”. Это была моя классная руководительница. Сегодня нужно было прийти на какую-то там линейку, но я предпочел пропустить ее и остаться дома в свой законный выходной.
«Я дома», – ответил я безразличным голосом.
«Я вот не понимаю, что в моей речи вчера было не понятно? Вроде бы четко было сказано прийти ВСЕМ!» – сказала классная.
«Сегодня выходной. Хочу – буду дома, хочу – пойду на линейку», – ответил я.
«Хорошо, тогда захочу – поставлю тебе тройку в аттестат, захочу – четверку», – ответила классная.
«…» Я не знал, что сказать. Из головы вылетело, что это последний год обучения.
«Ну вот, давай не будем друг другу портить настроение», – сказала она.
«Почему мы должны идти в свои выходные на какую-то фигню?» – спросил я.
«Давай придешь, я тебе все объясню. Все жду», – ответила классная, после чего сбросила трубку.
Понимая, что портить с ней отношения в последний год обучения – плохая идея, я решил все-таки сходить на эту линейку. Одевшись в школьное, схватив зонт, я вышел на улицу. Дождь шел сильный, будто бы тонко намекая, что сегодня лучше сидеть дома, но не судьба.
Закрыв ворота дома, я вышел на тротуар и не спеша направился в сторону школы. Сентябрьский дождь продолжал идти, назойливо накрапывая, и одежда уже не спасала от сырости, хотя мой зонт, кажется, еще держался. На полпути я услышал за спиной крик: «Вова, стой!». Обернувшись, я увидел двух моих одноклассников – Андрея и Женю. Они спешили ко мне, их лица выражали явное облегчение от того, что они наконец-то меня догнали.
«Привет! Мы тебе кричим уже минуты три!» – сказал Андрей, пытаясь отдышаться. По всей видимости, его внушительный живот теперь дышал вместе с ним.
«Привет», – ответил я, пожимая руки Андрею и Жене. Их мокрая одежда и растрепанные волосы говорили о том, как они постарались меня нагнать.
«Ну что, тебя тоже вызвонили?» – спросил Женя, пытаясь удержать свой промокший капюшон, который уже плохо справлялся с дождем.
«Ага, под угрозой тройки в аттестате», – ответил я, стараясь скрыть досаду.
«Это ладно, меня характеристикой запугивать начала. Мол, Петров, я тебе такую накатаю характеристику, что ни один колледж тебя не возьмет», – поделился Андрей, наконец сняв с себя промокнувший капюшон, который уже абсолютно не держал воду. Он отжал его, и мелкие капли разлетелись вокруг.
«Капец ты промок. Ай да ко мне под зонт», – сказал я, понимая, что мы оба насквозь мокрые, но Андрей, похоже, пострадал больше.
«Да было бы не плохо, спасибо. Я честно говоря не думал, что такой дождь будет, поэтому зонт дома оставил», – сказал Андрей, после чего аккуратно пристроился слева от меня, стараясь не задевать меня мокрой одеждой.
«Мда, а я значит, стой под дождем», – возмутился Женя, стоявший справа от нас, тоже явно недовольный своим положением.
«У тебя дождевик, так что не ной!» – парировал Андрей.
«Да он воду пропускает!» – продолжал возмущаться Женя, показывая на свой явно негерметичный дождевик.
«А ну-ка, давайте дальше на месте стоять под дождем, выясняя, кто больше промок?» – предложил я, чувствуя, что наша встреча теряет всякий смысл в такой мокрой компании.
«Ну да, давайте пойдемте ,вы то под зонтом не мокните.», – согласился Женя, понимая, что спор бессмысленен.
И мы, трое промокнувших до нитки одноклассников, продолжили свой путь к школе, каждый погруженный в свои мысли о школьной линейке и непредсказуемой осенней погоде.
Мы вновь возобновили свое движение, обсуждая насущные вопросы, и спустя минут пять подошли к школе. Школа представляла собой типичное двухэтажное здание советской постройки, сложенное из светло-коричневого кирпича. Ритмичный строй прямоугольных окон тянулся вдоль фасада, создавая впечатление монотонности. Над входом, выкрашенным в темно-зеленый цвет, нависал небольшой козырек, едва защищавший от дождя. Перед зданием простиралась широкая асфальтированная площадка, ведущая к зеленым воротам. Сквозь решетчатый узор ворот виднелась аллея из стройных берез, словно приглашающих пройти внутрь. Общий вид школы был скорее функциональным, чем привлекательным, но в его простоте чувствовалась какая-то основательность и надежность.
