Зов Афины

Алексия Шелест

Зов Афины

Пролог

Холод мрамора на фасаде храма ощущался даже сквозь тонкую подошву моих кожаных сандалий. Кажется, безликий камень втягивал в себя каждый удар моего сердца,  –  и чем быстрее оно стучало, тем глубже внутри Акрополя поднимался гул. Мое дыхание ускорилось, в ушах уже давно набатом стучала кровь, которая бежала по моим венам с бешеной скоростью, не позволяя разобрать шум ночной природы. Порой мне казалось, что даже мертвенно-бледные колоны храма, вокруг которого я которую неделю наворачивал круги, поскрипывали в такт моим шагам.

Я бежал. Голова опустела, мысли замолкли. Первый круг вокруг святилища Афины – разминка: холодное тело готовилось к нагрузкам, ноги напряглись и нехотя несли меня по песчаной тропинке, где в темноте ночи, я почти не видел собственных следов.

Второй круг – вызов: я ускорился, привык к полутьме и мягкому, едва различимому свету факелов на фасаде храма, и попытался заглушить болезненные воспоминания рокого дня из прошлого, когда мой привычный и счастливый мир рухнул. Образ отца в оковах и закрывающиеся перед его лицом ворота Дипилона до сих пор стоят перед глазами, хотя минуло уже больше десяти лет. Тогда мое фамильное имя вычеркнули из всех городских списков, будто моего рода никогда и не существовало, будто не мои предки положили жизнь ради благополучия Афин и его народа, будто я сам паршивая овца в безупречном стаде и не достоин носить имя гражданина полиса.

Третий круг – преодоление: я бежал на пределе возможностей и с каждым ударом сердца, с каждым скрипом кожанных сандалей, с каждым треском факельного огня, напоминал себе, что кровь на песке палестры высыхает, смешивается с грязью, исчезает навсегда, а вот позор – никогда. Он навсегда со мной.

На четвёртом круге легкие начали болеть, будто кто‑то сжал их властной холодной ладонью. Опять в голове вспыхнуло воспоминание: отец, облитый каплями освященного масла, кричит, что не крал ни драхмы; архонты смеются, а я, двенадцатилетний, не нахожу слов, которые бы могли спасти родителя. Я только скребу ногтями по стене судного крыльца, пока камень не крошится под пальцами. В тот день я поклялся, что однажды разорву кандалы лжи тех, кто предал мою семью, кто лишил меня спокойного и равноправного будущего в мире и гармонии с собой, государством и природой. Даже спустя декаду эта клятва эхом раздается в моей голове. Я выиграю Панатенейские игры и заслужу статус героя, чего бы это мне не стоило! Иначе все было зря.

Пятый. Луна зависла над Афинами бледным оболом – чеканка, которой мне уже никогда не расплатиться за долг семьи. Деньги не помогут. Честь не купить, ее можно только заслужить. Я верю в это. Сквозь рваные вдохи до меня доносится топот собственных ступней  –  он похож на барабанный бой, возвещающий казнь. Хотелось вскрикнуть, сорвать горящую одновременно от стыда и жажды мести кожу с груди, но я лишь упрямее впечатывал пятку в насыпную дорожку.

Шестой. Ветер, кажется, переменился, запахло оливковой золой из жертвенника и горьким дымом смол. Я задумался о матери. Днём она постоянно прячет лицо под вуалью, чтобы случайные зеваки не узнали в ней вдову изгнанника, потому что это опасно – люди непредсказуемы в своем осуждении, –  а ночью мать штопает чужие хитоны, чтобы купить мне новые ремни для копья, ведь я должен тренироваться. Только так из меня вырастет настоящий мужчина, способный бросить вызов сопернику не только на арене палестры, но и за ее пределами. Каждый стежок материнской иглы гремит у меня в ушах ровно так же громко, как смех соперников, когда они укладывают меня на лопатки в очередном спаринге.

Седьмой. Боль в плече вспыхнула искрой: вчера Дамис словил меня на захват, будто играл с куклой, а не обученным атлетом. Тогда он шепнул на ухо: «Сломать тебе руку перед играми или дать шанс попросить пощады перед всем городом?». Я не ответил – из горла вырвался только сдавленный рык, смесь стыда и ярости. Сейчас горячая боль напомнила его издевку. Дамис хотел меня унизить, хотел заставить молить о прекращении поединка, как когда-то о прощении молил архонтов мой отец, среди которых был и Дамис-старший. Как же я ненавидел эту семейку.

