Молва

– Командировы, – объяснил он, прогудев могуче густым басом, и показал на вырубленную в стене нишу размером с вагонное купе. – Такие хоромы мы получили сегодня все. Устраивайся. Будь, как дома.

– Но не забывать, что в гостях? Это вы хотите сказать? – пошутил Яша, пробуя, удобно ли будет лежать в нише.

– По мне, оставайся! – пророкотал парень и спросил:

– Кишки марш не играют? Есть хочешь? А то вместе бы. Завхоз, Иван Никитич, расщедрился: каждому по двести граммов выдал. Историческое новоселье, говорит, было бы грешно не отметить. Добрая душа, уважил.

Есть Яша не хотел.

– Неужто ни-ни? – удивился здоровяк, щелкнув себя по шее, – Надо бы малость… Судя по всему, новоселье он уже отметил.

– Вот вы о чем! – догадался Яша. Только не пью я. Даже ни-ни.

– Молодчина! – похвалил парень. – И не надо, не привыкай, ни к чему это. Но…. приказ есть приказ! А приказ начальника – закон для подчиненного. Ты слышал, что сказал командир! Надо по-у-жи-нать. Понял?

– Так точно, товарищ…

– Зови меня Ерусланом, – разрешил парень.

– Если вы, товарищ Еруслан, не возражаете, то я поужинаю утром, – предложил Яша, залезая в нишу.

Но Еруслан был неумолим.

– Возражаю! – пробасил он во всю мощь своих необъятных легких. – И притом категорически. Утро – это ведь уже завтра, верно? А исторический день для завхоза – это сегодня. Смекаешь?

– Тогда давайте так: я вам сейчас – свой ужин, а вы мне утром – свой завтрак, – предложил Яша.

– Мужской разговор! – согласился Еруслан и пожелал Яше спокойной ночи.

Только сейчас, оставшись один, Яша оглядел жилище Владимира Александровича. Штрек как штрек. Не слишком широкий и не очень высокий. Нормальный, пригибаться не надо. В углу кованный железом деревянный сундук, медный чайник, бачок с водой. Напротив, у стены, на аккуратной каменной ножке квадратная каменная плита – стол. На нем телефон-вертушка, знакомый томик рассказов Джека Лондона, фарфоровая чернильница, пепельница с царицей Тамарой. Возле стола две каменные табуретки и какая-то большая корзина, прикрытая куском рогожи. На крюках, вколоченных в стену, – полушубок, ватные брюки, автомат.

Яша убавил в висевшей над нишей «летучей мыши» огонь, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, он пролежал долго, может, час или два, но сон не приходил. Где-то недалеко раздавались голоса. Кто-то негромко пел об отважном Ермаке и «товарищах его трудов». Да, в такую ночь уснуть было нелегко. Там, наверху, с передовых позиций в порт шли отряды красноармейцев. Последние защитники Одессы до рассвета спешили попасть на последние уходящие в Севастополь корабли. Завтра в городе уже будут фашисты. Завтра… Каким же он будет, этот завтрашний день? Яша достал карманные часы – подарок командира, – щелкнул крышкой. Светящиеся стрелки показывали без четверти три. Завтра уже наступило…

Задремал он только к самому утру, но тотчас почувствовал прикосновение чьей-то руки.

– Проспишь все на свете! – рокотал Еруслан, держа в руках два ароматно дымящихся котелка.

– Через двадцать минут отправляемся на торжественную встречу гостей.

Боевое крещение

Ровно в десять часов утра партизаны вышли из катакомб и устроили засаду вдоль дороги, спускавшейся в балку. С командиром, Ерусланом и дедом Гаркушей Яков залег в придорожной воронке. Еруслан и дед лежали не шевелясь, напряженно смотрели вдаль. Бадаев наблюдал за степью через бинокль. Дорога была пустынной. Противник словно знал, что его ждет, и не торопился.

