Полная версия
Кристина Миляева
Последний зов
Глава 1. Притишье и призраки
Дождь в Притишье – не очищение. Он липкий, как старая пленка, и пахнет мокрой трухой да затхлостью подвалов. Он не смывал грязь, он ее растворял, превращая единственную дорогу в склизкий черный кисель. Я стояла у покосившегося окна своего дома – вернее, дома мамы, – и смотрела, как капли ползут по грязному стеклу, искажая мир за ним до неузнаваемости. Так, наверное, видела его она в последние годы. Безнадежно искаженным.
Дом был таким же, каким я его оставила десять лет назад, только хуже. Гниль, которую тогда только нюхало дерево, теперь въелась в самые его кости. Полы скрипели не просто так, а с надрывом, будто подгнившие зубы. Воздух стоял тяжелый, спертый – смесь пыли, сырости и чего-то еще… лекарственного? Нет, нафталина? Или это просто память, призрак запаха из «Лунного Ключа», преследующий меня здесь? Я втянула носом. Скорее всего, воображение. Или не только.
Безысходность. Это было главное чувство Притишья. Оно висело в воздухе плотнее смога, пропитывало стены заброшенных изб, глядело пустыми глазницами выбитых окон. Большинство домов по нашей улочке давно умерли. Те, что еще подавали признаки жизни, дышали на ладан: занавески грязно-серые, дрова сырые, дым из труб – жидкий, больной. Обитатели – призраки при жизни: старики, чьи глаза потухли раньше времени, алкаши, слоняющиеся меж развалин в поисках забытой бутылки, да маргиналы, которых мир выплюнул сюда, как ненужный сор. Жизнь теплилась только в крошечном почтовом отделении, где вечно дремала тетка Прасковья, да в лавчонке дяди Миши, где пахло дешевым табаком, тухлой колбасой и отчаянием. Выбор – как между чумой и холерой.
Я прижала ладонь к холодному стеклу. Пальцы дрожали. Не от холода – от внутренней трясучки, которая стала моим постоянным спутником с тех пор, как вернулась. Город выплюнул меня обратно, как инородное тело. Нервный сры́в – такой аккуратный медицинский термин для того ада, что творился у меня в голове. Потеря работы, разбитые вдребезги отношения, ощущение, что я не вписываюсь никуда. И единственное место, куда можно было бежать, – этот дом, пропитанный безумием и смертью матери. Иронично. Психиатр в городе выписала таблетки – маленькие, желтые, безликие. Они притупляли остроту, но не лечили. Как пластырь на гниющей ране.
За окном, на холме, затянутом дождевой дымкой, маячили очертания Лечебницы. «Лунный Ключ». Когда-то белоснежный корабль модерна, плывущий в зелени парка, с витражами, ловившими солнце, и террасами, где пили целебную воду. Теперь – черный остов, уродливый и величественный в своем падении. Как гнилой зуб, торчащий из челюсти холма. Облупившаяся лепнина, словно струпья. Выбитые окна – слепые глаза. Проломы в крыше. И везде – эта дикая, агрессивная зелень, оплетающая руины, словно природа спеши́т скрыть позор. Я знала, что внутри еще страшнее: горы битого кирпича, птичий помет, слои пыли временем, скрипучие провалившиеся лестницы в никуда. Царство разрухи. И источник… сердце всего этого. Теперь – зловонная лужица под грудой мусора. Но тогда, в детстве…
Я отдернула руку от стекла, будто обожглась. Мама. Вера Сомова. Ее тень витала в этих стенах плотнее любого призрака. Она была здесь повсюду: в пыльных углах, в скрипе половиц, в хаосе коробок и папок, что я безуспешно пыталась разобрать целый год. Ее «архив». Фотографии «Лунного Ключа» в зените славы – улыбающиеся пациенты, белые халаты, сверкающие ванны. Вырезки из газет о внезапном, скандальном закрытии пятнадцать лет назад – «нерентабельность», шептали о чем-то темном, о смерти… Ее собственные записи, все более невнятные, испещренные странными символами, упоминаниями «лунных фаз», «теней, что шепчут у источника», обвинениями в адрес Кротова, Владимира Кротова, тогда еще просто жадного хама, а ныне… ныне новой угрозы.