В этом здании отучилось не одно поколение – моя мать, тетка, дед и даже прадед, правда, в здании, которое сгорело еще в годы его юности. Понятное дело, школу не раз ремонтировали и реставрировали, но дух поколений жил в этих стенах, а главное – в этом здании были и хранители этого духа: преподаватели, некоторые из которых еще моего дядю в угол ставили. За эти годы она видела многое, слышала смех и слезы, радости побед и горечь поражений, в ее стенах плелись интриги и зарождалась первая любовь. Школа, казалось, была живым свидетелем истории нашего маленького поселка.
Мы зашли в здание. С Жени и Андрея медленно стекала вода, образуя небольшие лужицы на полу. Техничка, стоявшая на входе, смерила нас взглядом и укоризненно заметила:
«Вы там в лужах купались, что ли? Почему вы такие мокрые?»
«Это большое спасибо директору, что в такую погоду нас сюда загнали», – с сарказмом ответил Женя, выжимая воду из волос.
«Эх вы… Люд, у нас есть полотенца?» – крикнула техничка своей коллеге в подсобку, располагавшуюся слева от входа,в левом крыле школы, где традиционно размещались кабинеты труда. Запах опилок и лака, всегда витавший в воздухе этой части здания, казалось, пропитал даже стены.
«Что?» – проследовал приглушенный вопрос из подсобки.
«Полотенца говорю, у нас остались после лагеря?» – повторила свой вопрос техничка громче.
«А! Да конечно, они в седьмом кабинете», – отозвалась Люда.
«Так, вы тут постойте», – сказала техничка, глядя на нас. Она взяла ключи с ключницы и прошла в правое крыло, где располагались кабинеты начальных классов. Пока ее не было, я окинул взглядом холл. На стенах, покрашенных масляной краской, висели стенды с фотографиями выпускников, школьными мероприятиями и различными достижениями. На полу, выложенном потрескавшейся плиткой, стояли несколько старых деревянных скамеек, на которых обычно сидели ученики, ожидающие начала уроков. Потолок был высоким, с висящими люминесцентными лампами, которые тускло освещали помещение. Все здесь дышало историей и какой-то усталостью, но в то же время чувствовалась неизменность, как будто время здесь текло по-своему. Спустя пару минут техничка вернулась, неся в руках стопку полотенец.
«Вот, возьмите, оботритесь, а то как оборванцы», – сказала техничка, протягивая нам пару полотенец.
«Спасибо! Как Максим?» – спросил Андрей у технички.
«Да нормально, жив-здоров. А у бабушки как дела?» – поддержала беседу техничка.
«Да так же, жива-здорова», – ответил Андрей, вытирая мокрое лицо.
Мы обтерли волосы полотенцами и, слегка обсохнув, прошли в сторону спортзала, где и проходила линейка. Шум голосов доносился уже издалека, создавая ощущение, что вся школа собралась в одном месте.
Мы прошли прямо по холлу, попав в коридор, который вел в сторону спортзала, а также столовой. Пройдя мимо рукомойников и краников для питья воды, нас вышла встречать классная руководительница.
«Вот они, министры! Только вас и ждем», – сказала классная, запыхаясь от злости. Ее лицо было красным, а в глазах читалось явное недовольство.
«Министры под дождем не мокнут, а мы вон до нитки промокшие», – огрызнулся Женя.
«Евгений, после линейки с тобой поговорим. Вот вы, святая троица, вечно от вас одни проблемы», – ответила классная, после чего добавила более строгим тоном: «Все, пошли за мной».
Несмотря на свой преклонный возраст и малый рост, наша классная была довольно властной женщиной и имела взрывной характер. Ее острый язык и неукротимая энергия могли дать фору любому молодому учителю. Она, казалось, держала всю школу в кулаке, и даже самые отъявленные хулиганы старались не переходить ей дорогу. Мы, зная ее нрав, покорно последовали за ней, понимая, что спорить с ней сейчас бесполезно. Нас ждала линейка и, возможно, не самый приятный разговор после нее.
И вот мы зашли в спортзал. Тут были выстроены все старшие классы и часть средних. Воздух был спертым и влажным от большого количества людей, а эхо усиливало шум разговоров. Как только мы переступили порог спортзала, директриса и завучи окинули нас неодобрительным взглядом, словно мы сорвали им какое-то важное мероприятие. Директриса, стоявшая у микрофона, откашлялась и начала свою речь.
