Посмертный самозванец

Дарья Шахматова

Посмертный самозванец

Посмертный Самозванец

Её звали Мари де Карсикс, и с самого своего рождения она не видела ничего, кроме маленькой деревушки своего отца Карсикс-ин-Эр, расположенной в ста сорока километрах от Парижа. Проживала вместе с семьёй в господском доме, который в действительности только назывался господским, на самом деле представляя из себя весьма странное, даже безвкусное строение, где из камня были только фундамент и стены. Этот дом так и остался недостроен, потому что доставать его было не на что, и на первом этаже всегда было холодно из-за прогнивших ставней. Ее отец, Жан де Карсикс, с гордость зовущий себя рыцарем, ни то что не выиграл, но даже и не участвовал ни в одном сражении, и, получив в наследство от собственного отца деревню, где едва насчитывалось пятьдесят душ, жил в этом доме, где не имел возможности отремонтировать даже местами протекающую крышу, и тешил себя семейной легендой, согласно которой его прямым предком был Филипп Первый, король Франции, умерший более двухсот лет назад. Якобы состоявшая в королевской свите служанка Сесилия, ставшая его любовницей, родила сына, которого король возвел во дворянство, и бедный род де Карсикс происходит от него. Если и принять эту легенду за истину, то лишь потому, что других оснований для подобной чести как рыцарство у представителей этой семьи никогда не было, и с оговоркой, что таких "королевских потомков" существует такое количество, что по численности они могут конкурировать с крестьянами. В молодости женившись на дочери ещё более бедного рыцаря, из-за чего жена всю жизнь раболепствовала перед ним, Жан стал отцом девяти детей, из которых выжили лишь трое, сыновья Жак и Пьер, а также младшая дочь, Мари, которой на момент описываемых событий было восемнадцать лет. Несмотря на бахвальство отца о королевском происхождении, находилось не много желающих взять в жены Мари, потому что в приданное она бы принесла только долги и родственников с весьма скверным характером. Братья Мари пошли в отца и не состояли ни на какой службе, не имея самостоятельного дохода и обвиняя весь свет в своих бедах, потому что, как говорил отец семейства, "негоже королевской крови на мелочь спину гнуть". Единственным доходом семьи служили выплаты, поступающие от крестьян, которых Жан за это освобождал, и некоторые из которых, выкупив себя, уже давно стали намного богаче бывших господ. Так как жили они в глуши без лишних средств к существованию, можно сказать, вообще в долг банкирам, которых отец высокомерно звал выскочками, у Мари не было возможности получить должного образования, как и вести привычный дворянам образ жизни. Все, что она знала, исходило от её матери Элизабет, которая и обучила её письменности, и из книг, ведь чтением она, за отсутствием других развлечений, увлеклась едва научившись читать. С братьями не дружила, считая их грубым мужланами, по существу, они были обычные необразованные крестьяне, чьи интересы заключались в езде пьяными на лошадях по соседним деревушкам к женщинам нетяжелого поведения. К тому же, Мари была стеснительной девушкой, замкнутой в себе и даже слова лишнего не произносящей, отчего у редких гостей оставалось о ней впечатление как о холодной и даже бестактной девицей, мнящей о себе невесть что, как и, впрочем, обо всей их семье. Де Карсикс слыли чем-то вроде анекдота в окрестностях. Над ними смеялись и дворяне, высмеивая гордость Жана де Карсикс, который всюду, где бы он не появлялся, говорил о своём высоком происхождении, имея за душой долго раза в два больше, чем доходов, и крестьяне, которые уже даже виду не делали, что уважают Жана, прозванного за глаза "Жан Король в лохмотьях", потому что, не имея много одежды, непривлекательной наружности, вдобавок напрочь лишенный вкуса, он носил один и тот же костюм годами, заносив его до дыр, которые его жена уже устала зашивать, и отпускал пошлые шутки, с которых смеялся только он один. Помимо крестьян, был у де Карсикс и другой доход, правда, не слишком надежный: по дороге из Парижа к ним в деревенька периодически заезжали путники, ищущие ночлег, и за определенную плату, которую Жан из врождённой жадности сначала взвинчивал до предела, им его предоставляли в единственной свободной и пригожей для проживания комнате барского дома. Когда случалось так, что заезжали несколько человек, что происходило, к несчастью Жана, очень редко, он отправлял двух своих сыновей жить на первый этаж, служащий гостиной и местом трапезы, из-за чего гости предпочитали не задерживаться, наблюдая их недовольные и не обремененные умом лица.