Голова сжалась тугой лентой боли. Я зажмурилась. Не сейчас. Только не сейчас. Бессонные ночи накапливались, как снежный ком. Мысли о маме, о ее конце – то ли самоубийство в овраге, то ли «несчастный случай» – крутились в голове навязчивой каруселью. Тревога, холодный и липкий ком в груди, росла с каждым днем. Особенно когда я смотрела на Лечебницу. Особенно когда вспоминала ее слова о «лунной связи». Моя «сила». Мое проклятие.
Взгляд снова уперся в холм. И я увидела его. Там, на краю парка, где лес подступал к руинам, виднелось нечто новое, чужеродное. Резкое, агрессивное. Ярко-оранжевый забор. Желтые громады экскаваторов, застывшие, как доисторические чудовища. Коробки недостроенных коттеджей, торчащие из грязной земли. «Солнечный Берег». Название звучало как злая насмешка. Поселок Кротова. Его «прогресс», его новый мир, подминающий под себя убогое Притишье и его мрачную достопримечательность. Контраст был оскорбительным. Ярость, тупая и беспомощная, кольнула под ребра.
Внезапно, в комнате стало холоднее. Не от сквозняка – окна были плотно закрыты. Это был холод изнутри. Мурашки побежали по спине. Я обернулась. Сумерки сгущались, превращая знакомый хаос комнаты в лабиринт черных теней. Стопки коробок, накрытые тканью мебель, старый шкаф – все обрело зловещие очертания. И там, в углу, за маминым креслом, с которого давно осыпалась обивка… Тень. Она была гуще остальных. Не просто отсутствие света, а присутствие чего-то. Человеческого силуэта? Высокого, худого. Словно в потрепанном, бесформенном халате. Оно не двигалось. Просто стояло. И смотрело. Пустотой, тяжелее любого взгляда.
Сердце колотилось, как пойманная птица, о ребра. «Молчаливый Гость». Так я мысленно назвала его вчера, когда он впервые мелькнул на краю зрения у сарая. Галлюцинация? Продукт переутомления, стресса, больной психики? Психиатр сказала бы «диссоциативный эпизод». Но в тот момент, глотая ком страха в горле, я знала только одно: он реален. Реален в своей леденящей тишине, в своей немигающей пустоте.
Я не смела пошевелиться. Не смела дышать. Только смотрела на эту тень в углу, а она смотрела на меня. И в тишине, нарушаемой лишь мерзким скрипом где-то в стене и моим собственным бешеным сердцебиением, пронеслось:
Он пришел. Начинается.
И где-то глубоко, в самой темной кладовке памяти, отозвался слабый, искаженный страхом и безумием голос мамы:
Они просыпаются, Алисенька. Когда Луна нальется… они всегда просыпаются.
Глава 2. Голос источника
Тот день выдался подлым. Солнце, редкий гость в Притишье, выкатилось из-за туч ядовито-желтым диском. Оно не грело, а жарило, вытягивая из земли и развалин все самые мерзкие запахи: гнилую древесину, кислый птичий помет, затхлость десятилетнего запустения и что-то еще… сладковато-тухлое, пробивающееся со стороны холма. Со стороны Источника. Тревога, моя верная тень, сжалась в груди холодным узлом еще с утра. Полнолуние приближалось, как прилив темной воды, и мои нервы натянулись до звона. Таблетки, проглоченные натощак, растворились, не оставив и следа успокоения.