Восьмой круг обрывался под аркой портика. В лунном свете я разглядел цепочку босых следов – темные росчерки на песке – и тут же понял, что стер кожу в кровь, но остановиться сейчас было равносильно тому, что бы сдаться перед божественными испытаниями, которые и так сыпяались на меня как из рога изобилия. Пускай сухой ненасытный песок пьёт мою кровь  –  её всё равно меньше, чем слёз, выплаканных мной за последние десять лет жизни в титуле изгнанника.

На девятом кругу я вспомнил о Мелианике: ее строгие глаза пронизывали возражениями любые мои молитвенные доводы так же точно, как я мечтал научиться пронзать мишень копьём. Она постоянно любила повторять: «Ты носишь цепь гнева и зовёшь её добродетелью». Эти слова всегда били больнее прямого удара в живот, потому что я понимал их справедливость, но каждый раз притворялся, будто не слышал, не понимал, не принимал их философского смысла. Сейчас же они звенели в сознании, как звук удара в медный гонг. Возможно, Мелианика права? Вот только снять эту пресловутую цепь гнева значило простить архонтов, но я точно знал, что не смогу этого сделать. Они должны заплатить.

Десятый. Лизонид – тренер и наставник – учил меня во время бега всегда слушать дыхание. Он говорил, что нужно найти ту секундную пустоту между вдохом и выдохом, где живёт душа, которая дает сил преодолевать любые трудности и достигать невозможного. Сколько бы я ни пробовал искать эту трещину в своих способностях, всегда натыкался только на пульс ярости, закипающей в крови. Именно он двигал меня вперед, заставлял бежать до изнеможения, бороться до сломанных костей, прыгать до боли в коленях, плыть до последнего вздоха. Я поднял голову к темному небу, на котором рассыпались яркие звезды. На мгновение прикрыл глаза и попытался поймать поток прохладного ветра, как это делают птицы, когда летят. Порыв подхватил меня под руки, и я чуть не споткнулся о камень, вскрывшийся на тропинке. Удержав равновесие, я чертыхнулся по себя и опустил голову. Надо было бежать дальше.

Одиннадцатый. Где-то ухнула сова и раздался тихий хлопок крыла над фронтоном. Серебристая тень скользнула по колоннам  –  или это галлюцинация спустя сорок стадиев? Говорят, Афина шлёт птицу тем, кто стоит на распутье. Глупое суеверие – и всё же по спине у меня пробежала ледяная капля страха. Я ненавидел это состояние. Оно сбивало с баланса, мешало двигаться дальше и превозмогать трудности.

Двенадцатый. Обычно это последний круг для любых атлетов. Тренеры на палесте в этот момент всегда кричат: «Хватит!». Но я в эти последние секунды слышу лишь хрип собственных лёгких, ведь знаю, что будут кричать те другие – зрители. «Сын святотатца» – обязательно раздастся с трибун, если я проиграю. «Предатель Афины» –  так они уже писали о моём отце, когда ломали табличку с его именем на фронтоне нашего дома. Это одни и те же люди, они точно не изменились и им все равно, что я из себя представляю, как человек. Я непроизвольно сжал кулаки, аж ногти впились в ладони, прорезали кожу, и продолжил бежать на пределе сил. Легкие в груди горели, горло обжигал сухой прохладный воздух, перед глазами маячила финишная черта. Я пересеку ее, никто меня не остановит.

Я сделал шаг. Ещё один. И устремидся на тринадцатый круг.

Запрещённый, лишний, совершенно ненужный на соревнованиях. Его не увидят ни жрецы, ни архонты. Он только мой. Я преодолеваю его для себя, чтобы доказать, что могу. Каждый глухой стук сандалей о дорожку – моя клятва мести.

За изгнанного отца.

За плачущую мать.

За пепел разбитого домашнего очага.

Мой мир дрожал, тело летело по насыпной дорожке на пределе физических возможностей, сухой воздух скребся по горлу. И за этим испытанием я кристально ясно осознавал, что жив, не сломлен, а значит имею право кричать в лицо судьбе и не соглашаться с ее подарками, ведь они мне совершенно не по душе.

Когда я пересек черту последнего круга, колени тут же подогнулись и я упал на песчаную, пыльную тропинку с заметными следами моей крови. Холод внезапно пронзил тело, но я чувствовал как горели кончики пальцев, в них ощущался живой, упрямый пульс.