«Теперь, когда все ученики в сборе, я рада объявить вам важную новость! С сегодняшнего дня все классные часы будут проходить по субботам в школе, а также дополнительные элективные курсы для выпускных классов. Но это еще не все, цель сегодняшней линейки – провести с вами профилактическую беседу на тему травли.»
Ее слова потонули в недовольном гуле, прокатившемся по залу. Перспектива проводить субботы в школе явно не вызвала восторга ни у кого из присутствующих. Чувствовалось, что настроение у всех резко испортилось но директриса, Елизавета Константиновна, обладала редким сочетанием стальной выдержки и аристократичного достоинства. Высокая, с безупречной выправкой, она казалась воплощением порядка и несгибаемой воли. Её лицо, с выразительными чертами, словно высеченными искусным скульптором, никогда не выражало бурных эмоций, но глубокий, проницательный взгляд серо-голубых глаз мог заставить любого ученика почувствовать себя как на ладони. Волосы, гладко зачесанные и собранные в аккуратный пучок у затылка, лишь подчёркивали строгость её облика. В её движениях чувствовалась уверенность и некая размеренность, словно каждое её действие было заранее обдумано. Даже её официальная полуулыбка, иногда появлявшаяся на тонких, чётко очерченных губах, не смягчала общего впечатления суровой, но справедливой властительницы школьного мира. Директриса, сделав паузу, чтобы утихомирить шум, продолжила свою речь с новым энтузиазмом, словно не замечая всеобщего недовольства.
«Травля в школах – это не что-то новое. В мое время такое было, во время взросления моих детей была травля, и, понятное дело, в ваше тоже. Травлю искоренить невозможно, но ее можно пресекать, и педагогический состав вам в этом всегда рад помогать…»
Директриса говорила очевидные вещи, и я не до конца понимал, зачем ради этого нужно было собирать полшколы. Ее слова звучали как заученный текст, лишенный всякой искренности. В этот момент стоявший рядом со мной Дима толкнул меня локтем.
«Слышь, ты слышал, что случилось?» – сказал Дима приглушенным голосом.
«Нет, а что?» – ответил я вполголоса, заинтересованный его тоном.
«Вчера вечером Софа Понкратова из 9Б вены вскрыла, а в предсмертной записке она описала, как над ней издевались и что администрация школы на это внимание не обращала», – продолжил Дима, еще больше понизив голос.
«Так вот, зачем они тут линейку собрали», – высказал я вслух предположение. Теперь все становилось на свои места. Эта внезапная обеспокоенность травлей, эти заученные фразы про помощь педагогического состава – все это было попыткой замять скандал, избежать ответственности.
«Также вы всегда можете позвонить на телефон доверия, где вас всегда поддержат. Вы должны помнить, вы еще молодые, у вас все впереди, и у каждого из нас в жизни есть взлеты и падения, так что вы должны держаться за свою жизнь…» – продолжала директриса вести свою заученную речь. Ее слова звучали все более и более фальшиво, словно она читала текст, в котором не было ни капли сочувствия или понимания.
Как вдруг из толпы кто-то выкрикнул: «А где вы были, когда Софу в женском туалете избивали?»
Директриса ненадолго прекратила свою речь, замерла, пытаясь вычислить человека, который это выкрикнул. По залу пронесся шепот. Наконец, она снова заговорила, стараясь сохранить спокойный тон:
«Нам никто не сообщал о данном инциденте, и поэтому мы не смогли провести оперативную работу. Именно поэтому мы и собрали вас здесь, чтобы напомнить вам: если вас травят или вы видите, как кого-то травят, сообщайте нам. Вы можете сказать это лично мне, вашему классному руководителю, психологу или даже через техничек».
Ее слова звучали неубедительно. Все понимали, что даже если бы кто-то и сообщил о происходящем, вряд ли бы что-то изменилось. В школе, как и везде, предпочитали замалчивать проблемы, а не решать их.
Директриса читала лекцию еще минут двадцать, после чего она подошла к концу. Как только мы хотели разойтись, завуч подошел к микрофону и сказал: «Не расходимся! Вы все должны пройти по своим классам для классного часа. Потом можете идти домой». Гул возмущения прошелся по всему спортзалу, но все подчинились. Огромная толпа людей начала толпиться у выхода из спортзала, чтобы пройтись до своих кабинетов.
