Соболево. Книга вторая

Евгений Ключников

Соболево. Книга вторая

Пролог

Вязкая, мутная жижа, подобная болотной трясине, связала все мысли, спутала их и заставила бродить, перемешиваясь и булькая. Всплывало разное: от каких-то давних моментов переживаний и разговоров, до абсолютно чуждых, как будто даже на другом языке, моментов жизней посторонних людей, но дальним эхом по кругу крутилась одна и та же пластинка:

– Какой Байкал, твою мать?! Ты издеваешься надо мной что ли?! – слова дрожали и волнами расходились в подсознании, с которым слился Кирилл.

Слова парня звучали так далеко, и оттого так нелогично, глупо и ненадежно, что всякая посторонняя мысль, всякая попытка иглы соскочить с этой заевшей дорожки проваливалась. Слишком вязкая дорожка, слишком болотистая.

– Да нет, не издеваюсь. Байкал… – повторил художник, задумчиво наморщив лоб, но самого лба не чувствуя.

Было в этом диалоге нечто такое, что не могло отпустить его. Что-то тягучее и липкое, хуже смолы, в которую попал муравей. Что-то чужое, не его собственное. Если бы это было его собственным, он давно бы отбросил это в сторону и продолжил затянувшийся разговор, но что-то удерживало его там, в этой колее. Кирилл даже глаз не мог поднять, чтобы оглядеться, да и будто бы не было уже никаких глаз, одно только внутреннее восприятие себя вне самого себя, а в совокупности всего вокруг себя. Он потерял свободу мысли, потерял власть над собой, и сейчас, когда вокруг всё налилось тишиной, сопротивляться этому Нечто в его разуме было в разы сложнее. Это было похоже на железную арматуру, которую кто-то воткнул между двумя шестеренками механизма, желая остановить его работу. Шестерёнки стараются провернуть эту арматуру, но ничего не выходит. Двигатель пытается привести их в движение, тужится, но не может – и вот он начинает закипать и дымить!.. Ещё немного, и будет взрыв, всё перегорит и остановится навсегда. Художник понимает, что если не вынуть арматуру, то шестерёнки его разума лопнут, а жидкости разольются на пол, смешавшись с ржавчиной на земле, а сам двигатель перегорит. Больше не будет красок, больше не будет холста, пейзажей, славы, женщин… Ничего не будет из того, что он так любит. Из того, ради чего он живёт.

Болото поглощает его, пожирает, обволакивает маслянистой трясиной. Он тянется к воздуху, задирая голову, но на поверхности к тому моменту остаются только ноздри – они одни обеспечивают ему жизнь. И вот, когда он в панике чувствует, как в одну из них попадает вода, безжалостно лишая доступа к воздуху, тишину рвёт вопрос:

– Кирилл, с тобой всё хорошо?

Парализованный до сих пор Кирилл сползает на пол, стараясь отдышаться так, будто его действительно только что вытащили из болота. Он бормочет что-то про Алтай, Байкал, называет имя Андрея и ошалело смотрит по сторонам, потом в окно – там уже почти стемнело. Тогда он смотрит на девушку, стоящую в дверях.

– Кирилл? – повторяет она.

– Да, – неуверенно отвечает он, выискивая глазами болото вокруг себя, – Спасибо, Лен. Спасибо.

Кирилл закрывает лицо руками и давит слёзы. Давит их, чтобы девушка не увидела. Только что, буквально миг назад он чуть не попрощался со своим рассудком навсегда.

– За что спасибо-то?

Кирилл, оторвав лицо от ладоней, красными глазами уставился на неё. Рыжие, волнистые волосы, голубые глаза, веснушчатое лицо… Он поймал себя на мысли, что она сейчас – самое реальное, самое настоящее, что он может осознать. Самое прекрасное. Взяв себя в руки, он встал, закутался получше в домашний халат, обхватил себя руками и двинулся к ней.

