Полная версия
Гримус
Салман Рушди
Гримус
Роман
Salman Rushdie
Grimus
* * *© Salman Rushdie, 1975
All Rights Reserved
© О. Колесников, перевод на русский язык, 2011, 2025
© Б. Кадников, перевод на русский язык, 2011, 2025
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
Издательство CORPUS ®
* * *Пески времени текут к новому Истоку.
Игнатий К. Грибб. «Философия универсальных цитат»Часть первая
Настоящее
I
Мистер Вергилий Джонс, человек без друзей и обладатель языка, чуть великоватого для его рта, любил спуститься со своего утеса посидеть на берегу поутру в день Марса. (Мистер Джонс, немного педант и человек, интересующийся природой вещей, именовал дни своей недели только как день Луны, день Марса, день Меркурия, день Юпитера, день Венеры, день Сатурна и день Солнца; наряду с прочими вещами подобное манерничанье и стало причиной того, что он остался без друзей). Было пять часов утра; без каких-либо очевидных оснований, совершенно случайно, мистер Джонс обычно выбирал именно это время, чтобы выразить свою любовь к единственному пляжику острова Каф. Слегка похожий на горного козла, он быстро спускался по серпантину тропинки, следуя за проворной сгорбленной старухой по имени Долорес О'Тул, несшей на своей спине исключительной красоты кресло-качалку из орехового дерева. Кресло держалось за счет ремня, изъятого из брюк мистера Джонса. Так что он был вынужден придерживать их обеими руками. Это чрезвычайно осложняло ему спуск.
Вот еще немного фактов о мистере Джонсе: был он тучен и близорук. Отказываясь верить в собственную немощь, его глаза часто моргали. У него было три инициала: В. Б. Ч. Джонс, эсквайр. Б. означало Бовуар, а Ч. – Чанакья. Все без исключения имена мистера Джонса имели свою историю и назначены были магически определять судьбу, и он, не имея никакого отношения к магии, считал себя своего рода историком. Ступив сегодня на бесплодные серебристо-серые прибрежные пески своего избранного острова, окруженного со всех сторон серебристо-серым туманом – тот вечно висел над омывающими остров морями, которые разделяли его и мир, – мистер Джонс обрек себя на встречу с событием пусть небольшим, но все же исторического масштаба. Знай он об этом наперед, он бы долго философствовал о шествии истории, о том, что историк не может стоять в стороне и наблюдать; это ошибка, сказал бы мистер Джонс, – видеть в себе эдакого летописца с Олимпа; историк – участник этого шествия. Он всегда подвержен влиянию настоящего, которое постоянно воссоздает прошлое. Мистер Джонс тщательно бы все это обдумал, хотя уже некоторое время шествие истории проходило без его помощи. Но по причине близорукости, из-за тумана и необходимости непрерывно поддерживать руками штаны он не сразу заметил тело Взлетающего Орла, прибиваемое к берегу приливными волнами; Долорес же О'Тул была избавлена от неприятной роли зрительницы.
Иной раз, пытаясь совершить самоубийство, люди попадают в такие ситуации, что от удивления у них просто дух захватывает. Взлетающий Орел, который сейчас быстро двигался в сторону острова на гребне волны, был весьма близок к открытию этого факта. Но пока что он пребывал в беспамятстве; он только недавно провалился в дыру в море. Это море когда-то называлось Средиземным; сейчас это было не так или, лучше сказать, не совсем так.
Старуха Долорес опустила кресло-качалку на песок. Мистер Джонс одобрительно следил за приготовлениями. Кресло стояло так, чтобы сидящий в нем оказывался спиной к морю, лицом к лесистым склонам горы Каф, занимающей большую часть острова и оставляющей свободным только небольшой карниз прямо над берегом, где как раз и жили мистер Джонс и Долорес. Мистер Джонс уселся в кресло и принялся покачиваться.