Я должна была пойти туда. К Источнику. Это был не выбор, а зуд под кожей, навязчивая мелодия, которую нашептывал голос в глубине черепа – то ли мой собственный, то ли… ее. Мамин. «Проверь, Алисенька, – шелестело в тишине комнаты, пока я лихорадочно рылась в коробке с ее старыми шерстяными платками. – Проверь Ключ. Луна набирает силу, он должен… дышать». Безумие? Конечно. Но в Притишье безумие было единственной реальностью, которая имела вес.
Дорога к подножию холма, где когда-то бил «Лунный Ключ», была тропой позора. Мимо почты, мимо лавки дяди Миши – его заплывшие глазки-щелочки проводили меня тусклым, ничего не выражающим взглядом из-за грязного стекла. Из-за покосившегося забора соседки Фроси донесся хриплый кашель и брань – старуха ругала невидимых обидчиков. Воздух дрожал от жары и тишины, звенящей, как натянутая струна. Каждый шаг отдавался в висках. Лечебница на холме давила своим черным силуэтом, слепые окна казались впадинами черепа.
Запах настиг раньше, чем я увидела саму лужицу. Сладковатый, тяжелый, с нотками разложения и химической гари. Как будто гнило сточные ямы, смешанные с машинным маслом. Он въедался в ноздри, лип к горлу. Я остановилась, схватившись за грудь. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из клетки ребер. Вдох. Выдох. Это просто запах. Просто гниль.
Но это была не «просто» гниль. Это был труп. Труп того, что когда-то давало жизнь «Лунному Ключу» и вере моей матери.
Место Источника представляло собой жалкое зрелище. Вместо каменного грота или хотя бы оформленного колодца – грязная впадина, заполненная маслянистой, черно-зеленой жижей. Лужица. Крошечная, зловонная. Ее почти полностью скрывали под собой и вокруг: рваные полиэтиленовые пакеты, проржавевшие банки из-под краски, обломки кирпичей, куски искореженной арматуры, пластиковые бутылки с мутной бурдой. Все это было густо замешано на тине и какой-то липкой, пузырящейся пленке. По краям буйно разрослась крапива и лопухи, словно сама природа пыталась запечатать эту язву. Ни намека на целебную силу. Только смерть и запустение.
Я замерла на краю этого пекла. Жар солнца внезапно сменился внутренним холодом. Перед глазами поплыли картинки, яркие, как вспышка: мама, молодая, в белом халате, улыбается, зачерпывая ладонями хрустально-чистую воду из каменной чаши. Я, маленькая, боюсь подойти, вода кажется мне живой, серебристой. «Не бойся, рыбка моя, – слышался ее голос, теплый, как тогдашнее солнце. – Это Лунный Ключ. Он лечит душу…» Запах тогда был другим – свежесть камня, озон, чистота.
Внезапный грохот за спиной заставил меня вздрогнуть и обернуться. По ухабистой дороге к лужице подкатывал разбитый «газеленок», цвета грязи. Из него вывалились трое. Не местные. Типичные «кротовские»: в заляпанных спецовках, лица тупые и агрессивные, от них несло потом, дешевым табаком и чем-то еще – злобой? Один тащил лом, другой – пустую бочку из-под ГСМ, третий курил, цинично оглядывая местность.
– Ну че, пацаны, кончать с этой помойкой? – гаркнул тот, что с ломом, плюнув прямо в сторону черной лужицы. Слюна шлепнулась на масляную пленку. – Босс сказал – к хуям разровнять! Место под стоянку техники надо.
– Да тут и разравнивать нехуй! – засмеялся курящий, бросая окурок в кучу мусора. Окурок зашипел в тине. – Залил бы бетоном да и хуй с ним. Все равно тут дерьмо одно течет.
– Ага, – подхватил третий, пиная ногой ржавую банку. Она со звоном покатилась и утонула в черной жиже. – «Целебный источник»! Ха! Бабки лоханутые сюда ездили, а пили-то говно! Вот и померли все, поди.
Их слова, грубые и циничные, впивались в сознание, как ножи. Каждое – плевок в память мамы, в ее веру, в мое детство. Холод внутри сменился волной жара. Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Звон в ушах нарастал, заглушая их похабный смех. Перед глазами поплыли темные пятна.