На дворе стоял прохладный февральский день. Жан играл в карты со своими сыновьями, братьями Мари, мадам Элизабет перестирывала вещи руками, потому что крестьянских рук на все не хватало, а Мари, убрав со стола после обеда, как обычно, пошла в свою комнату и закрылась там. Она, видевшая безнадёжное положение семьи, горько переживала его. Неужели всю жизнь ей придётся прожить в этом хлеву, который отец называет их имением, неужели никогда не увидит она ни большого города, ни счастья, неужели до конца дней ей не суждено даже лишнее платье себе позволить? А если и купит, то куда же ей в нем ходить, на конюшню, или в курятник? Мари могла бы, конечно, решиться и уехать в Париж, где наверняка всегда требуются гувернантки и просто слуги в свиту каких-нибудь знатных и богатых людей, но природа не наделила её смелостью, и она во всем подчинялась отцу, который говорил о ее будущем весьма смутно. Он вообще предпочитал не задумываться о будущем, растрачивая свои небольшие средства на свои прихоти. Кроме того, как и все приличные девушки своего времени, она была чрезвычайно религиозна, и считала, что послушание это обязательное правило. Все, что оставалось несчастной Мари – создать свой собственный мир, где у неё не было ни печали, ни горестей. Она любила читать про принцесс и королев, благо, в наследство от покойного деда осталось много книг, которыми, кроме нее, в доме никто не интересовался. Может, отцовской воспитание сыграло роль, а может, оно само как-то, но она мечтала стать принцессой, и чтобы её сын непременно стал королем, добрым, мудрым и справедливым, о каких рассказывают в сказках. А она бы всегда была рядом с ним. Иногда она мечтала о принце, который явится в её глухую деревню и заберёт ее чтобы сделать своей женой и королевой. Образ этого принца подсознательно никогда не покидал ее, хотя в разное время она представляла его по-разному. То он являлся на белом коне, как и положено принцу, то в карете… Мари была убеждена, что полюбит любого человека, лишь бы он был если не принцем, то знатным и богатым, чтобы она перестала испытывать нужду, в которой пребывала с рождения, и за это она станет примерной, любящей женой. Но откуда взяться такому человеку в этой глуши, куда изредка заезжают лишь гонцы да блуждающие странники?

– Мари! – звонкий голос матери вернул девушку с небес на землю, – Мари, спускайся!

Мари подскочила, выронив книгу из рук. На улице уже темно и дождливо; зачем же она могла понадобиться в такой час? Но делать было нечего, и она поспешила вниз по узкой лестнице со старыми перилами.

При свете свечей в глаза Мари бросилась незнакомая мужская фигура, стоящая между её отцом и братьями. Это был не совсем юный, но ещё молодой мужчина в красном походном плаще, с которого стекала вода. За свою ещё не долгую жизнь Мари повидала не слишком много людей, но ей показалось, что он не француз, потому что даже при плохом свете был заметен смугловатый оттенок кожи, темные волосы и карие глаза. Мать Мари подала гостю полотенце чтобы вытереть лицо, а отец попытался вывести его на беседу, как делал он со всеми гостями, стремясь выведать их благосостояние, чтобы понимать, сколько денег с них можно содрать.

– Мессир, какими путями? Вот не ждали, не ждали в такую погоду, – и он поспешно добавил, – Конечно же, мы всегда рады гостям!

Жан де Карсикс улыбался своей улыбкой, которую он сам считал умилительной, но, как у него отсутствовала половина зубов, она более напоминала оскал. Впрочем, молодой человек, казалось, ничего не замечает, и, глядит на своих собеседников, на самом деле смотрит в пространство, как любой человек, мысли которого далеки от реальности.