Долорес О'Тул некогда была католичкой. Иногда она предавалась порочному удовольствию, ублажая себя церковными или римскими свечами. Она делала это потому, что рассталась со своим мужем, но не со своими желаниями. Ее бывший муж, мистер О'Тул, заправлял питейным заведением в городе К., раскинувшемся высоко на склоне горы Каф, а Долорес относилась с неодобрением к городу К. в целом, к пьяницам в частности и к своему мужу в особенности. Она выражала свое неодобрение тем, что жила теперь уединенной жизнью вместе с Вергилием Джонсом (далеко от К., от бара мистера О'Тула и от его излюбленного места отдохновения, печально известного борделя мадам Иокасты). И каждый день Марса, на рассвете, она относила кресло-качалку мистера Джонса вниз на пляж.
– Скучное, – пробормотал себе под нос мистер Джонс, сидя к морю спиной. – Скучное сегодня море.
Тело Взлетающего Орла, покачивавшееся на волнах лицом вверх – это объясняло тот факт, что он так и не утонул, – наконец ткнулось в берег. Взлетающего Орла и спинку кресла-качалки мистера Джонса разделяло всего ничего, и набегающие волны раз за разом выталкивали Орла все дальше на берег. Ни мистер Джонс, ни миссис О'Тул его пока что не замечали.
Нужно сказать, что Взлетающий Орел был человеком в целом добрым и неплохим; тем не менее довольно скоро на его плечи предстояло лечь ответственности за изрядное количество смертей. Так же как и второй мужчина на берегу, Взлетающий Орел пребывал в здравом уме, а вторым мужчиной на берегу был не кто иной, как мистер Вергилий Джонс.
Взаимоотношениям Вергилия Джонса и Долорес О'Тул была свойственна необычайная симметрия: они любили друг друга, но не считали возможным выразить свою любовь. Их любовь не была прекрасной, поскольку и Вергилий, и Долорес отличались крайним уродством. Выражению любви как с одной, так и с другой стороны мешало то, что они оба были чрезвычайно глубоко ранены предыдущим опытом и теперь предпочитали лелеять свои чувства в укромной глубине собственных сердец, а не выставлять их напоказ, рискуя оказаться осмеянными и отвергнутыми. Разделенные этими личными тайнами, они все же сидели рядом, и Долорес принималась выводить надтреснутым голосом беззубые песни, траурные и просительные; Вергилий Джонс тем временем произносил свои бойкие эллиптические монологи, упражняя мысль и язык, для которых голова его была слишком тесным пристанищем. В такие минуты на пустынном пляже эти двое оказывались к своему возможному счастью ближе, чем где-либо.
– Любимый мой, желанный мой, да с белой бородою, – меланхолически пела Долорес в такт движениям кресла-качалки. Погруженный в свои мысли Вергилий поглаживал белесый подбородок и не слышал ничего.
– Язык, – вслух размышлял он, – язык создает понятия. Из понятий слагаются звенья цепи. Я прикован, Дотти, прикован и не знаю к чему и где. Недостаточно эфира, чтобы идти путем Гримуса, и недостаточно земли, чтобы идти путем К. – меня мысленно носит взад-вперед между ними и тобой. Долорес О'Тул. Печаль богов. Знаешь ли ты, дорогая моя, что я не всегда был таким, как сейчас. Гроза титек. Да, я. Когда-то. Тогда. Раньше.
– Рано-рано поутру, когда Сын рождался, шла я, дева, по лугу, слезы проливала, – надрывалась Долорес.
Пребывающего в беспамятстве Орла теперь отделял от кресла-качалки всего какой-то фут.
– Этот остров, – очень тихим, но твердым голосом продолжал рассуждать Вергилий Джонс, – самое ужасное место из всего сотворенного. Но поскольку мы как будто продолжаем жить и не вступаем на его пути, то мы как будто продолжаем любить.
Дальнейшие его излияния должны были коснуться ритуалов, одержимости, нервных срывов и механизма вытеснения, порождаемых изгнанием, возраста, ощущения западни, а еще любви и дружбы, состояния его мозолей, орнитологической стороны мифа; он бы оттачивал мысли и хватался за новые, навеянные мирным присутствием Долорес; сама она все так же пела бы и пела, до тех пор пока песни не выжали бы из нее слезу; и после этого они пошли бы домой.
Но тут тело Взлетающего Орла уткнулось в замечательные резные полозья замечательного резного кресла с замечательной резьбой, изображающей перевитых в танце граций. Словно оскорбленное, кресло остановилось.