– Эй, смотрите, Лунная дурочка приперлась! – вдруг заметил меня курящий. Он тыкнул пальцем в мою сторону, и все трое повернули ко мне тупые, насмешливые рожи. – Чего, красотка, воды целебной пришла хлебнуть? На, лови! – Он швырнул в мою сторону комок грязи.
Комок шлепнулся в сантиметре от моих старых ботинок, обдав подол платья брызгами вонючей жижи. Но я уже почти не видела их. Реальность расплывалась, как краска под дождем. Их лица искажались, становясь карикатурно-злобными. Запах гнили усилился в тысячу раз, смешиваясь с запахом их пота и табака. В груди что-то рвануло – холодный ураган паники.
Не могу дышать. Воздух словно превратился в сироп. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет. Звон в ушах стал оглушительным, переходя в рев. Я схватилась за голову, пытаясь выдавить из себя хоть глоток воздуха. Ноги подкосились. Я осела на колени в пыль и крапиву у края проклятой лужицы. Мир качнулся, потемнел.
И тогда, сквозь рев паники и собственное хриплое дыхание, он прорезался. Голос. Чистый, холодный, как лунный свет, и одновременно… древний. Голос мамы? Да. Но не той, безумной, что бормотала в конце. А той, молодой, полной странной, почти мистической веры. Он звучал не в ушах, а прямо внутри, в самой сердцевине страха.
«Алисенька… Рыбка моя… Не плачь. Смотри. Он гаснет… Ключ… Источник Правды… Его душат ложью и грязью… Тенью…»
Я подняла голову, залитую слезами и потом. Сквозь пелену паники я увидела не рабочих, не черную лужу. Я увидела тени. Мимо меня, не замечая, словно сквозь дымку, прошли высокие, изможденные фигуры в потрепанных халатах. Призраки пациентов? Они двигались к Источнику, их руки тянулись к нему в немом отчаянии, но их пальцы проходили сквозь груду мусора, как сквозь воздух. Один из них обернулся – «Молчаливый Гость». Его лицо было не пустотой, а маской безмерной скорби. Он указал худым пальцем не на меня, а куда-то за спины насмехающихся рабочих… в сторону новенького забора «Солнечного Берега».
«Правда умирает, доченька… Но ее можно спасти… Найди… До Луны…» – голос мамы затих, растворившись в реве моей крови и далеком, как будто из-под земли, смехе рабочих.
– Опа! Совсем крыша поехала! – донесся до меня чей-то голос сквозь водопад звуков в голове. – Видал, как рухнула? Как овца!
Я сжалась в комок, пытаясь стать меньше, незаметнее, спрятаться от этого кошмара. Тени пациентов растаяли. Осталась только вонь, хохот и всепоглощающий, парализующий ужас.
– Эй, вы! Чего вы делаете? Отойдите от нее!
Новый голос. Мужской. Твердый, с легкой хрипотцой, но без деревенского акцента. Незнакомый. Он прозвучал как удар хлыста. Смех рабочих стих.
Я с трудом подняла голову. Сквозь слезы и мушки перед глазами увидела фигуру, заслонившую солнце. Мужчина. Не местный – это было видно сразу. Одежда – темные джинсы, черная футболка, легкая ветровка, хоть и пыльная, но городского кроя. Лицо – скуластое, с короткой, аккуратной щетиной, резкими чертами. Волосы темные, коротко стриженные. Глаза… глаза были острыми, слишком внимательными, слишком заинтересованными. Он смотрел не столько на рабочих, сколько на меня, на мое состояние, впитывая каждую деталь.
– А ты кто такой? – огрызнулся тот, что с ломом, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
– Прохожий. И вам, мужики, не стыдно? Девушке плохо, а вы ржете? – Мужчина шагнул ближе. В его осанке, во взгляде чувствовалась нездешняя уверенность, которая смутила «бригадиров». – У вас работа? Идите работайте. Или хотите, чтобы я позвонил вашему Кротову, рассказал, как его люди время теряют?