– Спасибо, что пришла, Леночка. Что-то подвис я немного, и отвиснуть совсем не получалось, пока ты не зашла. Не по себе теперь.

Лена прошла в дом, неся в своих тонких, нежных, с точки зрения Кирилла даже несколько аристократических руках, по сумке. Она поставила их на пол у плиты и усмехнулась, тряхнув волосами.

– Завязывал бы ты со своей травой, Леонардо.

Кирилл улыбнулся. Сравнение ему понравилось.

– Уже, – пожал он плечами, – больше не осталось, – художник залез в карман, чтобы вывернуть его и продемонстрировать Лене, но вдруг осёкся и замер.

– Что такое? – она заметила, как он дернулся.

Кирилл достал из кармана самокрутку, понюхал её и разочарованно глянул на рыжую.

– Табак, – вздохнул он, прикуривая.

Пока он чиркал зажигалкой, она ловким движением выхватила у него самокрутку из губ, порвала пополам и бросила в мусор у печки. Кирилл успел только пару раз глазами хлопнуть.

– Женщина, ты чего себе позволяешь? – нахмурился художник.

– Если ты забыл, то я тебе напомню, – она уперла одну руку в округлое бедро, а другой принялась убирать непослушные локоны за уши, – Я тут для того, чтобы с тобой всё было хорошо, правильно?

Кирилл кивнул, прищурившись.

– Ну так вот. Если хочешь, чтобы тебе было хорошо, то не кури, пока я здесь. Я не из тех, кто питает страсть к вылизыванию пепельниц, если ты понимаешь, о чём я.

– Понимаю, – вздохнул Кирилл и пошёл назад, в мастерскую.

Художник свалился в кресло, закутался в успевший разъехаться халат, закрыл глаза и стал думать о том, что с ним произошло. И всё же, – думал он, – какой Алтай? Какой Байкал? Да не издеваюсь я… Байкал. Игла снова соскользнула в дорожку, но в этот раз уже чистую и гладкую. Никакой трясины. Кирилл вспомнил, как он уезжал из Иркутска. Это не могло быть иллюзией. Это точно было. Вопросы начали возникать в его голове в таком же количестве, в каком всплывают на поверхность пузырьки воздуха в закипающей воде. И вопросы эти, точно так же как и пузыри, казались ему пустыми. В них будто не было содержания – только сама суть вопроса, само непонимание чего-то, о чём он хотел спросить. Но кого он хотел спросить, и о чём, художник позабыл и вспомнить не мог, пока дальним эхом в голове не отозвались слова Андрея:

– Какой Байкал, твою мать?! Ты издеваешься надо мной что ли?!

Вопрос за вопросом всплывал в голове у художника, но всякий раз, когда он пытался разобраться, до разума эхом доносились два этих вопроса. Один за другим, один за другим, один за другим – и так бесконечно меняли они друг друга, не нарушая своего стройного порядка. Ему чудилось, что это идёт один бесконечный монолог с одними только вопросами, и начала у него нет так же, как нет и конца. Всё снова погрузилось в тишину, и ему казалось, что сутки давно закончились, а следом и другие, и сколько дней, недель или даже месяцев он пытается разгадать эту загадку, заданную ему Андреем, он тоже понять не мог. Всё в голове перепуталось, всё смешалось, будто кто-то поместил Нечто в его голову. Это было похоже на железную арматуру, которую кто-то воткнул между двумя шестеренками механизма, желая остановить его работу. Шестерёнки стараются провернуть эту арматуру, но ничего не выходит. Двигатель пытается привести их в движение, тужится, но не может – и вот он начинает закипать и дымить!.. Ещё немного, и будет взрыв, всё перегорит и остановится навсегда. Художник понимает, что если не вынуть арматуру, то шестерёнки его разума лопнут, а жидкости разольются на пол, смешавшись с ржавчиной на земле, а сам двигатель перегорит. Больше не будет красок, больше не будет холста, пейзажей, славы, женщин… Ничего не будет из того, что он так любит. Из того, ради чего он живёт…