– Я просто ехал, – медленно проговорил он, – Мой конь на улице. Мессиры, мадам, – продолжал он, повернувшись в сторону матери Мари и не замечая саму Мари, – Я бы хотел переночевать, и лечь прямо сейчас.

– Как же без ужина, Вы весь мокрый, поди сколько ехали! – воскликнула мадам Элизабет, радушная хозяйка, – У нас уже все почти готово; и некрасиво отказываться от хлеба и соли, поэтому отказа я не приму, сир! У нас Вы найдёте хоть и скромный, но уютный приют. Мари, отведи лошадь нашего гостя в конюшню.

Мари послушно пошла исполнять, а мать и две служанки из оставшихся малочисленных крестьян тем временем стали накрывать на стол. Угощение было скромное, хорошо, что братья де Карсикс вчера подстрелили какую-то дичь. Гость по-прежнему был мрачен словно туча, и внимательная мадам Элизабет заметила, что глаза у него на мокром месте. Будучи, в отличие от супруга, женщиной сердобольной, она подала мужчине стакан вина, зная, что выпивший мужчина способен рассказать гораздо больше трезвого, и спросила:

– Что же с Вами? Я не могу без слез взглянуть на Вас. Неужели у Вас кто-то умер? Выговоритесь, я Вас уверяю, станет лучше. И, будьте любезны, назовите свое имя, не могу же я никак не обращаться к человеку.

Незнакомец смотрел уже чуть приободрившись, то ли от нежного голоса Элизабет, то ли от выпитого вина.

– Меня зовут Гуччо. Спасибо за сочувствие, мадам, нет, никто не умер, но, если бы только смерть отнимала близких, какие все были бы счастливые! Расстроился мой брак с моей возлюбленной, которую я безумно любил, и на которой мечтал жениться.

Вдруг Жан, считающий себя выше помощи жене по дому, начал будто бы случайно и незаметно переставлять стулья. Мадам Элизабет делала вид, что не обращает на него внимания.

– О, отношения очень сложная тема, это я говорю Вам как жена с тридцатилетнем стажем. А ведь выходила я замуж двадцатилетней девочкой, ох, а кажется, будто вчера это было! Но, что поделаешь, приходится мириться со всем! Но почему же расстроился брак? Судя по вашему состоянию, Вы любили…

– Ох, её родители присмотрели лучшую кандидатуру, – Гуччо поморщился, – Словно мы какие-то принцы крови или герцоги, что за нас все должны решать союзы, а не простые банкиры! Только сегодня утром мне сообщили, и я как в бреду уехал в лес, и заблудился. Как хорошо, что я выехал на Вашу деревню, хотя, кажется, до этой минуты я ничего не чувствовал, кроме своего горя.

При свете он приподнял свои тонкие руки, на каждой из которых заблестели по три драгоценных кольца, стоящих, пожалуй, раза в два больше всего поместья де Карсикс. Жан велел всем садиться, а он сам, как он объяснил, пойдет поможет Мари на улице. Когда жена удивлённо посмотрела на него, желая спросить, с чем Мари может не справиться, но он бросил на неё такой взгляд, что она сразу замолчала, и пригласила всех к столу.

Мари как раз закончила и направляла из конюшни к поместью. Жан догнал ее, взял за руку и отвёл немного в сторону, за сарай со свиньями, где их никто не мог слышать.

– Папа, ты чего? – Мари уставилась на отца своими большими, словно колодец свежей воды, голубыми глазами, – Но какое седло у этого человека… Оно из самой дорогой кожи.