– Слышишь, богиня? – выдохнул я еле слышно. Голос дрожал, хотелось пить. – Я вернусь с лаврами или сгину на стадионе под крик разъяренной толпы, но голову никогда не склоню!

Акрополь в ответ молчал. Хотя чего я ожидал? Вряд ли Афина или Арес спустятся с Олимпа по одному моему зову, чтобы утешить или придать сил. Я человек не их масштаба, не избранный, не одаренный. Да я даже не прошел военную службу, чего уж говорить об остальных привилегиях настоящих граждан полиса. Мои длинные неостриженные волосы каждый день служили окружающим доказательством никчемного статуса «сына изгнанника». Минутное умиротворение в душе, которое я всегда испытывал после изнурительных тренировок, растворилось, сменяясь раздражением.

Нехотя я поднялся на ноги, проверил плечо. Вроде пока не ныло, но выводы пока делать было рано. Посмотрю, как будет утром. Обращаться за помощью не хотелось – это очередная слабость, на которую я не имел права.

Спускаясь вниз с холма, до меня внезапно дошло, что за горизонтом уже завязывался рассвет. Сколько же я бегал?

До Панатенейских игр  –  сорок три дня. Это все, что отвели мне боги. За спиной остался храм, в котором мой пот и кровь смешались с пылью – первый дар Афине, залог того, что я ещё вернусь сюда, только уже не просящим мальчиком, а мужчиной-победителем!

Глава 1

Солнце лишь пару часов как выползло из-за холмов, а на агоре* уже стоял плотный гул голосов. Рыбаки таскали корзины с утренним уловом, торговцы размахивали руками, призывая покупателей к прилавкам, и нахваливали товар, желая продать побольше. Козы блеяли прямо под ногами, то тут, то там подъедая скудную растительность. Пахло сыростью, солью, дымом, горячим хлебом и навозом – привычный аромат для любого жителя Афин.

Я прятался в тени колонны у помоста, привалившись к прохладному камню, и ожидал начала городского собрания. Поспать так и не удалось. Когда я вернулся с ночного забега вокруг храма, вспомнил, что не подготовил чистый хитон для утренней общегражданской встречи, и потратил почти всё свободное время на сборы: чистку одежды, омовение, починку сандалий, которые после бега по неподходящей для этого дорожке едва не разлетелись на лоскуты. Неопрятный вид карался публичным замечанием от оратора и общественным порицанием. Увы, подобного мне хватало и в обычной жизни, вне собраний, поэтому сном пришлось пожертвовать в угоду опрятности и представлениям граждан о приличии.

Спать хотелось неимоверно. Я то и дело зевал, прикрывая рот ладонью, и боролся с тяжелеющими веками. Как хорошо, что этого не видел Лизонид: получил бы нагоняй за нарушенный режим и, вероятно, за сорванную тренировку. Вряд ли сегодня я способен на подвиги – собственное тело сейчас казалось неподъёмным мешком зерна. Ещё и плечо… Оно продолжало ныть: непрерывно, болезненно и совершенно неуместно. Разотри я его тёплым оливковым маслом и укутай на ночь – не тревожил бы движениями хотя бы пару часов, – возможно, сейчас оно не доставляло бы дискомфорта. Но имеем, что имеем.

Площадь постепенно наполнялась народом. Люди в хитонах разной степени красоты занимали места напротив помоста. Сначала приходили граждане попроще – торговцы, ремесленники и прочий «низкий класс», кто не мог позволить себе тратить десятки драхм на гладкие ткани и дорогие украшения, но зато владел ремеслом и просто жил достойной жизнью гражданина полиса. Вслед за ними подтянулись люди побогаче: их одежды выделялись отделкой, обувь – блеском, прически – причудливостью форм. В моей картине мира эти граждане уже относились к знатным представителям Афин: у них были связи, которыми можно козырять наравне с верхушкой полиса, но ещё не хватало официального статуса, чтобы вершить судьбу города.

Я прикрыл глаза, щурясь от солнца. Будь моя воля – вообще не появился бы на этом собрании. Жаль: как участник Панатенейских игр, а значит один из божественных представителей полиса, я обязан присутствовать. О встрече на площади нас предупредили более трёх дней назад на тренировке: архонты собирались вынести на обсуждение вопрос о расходах на празднества. По закону они не могли принимать денежные решения без голосования граждан, поэтому толпа была вынуждена топтаться у помоста под нарастающим жаром и ждать прибытия главного оратора.