– Смерть, – в ужасе воскликнула Долорес О'Тул. – Смерть из моря…
Вергилий Джонс в ответ не сказал ничего, поскольку рот его в тот момент был полон морской воды, прежде находившейся в легких Взлетающего Орла. Тем не менее он, хоть и усердно вдыхал в незнакомца жизнь, также был обеспокоен.
– Нет, – наконец отозвался он, желая убедить не только Долорес, но и себя. – Лицо слишком бледное.
Примечательный факт: обитатели острова, которые не должны были слишком удивляться прибытию Взлетающего Орла на остров Каф, тем не менее сочли его тревожным, более того, пугающим. Тогда как сам Взлетающий Орел, кое-что узнав и кое в чем разобравшись, быстро стал воспринимать свое появление на острове как совершенно ничем не примечательное.
То, что он узнал, сводилось к следующему:
Никто не попадает на остров Каф случайно.
Гора притягивает себе подобных.
Или, может быть, это делает Гримус.
II
День начался недурно. Вернее сказать, он был достаточно похож на предыдущий (в плане погоды, температуры и настроения), чтобы создавать у полусонного молодого человека иллюзию непрерывности. Однако этот день также достаточно отличался от недавно прошедшего (в плане таких тонкостей, как направление ветра, крики птиц, высматривающих сверху еду, и клекот женщин внизу), чтобы вызвать равную и противоположную иллюзию движения времени. Наслаждаясь гармоничной контрастностью этих двух миражей, молодой человек медленно возвращался в сознание, которое должно было изгнать контрастную пару и заменить ее третьей иллюзией: настоящим.
Этим молодым человеком был я. Я был Джо-Сью, индейцем аксона, сиротой, получившим смешанное имя из-за того, что до некоторого времени мой пол не был определен, девственником, младшим братом дикой самки по имени Птицепес, которая очень боялась потерять свою красоту, но по иронии судьбы красивой никогда и не была. В тот день мне (ему) исполнился двадцать один год, и мне предстояло стать Взлетающим Орлом. Перестав при этом быть кое-кем другим.
(Я был Взлетающим Орлом.)
Двадцать первому дню рождения индейцы аксона не придают никакого значения. Они празднуют только наступление половой зрелости, потерю девственности, доказательство храбрости, свадьбу и смерть. Когда праздновалось наступление моей половой зрелости, старейшины взяли козью шерсть и привязали ее мне как бороду под подбородком, после чего шаман натер мои наконец обретшие силу органы заячьими кишками для пущей плодовитости, вознося при этом молитвы богу аксона.
Заповедей у бога аксона было всего две: бог любил, чтобы аксона воспевали его как можно чаще: в поле, в туалете, во время занятий любовью, если получалось сосредоточиться, а еще он наказал аксона жить отдельной расой и не иметь никаких дел с нечестивым миром. Мне самому так и не удалось уделить богу аксона должного внимания, особенно после достижения половой зрелости, потому что едва мой голос сломался, он стал таким неприятным, что я полностью отказался от песнопений. А потом была Птицепес, которая испытывала огромный интерес к внешнему миру. Если бы не этот интерес, она, возможно, никогда не повстречала бы бродячего торговца по имени Сиспи, никогда не ушла бы из племени, а вслед за ней и я никогда не ушел бы из племени, и все могло бы пойти по-другому. Хотя не исключено, что какой-нибудь Сиспи появился бы все равно.
Теперь позвольте объяснить вам кое-что. Я родился и вырос на горном плато в стране, которая все еще (мне хочется верить в это) носит название Соединенные Штаты или, что более общеупотребимо, Америндия. На плато мы жили на полном самообеспечении: иными словами, там можно было найти всю необходимую для аксона еду. Ни один аксона никогда не спускался с плато на лежащие внизу равнины; после ряда кровавых стычек, в ходе которых нечестивый мир узнал, до чего аксона несгибаемы, он оставил нас в покое. Насколько мне известно, Птицепес первой из аксона побывала на равнинах; и она, несомненно, первой выучила язык жителей нижнего мира, нашла в их жизни вкус и прониклась к ним симпатией.