Жан де Карсикс осмотрел дочь с ног до головы, как осматриваю свой товар купцы на рынке. Он как-то и не задумывался, что она уже давно не ребенок. Пухленькая девочка превратилась если не в настоящую красавицу, то в весьма пригожую девицу со светлыми локонами вьющихся волос, ниспадающих ей до пупка. Светлая гладкая кожа хорошо сочеталась с миниатюрностью и изящностью. У неё прекрасная фигура, подумал Жан, и дотронулся до её груди, после чего дочь отпрянула от него в замешательстве. На миг ей показалось, что у отца нечистые замыслы, но тут он сказал:

– Его зовут Гуччо, – наконец произнёс отец, – Понравился он тебе, Мари?

Мари опустила голову и покраснела. Румянец на щеках сделал её ещё красивее.

– Он весьма недурен собой, но я его совсем не знаю.

– Довольно читать сказки, дочь моя, – говорил тем временем отец, – Детство кончилось, и наступила следующая пора твоей жизни. Поверь, она не менее увлекательна, когда принц из россказней превращается в желающего тебя мужчину из плоти и крови. А если он ещё и богат, и поможет твоей семье!

Мари в чувствах ухватилась за голову.

– Отец, что Вы говорите! Что же я могу сделать?

– Мы с твоей матерью нальем еще вина, и он будет твоим. Он с удовольствием проведет время с тобой. Я слышал про этого Гуччо и про его семью, Бальони, банкиры из Сиены, чьё положение во Франции весьма непрочно, потому что наш мудрый король Филипп позволяет им здесь вести дела только из-за денег, которые с них собирает. Им не нужны лишние скандалы, более того, они боятся их! Можешь не сомневаться, он будет вынужден жениться на тебе, чтобы избежать скандала после вашей связи, а уж если ты понесешь… Как принцесса будешь во дворце жить, все вельможи тебе завидовать будут!

Мари стало неприятно от этого слова. Её возвышенная натура какое-то время противостояла, ведь нельзя же откровенно переступать закон божий и морали, ложась в постель с человеком, с которым её не соединили узами брака перед Господом! Но у неё в голове пронеслась её мечта покинуть это место, оставить эту деревенскую суету, увидеть в жизни хоть что-то, что видят другие… Она зацепилась за слово Сиенна. Итальянский город. Заграницу Мари представляла как рай, она была такой же неизвестной для нее. Выходит, она сможет поехать туда, если будет с этим Гуччо?

– Но я ведь совершенно ничего не понимаю в этих делах, – вздохнула она, уже жалея, – Я не знаю, что говорить, что делать…

– Я тебе все скажу, и, заверяю тебя, этот Гуччо уж точно знает, что делать, не похож он на святошу, чахнущую в ожидании первой брачной ночи, – ответил отец, – А сейчас пойдем, переоденем тебя, я достану лучшее материно платье, не в этом же тряпье брать банкирского сыночка!

Беседа за ужином шла довольно оживленная. Выпив ещё пару бокалов и закусив их жареной уткой, Гуччо стал болтлив. Он говорил со своими новыми знакомыми без умолку, и все семейство де Карсикс не всегда успевал следить за тем, что именно он говорил. Он был очень недоволен Ангерраном де Мариньи, кадъютором королевства, фаворитов недавно скончавшегося короля Филиппа Красивого. Пытается с них, банкиров, взять как можно больше, хотя они и так уже отдали все, и больше отдавать не намерены, оплачиваю прихоти этого дурочка, Людовика, которому даже собственная жена рога наставила! Неудивительно, что всю власть захватил его дядюшка Валуа, а граф Фландриский отказался платить налоги! Братья Мари слушали его с пустыми глазами, приоткрыв рты, отец все время кивал, как бы со всем соглашаясь, а сама Мари неотрывно смотрела на Гуччо, делая вид, что понимает, о чем он, а на самом деле любуясь его чертами. У него такое красивое лицо! И как ему идут эти волосы, прикрывающие лоб! Гуччо заметил это и улыбнулся ей. Жан радовался чуть ли не больше дочери.