Он пришёл под громкий одобрительный свист торговцев. Архонт Ликофонт в бежевом хитоне, расшитом цветочными узорами и подпоясанном красной лентой, взошёл по ступеням, кивнул друзьям, чтобы те заняли место перед сценой, и широко развёл руки, привлекая внимание. Я лениво приоткрыл один глаз и поймал на себе неодобрительные взгляды членов городского совета. Им претило моё присутствие. Я бы и ушёл, да положение обязывает. Показательно вскинув голову, уставился на Ликофонта, пока в мыслях закипало слепое раздражение. Не изгнал бы совет моего отца из полиса – я бы сейчас стоял там, перед помостом, среди напыщенных богатеев: с идеальной прической, в богатом хитоне с золотой оторочкой и таким же поясом, пах бы миндальным маслом и розой, а тело выглядело бы подтянутым не благодаря изнурительным тренировкам, а сытой лёгкой пище и долгим прогулкам в компании девушек, по красоте сравнимых с нимфами. А сейчас я вынужден прятаться, как жертвенный агнец, избегая показательной казни.

Раздался звон колокола. Толпа обернулась на звук, но смотрела не на архонта Ликофонта, а куда-то в сторону. За головами было плохо видно, кто привлёк внимание, поэтому я вновь прикрыл глаза и шагнул назад, прячась в ускользающей тени колонны.

– Граждане! – взревел архонт Ликофонт, привлекая внимание, и ударил костяным посохом о доски помоста. Люди притихли, а у меня против воли по спине пробежали мурашки. – До Панатеней* остаётся сорок два дня (шесть недель). В казне – дыра. Нужно решить, откуда взять деньги на празднества и стоит ли вообще проводить их в этом году.

Народ зашумел. Конечно, Панатеней ждали в каждой семье: время громких гуляний, парадов, состязаний в мужестве и творчестве, гости из окрестных поселений, которые спускают у местных торговцев десятки драхм. Провести праздник без размаха – почти военная трагедия. А больше, чем бесчестия на поле боя, жители Афин боялись разве что гнева богов. Увы, архонт Ликофонт задел сразу обе болевые точки.

Я лениво осмотрел толпу – меня их тревоги не задевали. С меня спрос невелик: тренироваться да преклонять голову перед волей богов. Кто-то ругался на налоги, которые должны были пойти на Панатенеи, кто-то клял соседние страны за возросшие тарифы на поставляемые из-за моря товары, самые недовольные злились, что из-за нехватки бюджета не увидят жертвенных быков. Их можно понять: Афина не терпит пренебрежения. Лишить её подношений – подписать полису смертный приговор. Архонты на такое не пойдут. Наверное.

Справа от помоста засуетилась толпа – там, где стояла свита опоздавшего высшего лица. Я перевёл взгляд на раступающихся людей и заметил до боли знакомый позолоченный хитон и курчавые тёмные волосы. Это был Дамис – любимчик публики, сын влиятельного демарха* и мой главный соперник на играх. Когда-то мы были приятелями, росли почти в одном доме, ели из одного скифоса и воспитывались одним тренером в палестре. Но с тех пор, как его отец в числе прочих архонтов изгнал из полиса моего, семья Дамиса исключила меня из знакомцев. Конечно, водиться с изгнанниками не дело знатных, даже если мы были детьми. Минули годы – от былой дружбы не осталось ничего. Наши отношения с Дамисом превратились в прямое противостояние. Мы ненавидели друг друга ещё и потому, что были очень похожи: техникой, приёмами, упорством, хитростью, взглядами на суть жизни атлета, прошлым. И это злило обоих. Наверное, проще было бы, если бы мы никогда не знали друг друга.

В подтверждение мыслей плечо кольнуло, и я нахмурился. Дело худо. Если травма усугубится, тренер не допустит меня до тренировок: потеряю драгоценные дни и, вероятно, шанс победить. Нет, Лизониду нельзя знать, что меня тревожит плечо. Разберусь сам.

Пока я перебирал в голове тренировочную программу, на сцену к архонту Ликофонту поднялся Дамис. Как и предыдущий оратор, он велел свите остаться у помоста и громко сказал:

– Слышали, на Самосе уже шутят, что мы скоро начнём побираться? У нас опять проблема с деньгами, потому что кто-то сыплет драхмами на симпосиях.

Несколько человек прыснули, кто-то присвистнул. О пристрастиях Ликофонта знал весь полис: любил выпить и пофилософствовать с гетерами, пока казна медленно пустела. И всё это на фоне усложняющихся торговых отношений с Египтом, Сицилией и Галлии.

