Вес Памяти

Она застонала и медленно, с видимым усилием, перевернулась на спину.

Лицо, которое он увидел, было тем же самым лицом с детского рисунка из чулана.

Ее глаза открылись. Янтарно-золотые, как расплавленный мед. В них не было страха или удивления. Только бесконечная, нечеловеческая усталость. Она обвела взглядом гостиную Дурслей, ее взгляд на долю секунды задержался на оцепеневшем Гарри, потом на пустых глазах Петуньи в кресле.

Ее губы тронула слабая, кривая усмешка.

– Черт возьми, – прошептала она, и ее голос, несмотря на боль, был удивительно чистым и мелодичным, с нотками самоиронии. – Кажется, моя удача в телепортации хуже, чем у Артурии с едой.

И в этот самый момент Петунья закричала.

Это был не визг испуга. Это был крик, который вырвался из самых глубин ее иссохшей души. Крик женщины, чей хрупкий мирок, построенный на отрицании и ненависти ко всему «ненормальному», был только что взорван изнутри появлением самой квинтэссенции Невозможного.

Женщина на полу поморщилась, словно от резкого звука у нее разболелась голова. Она попыталась сесть, опираясь на здоровую руку.

– Тише, тише, мэм, – сказала она успокаивающим тоном, каким говорят с напуганными животными. – Все в порядке. Я не причиню вам вреда. Хотя, судя по всему, я уже принесла сюда целую кучу проблем.

Она снова посмотрела на Гарри, на его палочку, направленную ей в грудь. В ее взгляде не было враждебности. Только… любопытство. И тень узнавания.

– Гарри Поттер, – произнесла она, будто читая табличку с именем. – Значит, рисунок не соврал. Ты настоящий. Прости, что врываюсь без приглашения. Меня зовут Гудако. И, боюсь, я только что сделала твой мир главной мишенью для всего, что обитает между мирами.

Она говорила это так просто, так буднично, словно сообщала, что случайно разбила любимую вазу. Эта дикая, немыслимая оторванность ее тона от происходящего ужасала больше, чем любой боевой клич.

Гарри стоял, не опуская палочки. Аврор в нем кричал: «Обезвредить! Изолировать! Допросить!». Но человек, который только что прочел дневник Дадли, видел перед собой не угрозу.

Он видел девочку из сна своего кузена. Девочку, которая падает сквозь мертвые миры. Он видел ту, чье одиночество было подобно энтропии целой вселенной.

Он видел нулевого пациента. Эпицентр бури. И эта буря улыбалась ему с пола гостиной его ненавистных родственников, словно старая знакомая, зашедшая на чай.

– Кто… – начал он, и его собственный голос показался ему чужим. – Что ты такое?

Гудако снова криво усмехнулась.

– Хороший вопрос, – сказала она, и ее глаза на мгновение затуманились воспоминаниями о чем-то невыразимо страшном. – Когда-то я была Мастером. Спасителем человечества. А теперь… теперь я просто эхо. Эхо, которое очень громко кричит. И этот крик, к сожалению, привлекает хищников.

Секунды растянулись в липкую, удушающую вечность. Гарри стоял с направленной палочкой. Гудако сидела на полу, раненая, уставшая, но с пугающе ясным взглядом. А между ними разрывалась реальность, воплощенная в крике Петуньи – крике, который, казалось, высасывал весь звук из комнаты.

И Гудако сделала то, чего Гарри ожидал меньше всего. Она проигнорировала его.

Медленно, морщась от боли в сломанной руке, она поднялась на колени и поползла к креслу, в котором билась в истерике Петунья.

– Эй, – сказала она мягко, ее голос был островком спокойствия в океане безумия. – Посмотрите на меня. Пожалуйста. Дышите. Просто дышите.

Петунья не слышала. Ее глаза были широко раскрыты, она смотрела на незваную гостью с тем первобытным ужасом, с каким первый человек смотрел на огонь, пожирающий его пещеру.

– Вы не здесь, – прохрипела она. – Вы не можете быть здесь. Ненормальные. Все вы… ненормальные… вы забрали Лили… вы забрали моего мальчика…

Гудако остановилась в метре от нее. Она не пыталась прикоснуться. Она просто смотрела на Петунью, и в ее янтарных глазах не было ни жалости, ни презрения. Было лишь… узнавание.