Не заметили, как совсем стемнело, и пришло время отходить ко сну. Мадам Элизабет уже собралась проводить Гуччо в его комнату, но муж остановил ее, сказав, что они уберутся, а Мари пусть покажет гостю, куда ему идти. К этому времени у юного банкир кружилась голова от вина, его слегка покачивало, и Мари, неожиданно для себя, взяла его за руку, потянув за собой. Он шёл рядом с ней как послушный мальчик, дыша на неё вином. Её трясло не менее его, хотя она пила только воду. Что же будет дальше? Отец ей бегло объяснил, что нужно делать, но его не будет с ней там, вдруг она что-то забудет, что-то не так сделает, и этот человек оттолкнет её от себя?

А молодой Бальони, похоже, вовсе забыл о её существовании, упав на кровать и накрывшись одеялом. На улице стучали капли дождя; в спальне горела лишь одна свеча, и Мари совершенно растерялась. Про себя она поблагодарила Господа, что отвёл её от греха. Теперь остаётся придумать, что сказать, как оправдаться перед отцом? Может, солгать, что все получилось? Нет, тут же решила она, лгать не по-христиански, она так и скажет, что он просто уснул. Она уже положила руку на ручку двери, когда вдруг кто-то схватил её сзади, притянул к своему теплом телу. Она чуть не вскрикнула, но он зажал ей рот рукой. Повернув голову, она увидела, конечно, это Гуччо. Он сорвал с неё материнское платье, и сам одним движением скинул брюки, затушив свечу.

– Джоргин, – шептал он в темноте на ухо Мари, – Моя милая Джоргин, ты вернулась ко мне!

Как утром Мари выяснила, Джоргин звали его бывшую невесту, с которой они должны были пожениться. Гуччо засмущался, что мог вот так перепутать; и заверил Мари в своей любви, с гордостью сказав, что "разделил ложе с потомком королей", так как отец Мари уже успел похвастаться своим происхождением.

– Ты словно ангел, – сказал он ей, – Мой ангел-спаситель, моя прекрасная Мари! Свежая как роза! Если бы я только знал, какое счастье я испытаю, встретив тебя, я бы сам порвал с этой Джоргин! Она и в подметки не годится тебе!

Проведя в поместье де Карсикс весь следующий день в обществе "своей дорогой Мари", которая провела ему экскурсию у местной речки, он подарил ей одно из своих золотых колец с самым дорогим бриллиантом, и, заплатив Жану гораздо больше денег, чем тот запросил, за ночлег, ускакал на своём коне, сказав, что в Париже у него есть дела, требующие решений. Однако он обещал вернуться; и правда возвратился спустя две недели, на этот раз с ожерельем, которое преподнести Мари. Её мать, сначала устроившая отцу истерику, немного успокоилась, видя счастье в глазах обычно от всего отстраненной дочери, а Жан ликовал. Он был доволен тем, как прошла их первая ночь, потому что "в случае чего мы обвиним его в насильственном соитии с Мари", а уже на следующий день пожимал руку этому человеку, которого предполагал представить насильником. Мари же не обращала на это все внимания. Наконец она не читала про чужое счастье, а сама стала счастлива! Даря ей ожерелье, он сказал, что обязательно сделает её своей женой, потому что она достойна лучшей жизни. Она желала этого более всего на свете, но в её душе тлела тень сомнения. Что она, в сущности, знала про этого человека, клявшегося ей в вечной любви после пару ночей, кроме его имени? Ему двадцать семь лет, с детства он купался в роскоши и был страшно избалован, что она видела даже влюбленными глазами. У них совершенно отсутствовали общие интересы, потому как Мари и близко не была так образованна и осведомлена о событиях в мире, как он. Обо всех и обо всем он рассуждал с высокомерием, особенно о тех, кто был беднее его. Обожал говорить о себе. Однажды за спекуляции на рынке он на несколько недель даже угодил в тюрьму, откуда его вытащили связи и деньги родни. Имея множество увлечений, он менял их быстрее, чем самых дорогих лошадей. Также он, должно быть, менял женщин, думала Мари, надеясь на лучшее, но её надеждам не суждено было оправдаться. Не считая их знакомства, он заезжал в де Карсикс лишь дважды, оба раза привезя дорогие подарки. А на третий приехал… Попрощаться. Наедине, в комнате, где Мари трижды делала его счастливым, он сказал ей, что их отношения были хотя и приятной для него, но ошибкой; и он расстаётся с ней, но она, конечно, оставляет у себя его подарки, и, если ей нужна будет какая-то помощь, может обратиться к нему, послав письмо. На вопрос, что же она сделала, чем провинилась, он ответил, что родители невесты дали согласие на брак, и он, Гуччо, её всегда любил, хотя и понимает, как некрасиво получилось. Мари, впавшая в замешательство, в слезах выбежала из комнаты и побежала к отцу, который, как всегда, когда приезжал Гуччо, занимался хозяйством, делая вид, что он ни о чем не подозревает, а Гуччо ездит общаться с его сыновьями, которые обучали его охоте. В истерике она кричала, что Гуччо её бросил, обманул! Жан де Карсикс, кликнув сыновей и парочку крестьян, немедленно рванул к безмятежно идущему к своему коню Гуччо.