Я молча смотрел, как Дамис улыбается публике во весь рот и окидывает ледяным, нечувствительным взглядом людей, пытаясь установить с толпой доверительный контакт. Он умел управлять толпой и был одним из превосходнейших ораторов нашего времени – даром что юноша. Я завидовал: сам я не умел общаться тет-а-тет, предпочитал говорить делом, а не словами, что уж говорить о публичных выступлениях. А вот Дамис подобных проблем не знал.

– Мы вынуждены платить за торговые свя…

Архонт Ликофонт попытался вернуть внимание, но Дамис бесцеремонно перебил:

– Мы не станем пренебрегать обычаями и не отменим Панатенеи. Жертвенные животные, танцовщицы, театральные празднества и атлетические игры пройдут! Или, если хочешь разгневать Афину, – приди в храм, расскажи о своих… пристрастиях и предстань перед её судом.

Ликофонт побледнел, прикусил губу и склонил голову.

– И где же нам взять на это драхмы? – спросил он тихо, не теряя достоинства, обращаясь к толпе. Люди снова загудели. – Мы можем прервать…

– Есть способ проще, – спокойно заметил Дамис и среди всех людей на площади указал рукой на меня. Я хмыкнул, предчувствуя очередную пакость. Его голубые глаза впились в меня, а улыбка превратилась в оскал. – Мы не будем кормить и обучать за счёт казны те семьи, чья доблесть и честь не вызывают доверия. Запятнавшим город – не жить за его счёт. Зачем тратить хлеб и вино на спортсменов… – он сделал театральную паузу и выпятил грудь, – сомнительной крови? Как там поживает твой отец, Дион? Письма из изгнания всё ещё пахнут дымом и навозом?

На площади вмиг стало тихо – или так показалось только мне. В груди взметнулась ярость: неконтролируемая, сжигающая всё на пути, первородная. Кулаки сжались сами собой. Я даже шагнул вперёд, покидая укрытие: хотел взбежать на помост, сунуть Дамису под нос сырые письма отца – и скормить их ему. Меня остановил только образ матери, вспыхнувший перед глазами как наваждение. Она умоляла не реагировать на выпады, просила не подтверждать мнение о том, что наша семья бедовая. Я вдохнул – медленно и глубоко, импульсивно потер больное плечо и, стараясь придать голосу столько безразличия, сколько вообще жило во мне, ответил:

– При случае передам ему твой привет, Дамис. Он будет рад услышать пару добрых слов от бывшего названного сына.

Дамис снисходительно покачал головой, и я заметил, как заходили его желваки. Вспоминать о нашем общем прошлом было неприятно не мне одному.

– Не утруждайся, – выдавил он. – Хотя если планируешь остаться за пределами Афин вместе с ним, то боги укажут тебе путь.

– Как и даруют мне силы. Тренируйся, Дамис. На стадионе во время игр красивые речи тебе не помогут заслужить почтение Афины.

– Это угроза?

– Дружеский совет.

– Оставь себе. Твой род осквернил наш полис, не надейся заслужить прощение покровительницы силой. Позор семьи не смывается ни бегом, ни копьём, ни кровью. Люди помнят, как твоего отца выводили из города под свист. Это пятно на тебе до скончания веков.

– Пятна стираются делом, Дамис, – вмешался в нашу перепалку седой кузнец у прилавка с подковами. – Мальчишка пашет каждый день. Мы все это видим. Дай ему шанс и не руби на корню. Боги дают шанс каждому.

Кто-то поддержал кузнеца ободряющим улюлюканьем, кто-то буркнул про государственные законы, кто-то чертыхнулся про осквернение устоев. Дамис лишь пожал плечами:

– Жалость – дешёвая монета. Ликофонт, запомните мои слова: хотите провести Панатенеи с размахом – снимите лишнюю нагрузку с казны.

Я всё же не выдержал и порывисто шагнул вперёд. Совсем чуть-чуть. Публика затаила дыхание: ждали, что я кину крепкое словцо или кину́сь с кулаками. Граждане полиса привычны к такому – народ у нас темпераментный, быстрый на разрушительные эмоции, а толпа всегда жаждет хлеба и зрелищ. Но давать им новый повод судачить я не хотел. Достаточно семье позора и пересудов.

Руки задрожали, когда я взглянул в нахальное, аристократичное лицо Дамиса. Одним ударом я мог бы закрыть ему рот, возможно – навсегда. Лизонид на тренировках отмечал силу моих резких выпадов, но столь же часто причитал об отсутствии трезвого расчёта последствий. И был прав.