Я же решил подождать, когда большая часть пройдет, и только тогда пойти. Ко мне подошел Дима, что решил тоже не торопиться и подождать, когда толпа рассосется. Дима был высоким и худощавым парнем с вечно взъерошенными темными волосами и пронзительным взглядом серых глаз. Его часто можно было увидеть в наушниках или с книгой в руках. Пока мы стояли в ожидании, Дима решил завести разговор.
«Слушай, ты слышал когда-нибудь о проклятии нашей школы?» – сказал Дима с таинственным видом.
«Проклятии?» – переспросил я Диму, слегка удивленный.
«Да, проклятии. Раз в двадцать лет в школе пропадают ученики, а перед этим всегда происходит трагедия», – ответил Дима, понизив голос.
«Да ну, бред. Сам придумал?» – возмутился я, скептически на него посмотрев.
«Хах, почти. У нас и вправду раз в двадцать лет пропадали ученики, правда, без трагических инцидентов до этого, но все же. Последний случай был в 2002 году, тогда пропали двое учеников, их так и не нашли».
«Бред», – ответил я, закатив глаза.
В этот момент к нам подошли Женя и Андрей, заметившие, что мы задержались.
«А вы что тут стоите? Все почти уже ушли», – спросил Женя, оглядываясь по сторонам.
«Да так, я ему про проклятие рассказываю», – сказал Дима, хлопнув меня по плечу.
«Проклятие? Это про… что?» – с недоумением задался вопросом Андрей, почесывая затылок.
«Да ну, ты тоже не знаешь? Ну, там про то, что каждые двадцать лет ученики пропадают», – ответил Дима, стараясь придать своему голосу загадочности.
«А! Я этот бред слышал еще классе во втором от деда. Эту байку еще в годы его юности придумали», – сказал Андрей, махнув рукой.
«Бред не бред, но завтра как раз день, когда проклятие должно проявиться», – сказал восторженным голосом Дима, после чего продолжил: «Как вам идея завтра в школу пробраться и проверить?»
«Сразу говорю, хуйня идея», – отрезал Женя.
«Я тоже пасс», – добавил Андрей.
«Ну, я тоже не горю желанием, сорри, бро», – сказал я, понимая, что эта затея слишком рискованна.
«Мда, очкошники вы, вот и все», – с досадой сказал Дима.
«Сам очкошник! Мне завтра бате с обшивкой дома надо помочь», – возразил Женя.
«Ага, а мне завтра катку надо доиграть. Кто, кроме меня, за совок Рейх капнет?» – поддержал Андрей.
Пока мы спорили, директор и физрук, стоявшие где-то в стороне, подошли к нам.
«А вы чего тут стоите?» – строго спросила директриса, на что мы обернулись и осмотрелись. Как оказалось, и вправду уже все разошлись, кроме нас. Пустой спортзал казался огромным и гулким.
«Эээ, да мы тут заговорились немного», – сказал Дима, пытаясь сгладить неловкую ситуацию.
«И о чем вы тут сплетничаете, девочки?» – пошутил физрук стоявший прямо передо мной, словно статный дуб, чьи корни глубоко вросли в эту землю, а могучая крона раскинулась над нами, даря одновременно тень и ощущение незыблемости. Широкие плечи, крепкое телосложение – всё в нём говорит о годах, проведённых в спорте, и о жизни, наполненной событиями. Его коротко стриженные, уже тронутые сединой волосы, обрамляют лицо с резкими, но благородными чертами. Морщинки у глаз, словно отметины от долгих лет, проведенных на ветру и под палящим солнцем, говорят о том, что он многое пережил. Лёгкий, едва уловимый запах сигарет, который всегда витает вокруг него, лишь добавляет штрихов к этому образу человека, привыкшего справляться с трудностями. Голос у него низкий, бархатный, но с такой внутренней силой, что может заставить любого, даже самого упрямого, прислушаться. Он любит пошутить, и его шутки, часто с долей самоиронии, разряжают атмосферу и заставляют улыбнуться. Но при этом, когда дело доходит до тренировки, он становится сосредоточенным и требовательным, но всегда справедливым. В его глазах нет злости, только строгая, внимательная оценка. Он умеет находить подход к каждому, и даже те, кто обычно увиливает от занятий, чувствуют в нём что-то притягательное, что-то, что заставляет двигаться вперёд, преодолевать себя.