Для того чтобы понять, почему Птицепес так поступила, необходимо вновь повторить, что оба мы, Джо-Сью и Птицепес, были сиротами. Моя мать умерла за мгновение до того, как я появился на свет, поэтому мое настоящее имя – Рожденный-от-Мертвой. Меня называли Джо-Сью, уберегая от боли. Хотя насколько безболезненно можно двадцать один год носить имя гермафродита, которое заставляет любую симпатичную тебе женщину с отвращением шарахаться от тебя из страха нарушить табу, предоставляю вам судить самим.
Отец умер вскоре после матери, оставив меня на полном попечении Птицепес, которой тогда было тринадцать. Имя Птицепес не было дано ей при рождении. Настоящего имени моей сестры я ни от кого ни разу не слышал. А когда ей исполнилось шестнадцать, она сама выбрала себе имя воина.
Подобное редко случалось среди аксона, но нужно сказать, что после смерти родителей мы с сестрой Птицепес не пользовались среди сородичей горячей любовью. Дело вот в чем: сироты у аксона словно дворняжки среди породистых гончих. После того как наш отец скончался, мы сделались все равно что париями, а наши особенности только ухудшили наше положение.
Птицепес всегда была свободолюбива. Я говорю это с некоторой завистью, поскольку сам таким никогда не был и сейчас не такой. Условности никогда ее не волновали, и она всегда избегала искусственности. В детстве ее тянуло к луку и стрелам, а печь и котел она, к ужасу старейшин, терпеть не могла. Для меня это стало большой удачей. Это означало, что она может добывать для нас еду. Это означало, что на охоте она была не хуже большинства молодых мужчин. Птицепес была прирожденным добытчиком. Добытчиком с грудью. А таких у аксона было принято ненавидеть.
Я взрослел, и неодобрение становилось все более явным. Стоило мне появиться у колодца, как все разговоры мигом смолкали. Когда шла Птицепес, мужчины поворачивались к ней спиной. Задрав носы, аксона как могли подвергали нас самому безжалостному остракизму. Изгнать нас из племени они не имели права – никаких преступлений мы не совершали. Но они могли не любить нас, и так они и делали.
– Ну что ж, – сказала Птицепес в день моего шестнадцатилетия (каким же юным и беспомощным шестнадцатилетним мальчиком я был!), – если они не желают иметь с нами дело, то мы спокойно обойдемся без них.
– Да, – отозвался я, – обойдемся без них.
Я сказал это печально, потому что, хоть и легко поддавался влиянию сестры, тайное юношеское желание быть принятым своими было во мне очень сильно.
– Мы просто найдем себе друзей где-нибудь еще.
Птицепес проговорила это небрежно, но определенно с вызовом. Было видно, что она размышляла об этом годами. Эта фраза должна была изменить наше настоящее, наше будущее, всю нашу жизнь. Само собой, Джо-Сью не стал спорить со своей взрослой, опытной мужественной сестрой.
Меня Птицепес никогда ни в чем не обвиняла, и только после того, как она ушла, я узнал, что главной, истинной причиной нашей оторванности от племени было не наше сиротство, не ее мужеподобие и поведение, не то, что она выбрала себе имя воина, в общем, совсем не она сама. Это был я, Джо-Сью.
Оснований было три: мой неопределенный пол, затем обстоятельства моего рождения и, наконец, цвет моей кожи. Рассмотрим все по порядку. Родиться среди аксона гермафродитом – это очень большая неудача. Я был чудовищем. Дальнейшее мое развитие из среднеполого существа в «нормального» мужчину было сродни черной магии. Это никому не понравилось. В моем появлении на свет из мертвого чрева видели дурное знамение; коли я принес смерть уже в тот момент, когда родился, то она, похожая на стервятника, должна была сидеть у меня на плече, куда бы я ни пошел. Теперь что касается цвета моей кожи: аксона – темнокожая и низкорослая раса. По мере того как я рос, становилось ясно, что по необъяснимым причинам я буду светлокожим и высоким. В дальнейшем это генетическое отклонение – белый цвет кожи – привело к тому, что сородичи начали бояться и сторониться меня.
Нас боялись, поэтому в их отношении к нам была толика уважения. Меня считали уродом, поэтому в их отношении к нам была толика презрения.