И только эта мысль посетила его голову, как он с ужасом для себя обнаружил, что не выныривал из болота. Наоборот!.. Он уже на самом его дне, и тягучая вода заполнила его тело до отказа – легкие, желудок, кишки – всюду эта мерзкая, воняющая смертью вода. И это ужасное чувство всепоглощающей темноты и отсутствия возможности вдохнуть жизненно необходимый воздух. Последний момент. Последний миг. Осталось только моргнуть перед концом, перед тем, как перегорит его разум, и всё. И всё… Всё в себе, всё во всём, растворение самости в едином потоке мыслей и надежд…

– Кирилл, с тобой всё хорошо?

Кирилл снова падает на пол и его тут же выворачивает наизнанку – рвота мощным потоком заливает пол, ковер, руки, на которые он оперся, одежду. Кирилл смотрит на неё между очередными позывами, и видит, что она странного цвета. Будто алеет у него на глазах, будто кто-то добавил в неё капельку хорошей красной акварели.

Убедившись, что позывы закончились, он переваливается на бок, затем упирается спиной в стену и смотрит на Лену. Румяная, почти раскрасневшаяся, она стоит в дверях и держит в руках сумки. И волосы у неё не такие, как всегда.

– Покрасилась?

Лена мотает головой. На её лице выражение, демонстрирующее отвращение, удивление и жалость одновременно. Она ставит сумки на пол и хочет подойти к Кириллу, но тот останавливает её.

– Это всё по-настоящему?

Она поднимает брови, в её глазах вопрос.

– Опять курил? Посмотри, до чего себя довел. Завязывал бы ты со своей травой, Леонардо.

Слова эти врезались в сознание Кирилла тупым гвоздем. Ничего не ответив, он грязной рукой, трясущейся от страха, полез в карман. Вот он – решающий момент. Если самокрутка там, то всё начнётся снова. Если нет, то всё закончилось. В кармане оказалось пусто. Он прерывисто выдохнул, как ребёнок после истерики, закрыл глаза и расплылся в довольной улыбке.

– Отпустило…

***

– Слушай, крошка, а кому вы там молитесь, в своей церкви?

Когда он задал этот вопрос, Елена на какой-то момент замерла, и Кирилл услышал это – она перекладывала мытые тарелки с раковины на сушилку, и как раз бренчала ими. Вопрос заставил ее остановиться. Кирилл же, сидя в кресле, рассматривал холст, пытаясь разобраться в происходящем. С ним явно что-то случилось, когда Андрей пришёл к нему и начал спрашивать о том, каким образом иконописец оказался в Соболево. Что-то заставило его замолчать, и с тех пор ему казалось, что это “что-то” везде. Снаружи это “что-то” в птицах, облаках, земле, червях, бактериях и даже в речном иле. Внутри Оно в крови, суставах, в мозге и в глазницах, в Кирилле и в Елене. И всё Оно во всём. Гармония Его настолько идеальна, что любой шорох, любой скрежет, даже скрежет зубов или скрежет трущейся тряпки о мокрую тарелку может эту гармонию нарушить.

В дверном проеме комнаты появилась Лена с полотенцем в руках.

– У нас… – робко начала она, не зная, как подойти к вопросу, – Всё не просто. Тебе лучше об этом поговорить с Симеоном.

– А ты можешь мне в общих чертах объяснить? – пристал Кирилл, которому не хватило уклончивого ответа рыжей.

Елена пожала плечами, но Кирилл этого не увидел. Он так и сидел, стараясь просверлить взглядом дырку в холсте. Девушка поймала себя на мысли, что уже очень долго вытирает руки, а потом, когда закинула полотенце на плечо, поймала себя на ещё одной – было бы неплохо вытащить Кирилла на проповедь. Он бы тогда всё понял там, на причастии.