– Потеря – это больно, – тихо сказала Гудако. – Она оставляет дыру. И иногда в эту дыру заглядывают… другие.

– Что за хищники? – резко спросил Гарри, делая шаг вперед. Ему нужно было вернуть контроль над ситуацией, которая утекала сквозь пальцы, как песок.

Гудако не обернулась. Все ее внимание было сосредоточено на Петунье.

– Они не совсем хищники. У них нет имен, потому что имена – это концепция, а они существуют до концепций. Они – санитары Пустоты. Падальщики реальности. Их привлекает гравитационный шум, который создают такие, как я. Аномалии. Истории, которых не должно быть.

Именно тогда Гарри почувствовал это. Что-то изменилось.

Угол между стеной и потолком в гостиной. Он всегда был прямым. Теперь он казался… чуть острее. Неправильным. Тень от дивана не падала, а текла по полу, изгибаясь под невозможным углом.

– Они не едят тебя, Гарри Поттер, – продолжала Гудако, ее голос стал тише, почти гипнотическим. – Они делают кое-что похуже. Они доказывают, что тебя никогда не было. Они стирают не жизнь, а сам факт твоего существования. Разбирают твою историю, твою память, твою причину быть, пока от тебя не останется лишь… статистическая погрешность.

Он посмотрел на каминную полку. На фотографии Дадли. И увидел, как изображение на одной из них – той, где Дадли в боксерских перчатках самодовольно ухмылялся, – начало бледнеть. Не выцветать, как старая пленка. А именно истаивать. Словно реальность передумала и решила, что этого момента никогда не происходило.

– Они здесь, – констатировала Гудако. – Их привлекает ее боль. Ее разум сломан, и они просачиваются сквозь трещины.

Дом застонал. Не как старое здание, а как живое существо, которому ломают кости. Обои пошли волнами. Пол под ногами Гарри на мгновение стал мягким, как глина.

– Что мне делать?! – крикнул он. Боевые заклинания были бесполезны против врага, который атаковал аксиомы геометрии.

Гудако наконец повернула к нему голову. Ее лицо было смертельно бледным, но глаза горели яростной, сосредоточенной энергией.

– Ты аврор. Ты защитник. Но ты не можешь защитить этот мир от них своей магией. Твои заклинания – это предложения, написанные на языке этой реальности. А они – это редактор, который пришел вычеркнуть весь текст.

Она указала подбородком на дрожащие стены, на мигающий свет, на фотографию Дадли, которая стала почти прозрачной.

– Ты должен напомнить этому месту, что оно такое. Ты должен стать якорем. Твоя ненависть к этому дому, твоя боль, твои воспоминания – они реальны. Они – часть его истории. Используй их! Наполни это место собой до отказа! Не дай им переписать его! Кричи на стены, если понадобится! Бей посуду! Заставь эту реальность помнить, что она – твоя!

Это был самый безумный приказ, который Гарри когда-либо получал. Он противоречил всему его обучению, всему его существу. Он должен был не сражаться с тьмой, а перекричать ее своей собственной.

В этот момент фотография Дадли исчезла совсем, оставив после себя лишь пустую рамку.

И Гарри понял, что у него нет выбора. Он стоял в эпицентре онтологического коллапса, и единственным оружием, которое у него было, являлась та самая травма, от которой он бежал всю свою жизнь.

Он опустил палочку и посмотрел на дверь чулана под лестницей. И впервые за много лет он не почувствовал страха или ненависти. Он почувствовал ярость. Холодную, чистую, спасительную ярость.

– ТЫ НЕ ЗАБЕРЕШЬ ЭТОТ ДОМ! – проревел он, и его голос сорвался от напряжения. – ОН МОЙ! МОЯ ТЮРЬМА! МОЙ АД! ТЫ СЛЫШИШЬ?

Ярость Гарри ударила по дому, как физическая волна. Это была не магия. Это была чистая, концентрированная эмоция, выплеснутая в мир, который терял свои очертания. На мгновение искажения прекратились. Пол снова стал твердым. Тень от дивана замерла.

Гудако, все еще стоя на коленях, кивнула, будто говоря: «Да. Именно так. Продолжай».