Само собой разумеется, что мы с Птицепес были очень близки. Она никогда не говорила мне, насколько сильно страдала из-за моих ненормальностей. Это был знак ее любви ко мне.
Так, сам того не осознавая, я с ранних лет готовился к путешествию на остров Каф. Я был изгоем в племени, отгородившемся от внешнего мира, и цеплялся за любовь к сестре, как утопающий за корягу.
В тот день, когда Птицепес произнесла непроизносимое, она открыла мне свою тайну.
– Однажды, когда мне было меньше лет, чем тебе сейчас, я спускалась Вниз, – сказала мне она.
Я был потрясен. В те времена мысль о нарушении законов аксона еще потрясала меня.
– А когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, я отправилась в город, – продолжила она, – и подслушивала под окнами одного места, где люди собираются, чтобы поесть. Там внутри была поющая машина. Машина пела песню о существе под названием птицепес, умном, жестоком. Машина боялась этого существа. И я подумала: мне прекрасно подойдет это воинское имя.
Все еще не оправившись от потрясения, я спросил:
– А как же Демоны? – Мой голос сорвался. – Как ты сумела уберечься от Кружащихся демонов?
Птицепес тряхнула головой.
– Это оказалось несложно, – с пренебрежением бросила она. – Кружащиеся демоны – это просто воздух и ничего более.
С того дня она бывала в городе много раз. Она возвращалась и рассказывала о движущихся картинках и быстро движущихся машинах; о машинах, которые дают пищу и питье, о бесчисленных толпах людей… У меня никогда не хватало смелости совершить вместе с нею путешествие в город. Кстати, именно там, в городе, сестра узнала о смысле двадцать первого дня рождения.
– В этот день ты докажешь, что ты воин, – сказала мне она. – Ты отправишься в город. И что самое важное, ты отправишься в город один.
В этот же день сестра встретила мистера Сиспи и получила от него вечную жизнь.
Как я уже говорил, этот важный день начался для молодого человека по имени Джо-Сью совсем недурно. Но едва он окончательно проснулся, все пошло наперекосяк.
III
У Джо-Сью был день рождения: я поднялся и вышел из вигвама наружу. Небо было ослепительно голубым. Плато, усеянное красно-коричневыми вигвамами, было сочно-зеленого цвета – оно одиноко торчало над насыщенно-красным, бесплодно-коричневым миром большим зеленым пальцем. Если Кружащиеся демоны и кружились внизу, они не могли поймать меня, и с миром все, казалось, было в порядке.
На выступе скалы сидела Птицепес, зрелая женщина тридцати четырех лет, трех месяцев и четырех дней от роду, одетая в лохмотья. Черные волосы закрывали ее оливковое лицо. В руках у Птицепес были две небольшие бутылочки. Та бутылочка, которую она держала в правой руке, была наполнена ярко-желтой жидкостью. А та бутылочка, которую она держала в левой руке, была наполнена ярко-голубой жидкостью. Везде неистовствовали яркие краски. Кроме моей кожи. Я почувствовал, как облако заслонило солнце.
Сестра склонилась над своими сокровищами, и блеск возбуждения на ее лице развеял мрачный момент.
– Сегодня я опять была Внизу, – сообщила она. – Хотела посмотреть, спокойны ли сегодня Кружащиеся демоны. Они спокойны. Все тихо.
Голос Птицепес звучал рассеянно, она не сводила глаз с ярких бутылочек.
– Где-то на полпути отсюда в город я повстречала человека, – продолжила она задумчиво. – Он дал мне это.
– Что это? Кто этот человек? Зачем он дал тебе это?
– Он бродячий торговец. Его зовут мистер Сиспи. Очень приятный человек. А имя смешное, Сиспи. Он дал мне это, потому что я сама попросила.
– Но что это такое?
– Эти зелья позволят мне остаться молодой, – ответила Птицепес и сжала пузырьки еще крепче. – По крайней мере желтое.
Она показала мне бутылочку с желтой жидкостью.
– И как долго ты будешь молодой? – спросил я робко. Тень снова нашла на солнце.
– Вечно, – ликуя воскликнула сестра и разрыдалась от страха и радости.
Я обнял Птицепес и, мокрый от ее слез, задал новый вопрос:
– А что будет, если выпить голубого зелья?