«Да ни о чем, собственно», – добавил Женя, пожимая плечами.
«Ясно. Ну, раз так, то вы пойдете со мной», – сказал физрук, скрестив руки на груди.
«Куда?» – спросил я, немного насторожившись.
«В подвал, нужно спортинвентарь поднять сюда», – ответил на мой вопрос физрук.
«Эксплуатация детского труда под запретом у нас в стране», – возразил Андрей, нахмурив брови.
«Помощь школе – это не эксплуатация, а залог твоего зачета по физре. Или ты хочешь мне нормативы по подтягиванию сдать?» – съязвил физрук, недвусмысленно намекая, что Андрей подтягиваться не умеет.
«Да и ваши родители подписали разрешение на ваш труд», – добавила директриса, смотря на нас с легкой усмешкой.
«А я эту бумажку вам не сдавал, да и вообще нечестно нам угрожать оценками», – парировал Андрей.
«А ты весь в деда, он в молодости такой же был», – ответила директриса, после чего добавила с мягкой улыбкой: «Как там бабушка? Держится?»
«Ей пока, конечно, тяжело, но она уже смирилась. Как ни крути, но от смерти еще никому не удалось уйти», – ответил Андрей, слегка расстроенным голосом.
«Это точно. Но если ты вес не сбросишь, тебя она быстро настигнет», – сказал физрук, слегка прихлопнув по животу Андрея.
«Вас уж точно переживу», – ответил Андрей, после чего добавил: «Бабушка вам просила передать, что в четверг сорок дней деду, и она интересуется, вы придете или нет?»
«Конечно, приду, твой дед мне как брат был», – сказал физрук, и в его голосе послышалась искренняя печаль.
«Я точно в понедельник скажу», – сказала директриса, немного отстраненно.
«Ладно, все девочки за мной», – сказал физрук после чего развернулся и пошел в сторону выхода, а мы за ним, словно привязанные одной веревкой.
Мы прошли до холла школы, после чего свернули к лестничной клетке, где как раз и располагался вход в подвальное помещение. Физрук достал из кармана связку ключей, выбрал нужный и открыл старую железную дверь, с которой почти полностью сошла краска, обнажая ржавчину. «После вас, девочки», – сказал он, посторонившись.
Мы начали спускаться по старой, местами отбитой бетонной лестнице, уходящей вниз, в темноту. Каждый шаг отдавался гулким эхом. В нос ударил запах сырости и плесени. Спустя две минуты мы оказались в подвале. Тусклые, мерцающие лампы дневного света освещали длинный коридор, по обе стороны которого, через каждые пару метров, располагались деревянные двери, покрытые слоями облупившейся краски. Казалось, что каждая дверь скрывает свою собственную тайну. На полу валялись обломки кирпичей и комья земли. Физрук, спустившись вслед за нами, обогнал нас и пошел дальше по коридору. Мы же, неохотно, следовали за ним. Он привел нас к самой дальней двери, которую открыл со скрипом, и сказал: «Ну вот, все коробки нужно поднять наверх. Ясно?»
«Ясно», – ответили мы хором, понимая, что от работы нам не отвертеться.
Мы по очереди начали доставать коробки и медленно их поднимать наверх. Каждая коробка казалась тяжелее предыдущей, словно в неё специально насыпали свинца. Помещение, в котором стояли эти коробки, представляло собой продолговатую комнату с грубой черновой отделкой. Стены, сложенные из старого, потемневшего кирпича, местами были покрыты разводами сырости и зловещими пятнами плесени. Когда-то, еще в советские времена, в этом подвале планировали организовать бомбоубежище, на случай ядерной войны, но потом, видимо, решили, что проще сгореть в огне, чем коротать вечность в этом сыром и мрачном месте. Идею отложили, а подвал превратился в склад для всего, что школе было жалко выбросить. Теперь эти помещения даже при желании переделать было бы тяжело: кирпичи осыпаются при малейшем прикосновении, местами видна ядовито-зеленая плесень, а про паутину, густо облепившую углы и трубы под потолком, и говорить не стоит – казалось, что она живет своей собственной жизнью. Да и количество вещей, что школа на протяжении всей своей истории тут складирует, кажется, даже инвентаризации не подлежит. Здесь были сломанные парты, старые учебники, пыльные глобусы, порванные карты, разобранные спортивные снаряды – казалось, сюда свозили весь школьный хлам.