– Насильник, опорочивший мою дочь, дворянскую девицу, между прочем! – визжал он, в притворном гневе забыв о том, как сам подослал к нему Мари, – Да я, королевский потомок, уничтожу тебя, мстя за честь дочери! Я до короля Людовика дойду, чтобы все тебе, негодяю, в глаза плевали! Проклятый сиенец!

Настала очередь Гуччо удивляться.

– То есть Вам все известно? И с какого же момента Вы осведомлены, мессир?

– Ах, с какого момента! Дочь только что рассказала мне обо всем…

– Как Вы смеете обвинять меня в насилии? Как Вы узнали об… Обстоятельствах нашей первой ночи? Подслушивали вы, что ли? Сумасшедшая семейка! Убирайтесь с дороги!

– О, нет, дорогой мой, я не уйду просто так с твоей дороги, как и из твоей жизни, – процедил сквозь зубы Жан де Карсикс, переигрывая роль разъяренного отца, – Ты обесчестил нашу семью, и перед тобой два выхода – жениться на ней, или оправдываться перед всем французским народом, перед которым я намерен тебя опозорить! У меня есть свидетели! Мы устроим тебе гражданскую смерть!

Бальони беспокойно заозирался. Он не знал, что все это постановка, и подумал, что ему здесь могут устроить не только гражданскую смерть. Мало ли на что эти люди способны! Вокруг него выстроились братья Мари и двое крестьян с виллами. Каждый из них больше Гуччо, и он один против всех. Угораздило же его ехать сюда одному! Отныне никаких деревенских девок, пообещал он себе. Только бы уйти отсюда, только бы не допустить самосуда. Его пыл подостыл.

– Мессир де Карсикс, скажите, что я могу предложить Вам без брака на Вашей дочери.

Жан на минуту задумался. Первой его мыслью было затребовать денег, как можно больше денег, столько, сколько можно вообще назвать цифрой, учитывая, что считал он с трудом. Но эта свинья была слишком жирной, и он, словно голодный питон, приготовился заглотить свою добычу целиком.

– Я сказал свое отцовское слово. Ты обязан жениться на ней. Иного решения я не приму! Я, дворянин, рыцарь королевского происхождения, не потерплю надругательства над своей дочерью какого-то паршивого итальянцы! Я пойду к плево!

Гуччо был готов принять любые условия, чтобы отвязаться от Мари и не иметь проблем. Он дал бы им любые деньги. Только не был готов идти с ней под венец, и его задели слова про паршивого итальянца от этого человека, живущего в хибаре вдали от цивилизации только потому что он носит выдуманные титулы. Гуччо, с детства имеющий все, что только возможно, переживал об отсутствии у него дворянского происхождения, иногда думая о том, как здорово было бы иметь аристократические корни! Во Франции предвзято относились к итальянцам. В нем вскипело негодование, которое в конечном итоге пересилило страх. Он вспомнил такое, что разом могло уничтожить этого дворянина, которому при короле только шутом быть, и всю его семейку.