Упоминание имени босса подействовало. Мужики переглянулись, пробурчали что-то невнятное и, бросив на меня последние насмешливые взгляды, поплелись обратно к «газелю», волоча бочку.
Незнакомец подошел ко мне. Присел на корточки, держа дистанцию, но достаточно близко. В его движениях была какая-то нарочитая осторожность, как с диким зверем. От него пахло дорогим одеколоном с нотками дыма и… кофе? Резкий контраст с вонищей вокруг.
– Эй. Вы… как вы? – спросил он тихо. Его острый взгляд сканировал мое лицо, залитое слезами, искал признаки «нормальности» или ее отсутствия. – Можете дышать? Воды принести?
Я попыталась что-то сказать, но из горла вырвался только хрип. Я кивнула, отчаянно пытаясь вдохнуть глубже. Тряска в руках не прекращалась.
– Алиса, да? Алиса Сомова? – его вопрос прозвучал слишком уж осведомленно для «прохожего».
Я замерла, уставившись на него. Как он знает? Паника, чуть отступившая, снова кольнула когтями.
– Не пугайтесь, – он быстро поднял руки в успокаивающем жесте, но в его глазах мелькнуло что-то… расчетливое? – Я Максим. Максим Волков. Слышал о вас. И о вашей маме. Вере Степановне. – Он произнес ее имя с подчеркнутым уважением. – Я… интересуюсь историей этого места. «Лунного Ключа». И тем, что здесь сейчас творится. – Он кивнул в сторону стройплощадки за забором, откуда доносился грохот техники. – Эти уроды… они же уничтожают последнее, что осталось. Память. Историю.
Он говорил правильные слова. О памяти. О маме. О несправедливости. Они падали на благодатную почву моего отчаяния и ярости. Но где-то глубоко, под слоем паники, шевельнулся холодок подозрения. Его глаза… они были слишком наблюдательными. Как у хищника, высматривающего слабость жертвы.
– Кто… вы? – наконец выдавила я.
– Журналист, – ответил он просто. Слишком просто. – Пишу о таких вот… «Солнечных Берегах», которые строятся на костях. О таких вот Кротовых. – Он произнес имя с отвращением. – Знаете, Алиса, то, что они сделали с Источником… – он кивнул на зловонную лужу, – это не просто вандализм. Это символ. Символ того, как они поступают со всем, что дорого людям. С правдой.
Правдой. То самое слово, что прошелестел голос мамы в пустоте моего ужаса. «Источник Правды».
Максим Волков протянул руку, чтобы помочь мне встать. Его пальцы были сильными, сухими. Но прикосновение не принесло облегчения. Оно принесло новую волну холода. И голос мамы, слабый, как эхо, отозвался где-то в самой глубине, там, где жил страх:
«Берегись, рыбка… Тени бывают разными… И некоторые приходят под маской света…»
Глава 3. Архив безумия
Дождь превратился в мелкую колючую изморось. Он не стучал, а шипел по крыше, словно змеиный хор. В комнате стоял зеленый полумрак – свету сквозь грязные стекла было не пробиться. Я сидела на полу, обложенная коробками, как крепостной стеной. Мамин архив. Не упорядоченные папки, а хаос: фотографии, вырезки, тетради с обтрепанными обложками, аптечные пузырьки с засохшими каплями коричневой жидкости внутри. Воздух пах старым лекарством, пылью и чем-то еще – сладковатым, как гниющие яблоки. Безумием. Оно витало здесь плотнее тумана над болотом.
Полнолуние приближалось неумолимо. Тревога уже не сжимала, а резала живот изнутри холодной проволокой. Таблетки я перестала пить – они оставляли во рту вкус пепла и не помогали против главного: голосов, что начинали шептаться в тишине по ночам. Голосов пациентов. Не мамы. Других.