Я взял очередную коробку, почувствовав, как спину пронзает острая боль, и понес ее наверх, стараясь не споткнуться на неровном полу. Потом спустился, взял еще одну коробку, проклиная все на свете, поднялся, и так несколько раз. С каждой ходкой пот прошибал все сильнее, липкими струйками стекая по лицу и шее, а в мышцах чувствовалась приятная, ноющая усталость. И вот, наконец, последние коробки. Помещение, в котором хранились коробки, освободилось процентов на сорок, дав доступ к вещам, стоявшим в глубине. В полумраке стали видны очертания каких-то старых шкафов, пыльных ящиков и свернутых в рулоны плакатов. Мы с пацанами, измученные тяжелой работой, но полные любопытства, а также из-за отсутствия контроля со стороны физрука, решили осмотреть то, что было скрыто от наших глаз. Тяжелая работа разбудила в нас жажду приключений и дала прекрасное оправдание для небольшого перерыва. Что же скрывается в глубине этого пыльного и забытого подвала?
Как оказалось, ничего необычного. Плакаты – это эхо советской эпохи. На них красовались лозунги: “Мир! Труд! Май!”, “Мастерству учиться – всегда пригодится!”, “Важнейшей задачей для нас является сейчас: учиться и учиться!”. Их там было много, аккуратно свернутые и перевязанные веревкой, покрытые толстым слоем пыли. Пыльные ящики были почти все заполнены советскими учебниками по физике, химии, математике – пожелтевшими и потрепанными временем. Кроме одного, стоявшего в самом крайнем углу, на котором гордо красовалась надпись черным маркером: “Конфискат”. В этом ящике лежали конфискованные вещи у учеников годов 80-ых, времен строгой морали и борьбы с западным влиянием. Там были яркие футболки с иностранными надписями, узкие джинсы-клеш, туфли на высоком каблуке, книги с западной “неправильной” литературой – Хемингуэй, Ремарк, Фицджеральд. Помимо этого, в ящике лежали рогатки, петарды, самодельные взрывпакеты и другие “запрещенные” школьные радости. Но венцом всего этого был большой рисованный плакат с голой прекрасной девушкой в стиле пин-ап, с кокетливой улыбкой и развевающимися волосами. Удивительно, что эти вещи не перепродали спекулянтам, не сожгли в школьной кочегарке, или просто не выбросили на свалку. Возможно, про эту коробку просто забыли, поэтому она осталась нетронутой, словно капсула времени, переносящая нас в прошлое. В момент, когда мы, завороженные, любовались плакатом, словно пытаясь прикоснуться к духу свободы и бунтарства, к нам подошел физрук и резко сказал: «Ну чё, нравится?»
«Очень» Ответил Женя, что не мог отвести взгляд от рисунка.
«Не удивительно, это Светка Неплюева из 9А, 82-ого года выпуска», – ответил физрук, присев на корточки рядом с нами и рассматривая плакат с ностальгической улыбкой. Его лицо, обветренное и морщинистое, казалось, помолодело на несколько лет. «Она была главной красавицей школы, все пацаны по ней сохли, а досталась такая краса одному хмырю-художнику из 10-го класса. Ну, он ее и нарисовал в таком виде, принес этот плакат и повесил его в мужском туалете», – договорил физрук, после чего достал из кармана пачку “Беломора” и, ловко скрутив самокрутку, подкурил ее. Едкий запах дешевого табака наполнил подвальное помещение.
«И почему этот плакат здесь, а не где-нибудь в кочегарке или не дома у кого-нибудь из пацанов?» – спросил я, не отрывая взгляда от изображения.
«Ну, когда толпа пацанов собралась у туалета, от первых до десятых классов, тогда техничкам тоже стало интересно, что там происходит. Они пришли, увидели это художество, быстро сняли и отдали тогдашнему директору», – Физрук затянулся самокруткой, выпустив клуб дыма, который медленно растворился под тусклым светом лампочки, после чего сбросил пепел на пол и продолжил: «Ну, тогда директор вызвал всех причастных к себе, художника исключили из пионеров и перевели в другую школу, в качестве назидания остальным. Света же… Вообщем, ей было очень тяжело от такого внимания», – физрук снова сделал затяжку, на этот раз более глубокую. «Она была приличной девушкой, из хорошей семьи. Доверилась не тому человеку, открыла душу, за что и поплатилась. В то время такие вещи не прощались».