– Мессир де Карсикс, насколько я помню, Вы давно заложили банку Толомеи свое поместье, – сказал Гуччо, к которому постепенно возвращалась его обычная самоуверенность, – Банк Толомеи обанкротился в 1311 году, и теперь Вы должны банку моего отца. Если Вы отпустите меня и согласитесь забыть эту историю, я смогу убедить моих родственников простить вам долг, если окажетесь и будете чинить мне препятствия, то взыщу с вас все до последнего гроша, так и знайте! И только попробуйте дотронуться до меня, мои братья знают, куда я езжу, вам не сдобровать, вас самих уничтожат!

Жан погладил свою небольшую, неопрятную бороду. Он уже и думать забыл об этом долге, надо же, эти жадюги-торгаши считают все до последнего гроша, будь они прокляты! Он имел столько долгов, что сбился со счета. Но правда, что-то такое он припоминает…

– Черт с тобой! – наконец воскликнул отец, еще две минуты назад готовый рвать за честь единственной дочери, – Шли в течение недели расписку о том, что все кончено, дело улажено, и убирайся отсюда!

На том эта не слишком приятная история, какая, наверняка, не единственная имела место быть, как бы не воспевали идеалы дворянства, и закончилась бы. Де Карсикс были прощены долги, и они продолжили существовать также, как до появления Гуччо Бальони. Если бы близкие отношения молодых мужчины и женщины не привели к последствиям, которых они зачастую не ждут и не желают. Не прошло и месяца с последнего воссоединение с Гуччо, как Мари поняла, что носит дитя. Поначалу она настолько растерялась, что предпочла не замечать все признаки, и скрывала от родителей, и когда мать обнаружила, было уже поздно избавляться от ребёнка народными методами. Сообщили Жану. Начался страшный скандал; отец орал и грозился привести беременную Мари прямо в семью Бальони, и показать девке, на которой проходимец так жаждал жениться. Но Мари пала к отцовский ногам и молила не позорить ее, уверяя, что, когда она родит, будет проще вернуть расположение Гуччо, ведь не бросит он собственного ребенка, а вот если они пойдут к нему сейчас, он может настаивать на том, чтобы избавиться от дитя! Жан подумал, и решил отправить дочь рожать в монастырь, что недалеко от Парижа, где настоятельница приходилось ему дальней родственницей, " чтобы все видели, как и где она жила, будучи в тягости, и этому богатому простолюдину подтвердили, что ни с кем мужского пола контакта у неё не было, а то решит еще, что ребёнок не его". Братья Мари отвезли её в этот самый монастырь, и в положенный срок в начале октября 1316 года она представила миру свой труд. Это был мальчик, и роды прошли на удивление легко, ведь Мари было всего девятнадцать лет, самый возраст для родов, но, увы, недостаточный для осознанного материнства, что она докажет в дальнейшем. Первой её мыслью после того, как она взяла на руки новорожденного, было ехать к Гуччо, по адресу в Париже, который он ей озвучил, но, уже выйдя из монастыря, она вернулась назад. Что она скажет, приехав к нему? Ей всегда не хватало смелости и отваги! Проще послать письмо. Несколько раз она начинала писать и выбрасывала; в конечном итоге написала просто "Гуччо, это твоя любящая и верная Мари, на которой ты обещал жениться. Ты оставил меня беременной. Я родила сына". Гуччо, который уже успел жениться, вздрогнул, читая это послание и благодаря Бога, что его принесли ему, а не кому-то из его семьи, или, чего доброго, его жене. Минуту он колебался; ребенок, сын, как же быть! Как можно бросить своего сына? Он сейчас же поедет к этой Мари и заберёт его себе! Но то были только первые мысли, потом Гуччо воскликнул, обращаясь к самому себе: "Скольким таким несчастным как я этот де Карсикс мог подложить свою дочь! Как я могу быть уверен, что это мой ребенок? А может, они вовсе подобрали какого-то крестьянского отпрыска, и пытаются выдать мне за своего с целью шантажа? Не уж, второй раз я не поведусь!". И он выбросил письмо, порвав его на куски.