Я вскрыла очередную картонную папку. Фотографии рассыпались веером. "Лунный Ключ" в зените. Не руины, а дворец из света: стрельчатые окна с витражами-драгоценностями, террасы, увитые виноградом, белоснежные балконы. Пациенты в светлых одеждах улыбались у каменного грота Источника – тогда еще кристального, дымящегося легким паром. Мама среди них – молодая, в безупречно отглаженном халате медсестры. Но глаза… глаза уже тогда смотрели не на камеру, а сквозь нее, в какую-то незримую точку. В них горел тот самый странный огонек, который позже деревенские назовут "божьей искрой", а врачи – "продуктивным симптомом". Я нашла себя – лет пяти, с косичками, жмущуюся к ее юбке. Вода на фото казалась жидким серебром.
«Она поет, Алисенька, – прошелестел в памяти ее голос, пока я водила пальцем по блестящей поверхности снимка. – Слышишь? Когда Луна полная… она поет для тех, кто умеет слушать…»
Я швырнула фотографию обратно в коробку. Теперь там черная жижа. И лечебница – скелет. И она… Я потянулась к стопке пожелтевших газет. "Районная Правда". Заголовки кричали: "СКАНДАЛ В ЭЛИТНОМ САНАТОРИИ!", "ПАЦИЕНТ СКОНЧАЛСЯ ПОСЛЕ ПРОЦЕДУРЫ!", "КРОТОВ И КО: КТО СТОЯЛ ЗА ПОСТАВКАМИ?" Статьи виляли, как ужи: "предположительно", "не исключено", "по неподтвержденным данным". Имя Кротова мелькало в контексте "некачественных стройматериалов" и "давления на руководство". Читать было мучительно. Каждая строчка оставляла на пальцах липкую пленку лжи.
Но кошмар ждал внизу. Ее тетради. Самодельные, в обложках из обойной бумаги, испещренные неровным почерком, который с годами превращался в паучьи скачки чернил. Дневники? Манускрипты апокалипсиса. Я открыла верхнюю. Даты прыгали, как блохи на раскаленной сковороде. Начало – скучные отчеты: "Пациент N7 – улучшение кожных проявлений после ванны 3.04 при убывающей Луне". Потже… Потже почерк рвал бумагу. Появлялись каракули-символы: спирали, перечеркнутые солнца, глаза без век. Записи: "Шепот у Грота ночью. Говорят о Тени", "Пациент N14 знает. Он ВИДЕЛ их. Нельзя пускать к Источнику!", "В.К. подменил соль для ванн! Чувствую яд в воде!". И везде – Кротов. "В.К. угрожал главврачу в кабинете!", "В.К. хочет засыпать Ключ! Он служит Тьме!". Ни цифр, ни имен свидетелей. Только паутина паранойи, сплетенная из клубка больных нервов.
«Он здесь, рыбка моя, – заскрипел пол за спиной, или это был голос? – Тень в костюме из человеческой кожи. Он льет ложь в Источник…»
Я вжалась в спинку кресла, сжимая тетрадь до хруста. В углу комнаты, за башней коробок, мелькнуло движение – не густая тень "Молчаливого Гостя", а нечто легкое, ускользающее. Будто кто-то только что спрятался. Я затаила дыхание. Тишина. Только шипение дождя по крыше и собственное сердце, бьющееся в горле. Воображение. Только…
Стук в дверь. Три резких удара. Я вздрогнула так, что тетрадь шлепнулась на пол.
– Алиса? Открой! Максим!
Голос Волкова. Нарочито бодрый, но с металлической ноткой под гладкостью. Я не звала. Не говорила адреса. Но он пришел. Журналист. Я поползла к двери, ноги не слушались. Щеколда дрожала в пальцах.
Он стоял на пороге, чуть наклонившись, с пластиковым пакетом (булка хлеба торчала, как патрон из обоймы) и маленькой картонной коробкой. От него пахло мокрой кожей и кофе.