– Мы, как бы это сказать, не молимся святым, которым обычно все молятся. У нас свой как бы святой, и церковь Его, целиком Его, – "Его"она выделяла с каким-то едва уловимым благоговением, – И всё Его, ну, точнее, он часть того, что есть Всё, но в себе эту часть как будто бы в свернутом виде содержит. Как матрёшка, наверное. Мне так в детстве бабушка объясняла. Это легко понять.

Кирилл заинтересовался ещё больше.

– Свой святой? Кто он? Архангел? Пророк?

– Нет святых среди пророков – нам так Симеон говорит, как нет и никаких богов. Богом становится человек. Как же там было…

– Богочеловечество?! – Кирилл подскочил и, изумлённый, раскрыл рот.

– Симеон говорит про христиан то, что не может человек, даже очень сильно верующий и воцерковленный, быть святым. Он от этого мира, а святость их – от другого. На счёт этого в нашей церкви иллюзий никто не питает, но мы не в это верим, мы верим в единое, в общем. Это из той области, когда ни пером не написать, ни в словах объяснить. Ну ты понял, да? Только люди, объединённые этой идеей, понимают друг друга. Для этого слова не нужны, для этого нужен опыт. Весьма специфический опыт. Поэтому и зову тебя на службу.

– Этого не может быть…

– Мы зовём это Ахнаир, так он открылся нашему Магистру много лет назад, ещё до того как мы с тобой родились.

– Магистру? – выдохнул Кирилл с некоторой долей разочарования, – Обычно так называют основателей сект.

– Православие и католицизм – тоже секты по определению, – повторила она слова Симеона, которые он произнёс на одной из проповедей, отвечая на вопрос кого-то из новоприбывших, – Когда христианство только основали, оно было сектой. А магистр он по той причине, что знанием обладает, которое только ему одному и доступно.

– Оно и сейчас секта, – язвительно поддержал Кирилл, – Ну да ладно, не это меня интересует. Расскажи мне больше об этом Ахнаире.

Лена ещё раз заглянула на кухню, чтобы убедиться, что все дела сделаны. Посуда вымыта, еда готова, везде чистота и порядок. Она подошла к креслу, на котором сидел Кирилл, и запрыгнула к нему на ноги, обняв его руками вокруг шеи. Кирилл прикрыл глаза, стараясь спрятать широкую улыбку.

– Он равен Богу, – шепнула рыжая ему на ухо.

Глаза Кирилла открылись от удивления.

– Вы что, поклоняетесь Сатане? Люцифер был равен Богу!

– Сатана – сказочка для маленьких, непослушных детей. Видишь, что твой сынишка отбился от рук? Расскажи ему сказочку про Сатану, который бросил вызов Богу-Отцу, и дело сделано, – ласково прошептала она, – С Ахнаиром так не выйдет. Ахнаир – не сказочка. Он здесь, в Соболево, и все мы просим его дать свое Благословение нам, просим взять наши тела и располагать ими, и всё ради одной-единственной цели, – она поцеловала его в шею.

– Какой? – уже еле сдерживаясь, спросил художник.

– Это очевидно даже мне. Мы готовы отдать себя Ему, лишь бы свершилось Пришествие, которого все мы так сильно ждем. Поэтому мы говорим – располагай моим нечистым телом, Ахнаир. Или сейчас будет лучше сказать – располагай моим нечистым телом, Кирилл?..

***

Он открыл глаза на рассвете. Солнце, выглянув из-за леса, ударило по его глазам чем-то тупым и жгучим. Кирилл перевернулся на другую сторону, угодив лицом в копну рыжих волос, и приготовился снова уснуть, но сон к нему не шёл. Ему казалось, что Лена как-то неестественно громко дышит. Он долго пытался справиться с этим, ведь раньше ее глубокое дыхание успокаивало его. Теперь же он чувствовал раздражение. Художник поднялся, накинул халат и подошёл к пустому холсту. Холст из бледно-алого сделался более насыщенным. Протер глаза – не помогло.