Она ответила не сразу.
Даже теперь, когда я стал сильно старше, я не могу сказать определенно, что означает слово «маг». В тот день для Джо-Сью, рожденного и выросшего в индейском племени, где магия постоянно вплеталась в повседневную жизнь, оно обозначало кого-то, кто, по-видимому, обладал силами или знанием, которых у самого Джо-Сью не было. Возможно, другого смысла у этого слова просто нет; и с этой точки зрения для Джо-Сью и Птицепес, какими они были тогда, мистер Сиспи, вне всякого сомнения, казался магом. Вот как Птицепес описывала свою встречу с ним:
– Я сидела за камнем и высматривала Кружащихся демонов и вдруг позади меня раздался голос он шептал СИСПИ СИСПИ я обернулась быстрей всякого демона и увидела его там и он знал мое имя. Птицепес прошептал он, и это прозвучало так резко потому что говорил он так мягко и вздыхал словно ветерок но весь мир был его шепотом и это было как заклинание. Птицепес ты красива, спросил он, и если он так спросил то так оно и было и потому я ответила, да да я красива раз ты так говоришь и он сказал да ты красива но Птицепес ты умрешь и это прозвучало так же резко как и мое имя и я заплакала. Сиспи, плакала я, Сиспи. Но такая у него была улыбка в ней было солнце и лето тоже он улыбнулся и я больше не хотела плакать. Мир полон тайн, сказал он, и сюрпризов. Вот я говорю Сиспи у тебя за спиной и удивляю тебя. С секретом в мешке. Я странствую, сказал он, и ищу таких как ты а такие как ты ищут еще таких же и передают им мой маленький секрет. Красота его такова: с его помощью ты сохранишь свою красу, ты не умрешь, ты получишь дар времени и сможешь добраться до всего, что захочешь увидеть, и отыскать все, что захочешь узнать, совершить все, что захочешь сделать, стать всем, чем хочешь быть. А страшное в нем таково: все, кто владеет секретом, в конце концов хотят от него отказаться, однажды они падают на землю под его тяжестью, как под той последней соломинкой, которая переломила спину верблюду и заставила его пройти сквозь игольное ушко. Потом он дал мне эти зелья: желтое для солнца, света и жизни, а голубое – для вечности, покоя и освобождения, когда оно мне понадобится. Жизнь – в желтой бутылочке, а смерть – голубая, как небо, ледяная и голубая, как сталь, так он сказал. Он выглядел очень плохо: бедное платье торговца, а за спиной тяжелый мешок с заплатками, на которых были рисунки, и он повернулся, чтобы уйти. Тогда я сказала ему, что у меня есть еще брат по имени Джо-Сью, или Рожденный-от-Мертвой, и что сегодня он становится мужчиной – может быть, у тебя есть секреты и для него? Для юного Рожденного-от-Мертвой, сказал мистер Сиспи, у меня тот же секрет, что и для тебя. И прежде чем уйти совсем, он сказал еще: для тех, кто не выпьет из голубой бутылки, есть только одно место на свете, других я не знаю; я отправлюсь туда сейчас, и однажды, если ты не станешь пить из голубой бутылки, ты сможешь пойти туда вместе со мной. И он добавил напоследок: скажи своему брату Рожденному-от-Мертвой, что все орлы в конце концов прилетают в гнездо, а все моряки в конце концов сходят на свой берег. СИСПИ СИСПИ, прошептал он ветру, потом содрогнулся и исчез.
Птицепес обычно не была столь многословна, поэтому Джо-Сью удивился бы, услышав из ее уст такой длинный рассказ, даже если бы она говорила о погоде. Ну а так история просто сразила его наповал. Птицепес засунула руку в глубокий карман своих лохмотьев и выудила оттуда вторую пару пузатых бутылочек, точно таких же, как те, что она гордо показывала недавно. Это были его, мои бутылочки. Желтая с вечной жизнью и голубая с вечной смертью. Джо-Сью схватил подарок и убежал с ним в вигвам, где откинул лежанку, на которой спал, выкопал в земле ямку и зарыл туда бутылочки. Когда он снова вышел наружу, желтая бутылочка сестры была пуста, а осколки голубой валялись на камне, где сидела Птицепес.