– Привет! – улыбнулся он, но глаза уже сканировали комнату – хаос архива, мою бледность, раскрытую тетрадь на полу. – Несъедобный гостинец принес. – Он поднял коробку. – Транквилизаторы новые. Сильнее твоих. Друг-психиатр посоветовал. Для… сложных периодов.
Он вошел без спроса. Поставил пакет на стол, коробку – рядом. Подошел, поднял тетрадь. Листал страницы с жадностью следователя, нашедшего улику.
– Боже… – прошептал он с фальшивым благоговением. – Это же сокровище. Ее мысли. Ее борьба. – Он положил тетрадь на стол ладонью поверх, будто прижимая дух мамы к бумаге. – Я копался в райархиве. Пусто. Как будто метлой вымели все о "Ключе". А тут… – он повернулся, глаза сверкнули сталью. – Тут ключ к правде. К тому, почему Кротов так рвется стереть это место. Почему умер тот пациент. И почему… – голос упал до шепота, губы искривились в подобии скорби, – …почему твоя мама "случайно" сорвалась в овраг через месяц после последней записи про его угрозы.
Комната накренилась. Я схватилась за спинку стула. Мама. Кости, переломанные, как сухие ветки. Шепот в лавке дяди Миши: "Вера-то с перегаром шла… сама виновата". Или: "Кротовы люди в тот день у оврага видели"… Я гнала эти мысли прочь. А он… вбил их топором.
– Вы… думаете… – хрип вырвался сквозь ком в горле.
– Я думаю, что совпадения слишком удобны, – отрезал Максим. Он шагнул ближе, положил руку на мое плечо. Ладонь была тяжелой, горячей. Успокаивающей? Или пригвождающей? – Здесь, – он ткнул пальцем в архив, – ответ. Дневник? Отчет? То, что она спрятала от них. – Пальцы впились в плечо. – Найди это, Алиса. Ради нее. Ради всех, кого он сгноил.
Его слова лились, как наркотик – сладкий яд надежды. Они цепляли самое больное: несправедливость, тоску, ярость. Ради мамы. Правда. Голос в голове, мамин голос, прошипел: «Ищи… в Сердце… пока Тень не сожрала свет…»
– Я… пытаюсь, – прошептала я, отстраняясь от его руки. – Но все так… безумно.
– Я помогу разобраться, – он опустился на корточки рядом с коробкой фотографий, беря одну – маму у Источника. – У меня чутье на важное. И… – рука потянулась к нагрудному карману куртки, – я принес диктофон. Чтобы не упустить деталь. Если разрешишь?
Маленький черный коробок. Безобидный. Но его появление сжало горло ледяным обручем. Фиксировать. Мои слова? Мои… провалы?
– Не надо! – вырвалось резче, чем хотелось. – Пожалуйста.
– Ладно, без давления, – он убрал диктофон, но пальцы сжали его так, что побелели костяшки. – Просто поговорим. Вдруг свежий взгляд… – Он уже листал тетрадь, указывая на дрожащую строку: "Пациент N14 видел ТЕНЬ в бассейне… Она шептала ему цифры…" – Кто этот N14? Он мог знать что-то о Кротове? – Его глаза сверлили меня. – А вот здесь: "В.К. и главврач спорили у Сердца… Голоса были как у демонов…" Где "Сердце"? Кабинет? Что-то важное?
Вопросы буравили сознание. Тени в углах комнаты зашевелились плотнее. Шепот. Сначала как шорох крыс под полом. Потом яснее. Голоса пациентов – не мамин. Множество:
«…не пускай его туда…»
«…он записывает… продаст…»
«…ключ… в Сердце… под плитой…»
«…она виновата… молчала…»
Я зажала уши. Шепот лился изнутри. Максим смотрел на меня – лицо было маской участия, но в глазах… в глазах горел холодный азарт. Он видел. Видел, как я съеживаюсь. Видел мурашки на моей коже. И запоминал. Каждую дрожь. Каждый испуг.