– Из-за солнца, может? – пробормотал он себе под нос, выглядывая в окно и щурясь, – Ого! – ошарашенно сказал он.

– Что такое? – потягиваясь, спросила Лена.

– Смотри, крошка, какой красивый, красный рассвет. И солнце красное, и облака алые. Хоть сейчас пиши, – он полез в карман за сигаретой, но тут же одернул себя – забыл, что там пусто.

Рыжая подошла, не скрывая своей наготы, и выглянула в окно, прижавшись грудью к его спине. Сначала она посмотрела на Кирилла, а потом на небо, затем снова на Кирилла.

– Ну и шутки! Решил с меня спросонья посмеяться? – Лена ткнула его кулаком под бок и прыгнула назад, в постель.

– В каком смысле? Тебе что, не понравилось? Как такое может не понравиться?

Кирилл выглядел искренне удивленным, что немного насторожило Лену.

– Бросай уже курить свою траву, Леонардо.

– Да бросил я, бросил! Ты хочешь сказать, что небо не красное?

– Не-а.

Художник почесал подбородок.

– Погоди-ка, – он подошел к холсту, – а холст?

– Белый, как моя задница. Вот, глянь!

Кирилл посмотрел на Лену, на её ягодицу, выглядывающую из-под простыни, в которую та укуталась. Розовая, как рассвет.

– Да, что-то меня действительно никак не отпустит. Ну ничего, к вечеру точно пройдёт.

Лена снова задремала, а Кирилл вернулся к окну, стараясь держаться подальше от её чересчур громкого дыхания. Небо, залитое красной краской, заворожило художника, и он во что бы то ни стало хотел запомнить этот рассвет, чтобы потом написать его по памяти, когда будет свободный денек.

Однако было и то, что не давало Кириллу покоя. Церковь. А если точнее – иконы в ней, которые заказал ему, как полагал Кирилл, глава культа – отец Симеон. В тот день Кириллу не хотелось донимать старика вопросами о том, для чего ему иконы, которые сперва пишешь, а потом закрашиваешь. Хозяин, как говорится, барин, но теперь любопытство раздирало его на куски всё сильнее и сильнее. Кирилл доверял словам Лены по одной простой причине – она его ни разу не обманывала. Или, по-крайней мере, он ни разу не смог раскрыть ее обман. Но ведь если верить ей, то местная церковь – центр культа поклонения какому-то невесть откуда взявшемуся божеству с идеями богочеловечества.

По спине художника пробежали мурашки. После того, что с ним случилось вчера, во время разговора с Андреем, его вера в сверхъестественное стала чуточку тверже.

– Крошка, – позвал он, стоя у окна.

– Ммм? – отозвалась Лена.

– В вашей церкви на стенах что, развешаны закрашенные иконы?

– Угу.

– Вообще все?

Она открыла глаза, и по её выражению лица было видно, что отвечать на эти вопросы сейчас, в минуты сонного блаженства, она не хочет, но Кирилл, уставившись в окно, этого лица не видел. Тогда Лена решила ответить ему хотя бы ради того, чтобы он отстал от неё и дал выспаться.

– Почти. Везде, где раньше там висели христианские святые – всё закрашено много лет назад. Бабушка рассказывала, что здесь когда-то, тоже в этом доме, жил старый иконописец. Он-то и закрасил, и написал икону Ахнаира, которая венчает иконостас в Храме.

– А зачем их закрасили?

– Чтобы помнить о том, в чём не стоит заблуждаться.

– В чем?

– В том, что не святых среди людей.

– Надо будет зайти, посмотреть на эту икону.

– Можешь хоть сейчас идти, только дай мне выспаться!

– А вот это вряд ли, – он в пару шагов подлетел к кровати, сорвал с девушки простыню и бросился на нее.

День восьмой. Церемония

Момент