Я всегда был готов размахивать кулаками, когда задевали почти в пыль разрушенную честь моей семьи, но в этот раз чудом сдержался. Видел бы это Лизонид: редкая гордость для него – его учения, физические и умственные, всё-таки действуют.

– Увидимся на палестре, – тихо сказал я, упрямо глядя на Дамиса снизу вверх. – Там поговорим без публики.

Тот кивнул, будто этого и ждал.

– С удовольствием. Сломаю тебе второе плечо. И не надейся – в этот раз пощады не будет.

Он спрыгнул вниз. Друзья-свита тут же обступили его, выстраиваясь полукругом за спиной, будто демонические крылья. Презрительный смех снова прокатился по площади.

Я не дёрнулся, хотя по спине против воли пробежала холодная волна мурашек. Кончики пальцев задрожали, ладони вспотели, но я старался дышать ровно. Первое правило боя – нельзя позволять сопернику видеть твой страх.

Дамис приблизился почти вплотную. Я едва удержался, чтобы не повести больным плечом. Люди почтительно расступились, образуя вокруг нас ринг. Молодые в белых хитонах с золотыми застёжками потирали ладони за его спиной, ожидая разрешения броситься в атаку.

Семеро на одного. Я прикинул возможности. Разумно было бы убежать, но для участника Панатенейских игр это равно досрочному поражению. Ни один эллин в здравом уме больше никогда не поставит на меня, а значит – окажусь на арене без поддержки и, скорее всего, буду освистан. Такого моя честь не переживёт. Я вскинул голову, мысленно прокрутил начало боя и приготовился к атаке.

Из ниоткуда на моё плечо легла сморщенная тяжёлая ладонь и властно потянула назад. Я обернулся, теряя запал, и увидел рядом невысокую, щуплую фигуру Лизонида – наставника, тренера и единственного человека во всём полисе, кто не стеснялся подчеркивать со мной родство, пусть и косвенное.

– Умение держать себя в руках, – тихим низким голосом произнёс он, – гораздо полезнее, чем навык разбивать одним ударом нос врагу. Кровопролитие останавливает только холодный разум.

Ох, как же мне претила эта философия. По мне, схватка один на один куда эффективнее заставляет зазнаек вроде Дамиса заткнуться. Но Лизонид считал мудрое отступление панацеей любого конфликта. Пришлось повиноваться: так велели клятвы, которые я дал в храме Афины, когда меня принимали учиться в палестре среди других юношей.

– Пойдём, – сказал я, обращаясь к Лизониду, нехотя произнося слова. – До полудня успеем пробежать пару стадиев и потренироваться в прыжках.

– Правильно, мальчик мой, – одобрительно прошептал наставник и похлопал меня по спине. Я поморщился, когда он задел многострадальное плечо. Лизонид, кажется, этого не заметил и подтолкнул меня в сторону стадиона, намеренно оттесняя от Дамиса, который продолжал с нахальной улыбочкой пялиться на наш разговор.

– Старый волк защищает необученного щенка. Как трогательно, – прокричал нам вслед Дамис. Дружки за его спиной загоготали. В толпе кто-то засвистел от недовольства. Конечно, в их глазах я трусливо сбежал, лишив их грязного развлечения.

Мне хотелось ответить, вернуться и с размаху врезать ему в челюсть, чтобы он выплюнул пару зубов на каменную кладку. Я даже дёрнулся, но Лизонид снова толкнул меня в спину так, что я покачнулся и подвернул ногу.

– Думай о своих поступках, Дион. Не позволяй крови вскипать в жилах по велению соперников. Поддашься на издёвки – считай, уже проиграл схватку.

– Но моя честь под угрозой! – воскликнул я, склонившись к лодыжке, которая неприятно заныла. – Сколько ещё раз я буду уходить от схватки?

– Сколько велят боги. А сейчас поднимайся! Живо! – Лизонид схватил меня за хитон и потянул вверх.

Я повиновался и, прихрамывая, поплелся вслед за тренером к учебному стадиону. За спиной остались шумный рынок, запах рыбы и громкий смех Дамиса. Впереди меня ждали раскалённый песок, нестерпимая жара и изнуряющие часы, где любые противоречивые мысли выветрятся из головы, а тело вновь познает праведную боль во славу Афине. Проголосовать на собрании мы так и не успели.