Протокол Тишины

– Это нарушение самой эстетики бытия, – мрачно заметил Игорь. – Их солнце выжгло из них все намеки на тайну. Зачем нам это?

Но приказ есть приказ. И в назначенный час мы, мрачная, невыспавшаяся процессия, потянулись к границе. Со стороны «жаворонков» текли такие же неохотные, озабоченные ручейки людей в белых, голубых, бежевых тонах. Их лица выражали вежливую, натянутую готовность к диалогу.

«Серая зона» оказалась стерильным пустырем между секторами, застеленным искусственным газоном и заставленным белыми пластиковыми столиками. Пахло хлоркой и озоном, будто только что все отдраили до блеска. Ненавязчивая, мелодичная музыка, лишенная какого-либо ритма или характера, лилась из невидимых динамиков.

Я стояла, прислонившись к стене, с бокалом безвкусного пунша, и наблюдала за нарастающим провалом. Два вида пытались говорить, но это напоминало попытку общения двух разных биологических видов.

Молодой «жаворонок» с идеальной улыбкой пытался рассказать моей подруге о пользе утренней йоги для продуктивности. Она смотрела на него, медленно потягивая коктейль, и наконец перебила: «А тебе не кажется, что продуктивность – это просто удобный способ сбежать от самого себя?» Он смутился, его улыбка сползла набок. «Э… сбежать? Нет, я… я наоборот, концентрируюсь». Диалог умер.

В другом углу наш знакомый музыкант, весь в коже и цепях, жестикулируя, объяснял группе «жаворонков» концепцию своего нового альбома, построенного на записи шума вентиляционных шахт. Они кивали с вежливым, ледяным недоумением. Одна из девушек, в белом платье, спросила: «А это… мелодично?» Он рассмеялся: «Мелодия – это тюрьма для звука!» Девушка отшатнулась, будто он предложил ей что-то неприличное.

Никто не ссорился. Не было конфликтов. Была лишь полная, тотальная экзистенциальная несовместимость. Мы говорили на разных языках, дышали разным воздухом, наши шкалы ценностей не просто не совпадали – они существовали в параллельных плоскостях. Их стремление к порядку и ясности натыкалось на наше культивирование хаоса и тайны. Наша свобода вызывала у них не интерес, а глухую, подспудную панику.

Я смотрела на это варево из вежливого непонимания, и тревога нарастала. Зачем это было нужно? Кому пришла в голову эта безумная идея? Это было так неестественно, так насильственно, что не могло не иметь скрытой цели. Это чувствовалось в самой атмосфере «праздника» – в слишком ярком, искусственном свете, в слишком громкой, веселой музыке, которая не могла заглушить звенящую пустоту между нами.