Утро стояло теплое, солнечное. После пребывания в затхлом и сыром подземелье было приятно лежать на земле под открытым небом и вдыхать полной грудью свежий степной воздух. Пахло дорожной пылью, терпкой сухой полынью, неубранной ботвой дынь. Справа, за балкой, о чем-то шушукались на ветру подсолнухи, за виноградниками в багрянце садов утопали белые хаты села Нерубайского. Высоко над степью летела журавлиная стая.

– Улетают! – грустно протрубил Еруслан, провожая взглядом растянувшийся клин журавлей. – Слышите? Курлычут.

Прощаются, – вздохнул дед. Владимир Александрович оторвался от бинокля, тоже глянул в сторону удалявшихся птиц.

– Придет весна, и вернутся, снова прокурлычут свою песню.

– То другая уже будет песня, – добавил Еруслан. – И кто знает, доведется ли ее услышать.

Владимир Александрович сделал вид, что не расслышал, поднес к глазам бинокль и снова начал следить за степью, за уходящей вдаль узкой лентой дороги.

«Такое утро – солнце, журавли… а сердце щемит, как будто в тиски его кто намертво зажимает», – подумал Яша.

– На, погляди, вон они, наши гости, – командир протянул Яше бинокль. – Видишь?

– Ага, – прошептал Яша, хотя до показавшейся колонны врага было несколько километров. – Офицера на коне вижу, солдат с автоматами. Орут вроде что-то.

– Пьяные, наверно, – предположил дед, прикрывая пулемет дынной ботвой. Хлебнули для храбрости, не иначе.

– Дадим им сейчас свинца на закуску, – пробасил Еруслан, отбросив в сторону превратившуюся в крошево папиросу, и начал укладывать перед собой в рядок противотанковые гранаты.

– Внимание! – скомандовал Бадаев. – Показалась вражеская колонна. Всем укрыться и ждать моего сигнала!

Яша отдал бинокль командиру, скосил глаза туда, куда был обращен взгляд командира. В следующей воронке притаились две Тамары – Тамара-маленькая, Межигурская, и Тамара-большая, Шестакова, дальше, в придорожной канаве, устроились другие партизаны. На баштане, где еще недавно зрели крутобокие рыжие дыни, замаскировался в окопчике Петренко.

Все замерли. И тут Яша увидел ежика! Шурша ботвой, он направлялся прямо к их воронке.

– Смотрите, смотрите, кто спешит к нам! – толкнул локтем в бок Еруслана.

– Ух ты! – удивился Еруслан.

Яша просиял:

– Ежишка, босячок ты этакий! Никак на подмогу? Тикай, братец, тикай отсель живо!

Еруслан звонко щелкнул пальцами, затем приподнялся и бросил в ежика комочек земли. Зверек остановился, замер, постоял немного, словно и впрямь решал, как быть, потом повел мордочкой, недовольно фыркнул и, свернув в сторону, покатился на своих коротких невидимых ножках к ближней куче сухой ботвы…

– Человек шестьдесят, не больше, – нацелив бинокль на приближавшуюся колонну противника, определил Бадаев и негромко крикнул: – Приготовиться!

– Приготовиться… готовиться… овиться, – тихо, от бойца к бойцу, покатилось по цепи.

Все замерли. Лишь один ежик все никак не мог успокоиться и возился в ботве, но спустя некоторое время притих и он. Наступила немая, подсекающая нервы тишина. В воздухе, как показалось Яше, словно произошла внезапно какая-то перемена-из него как будто улетучился моментально весь кислород. Иначе отчего бы так трудно стало дышать и быстро-быстро как сумасшедшее заколотилось сердце?..

Расстояние до фашистов сокращалось на глазах.

«Метров пятьсот, четыреста… триста пятьдесят», – прикидывал Яша, чувствуя, что голова наполняется каким-то нестерпимым звоном, а уши точно закладывает ватой… Впереди колонны на тонконогом белом коне покачивался офицер. Солдаты следовали за ним пешком.

Враги…. Все ближе и ближе… Уже почти можно различить лица… Галдят что-то, ржут, как лошади. Радуются, сволочи, что наконец-то дорвались до Одессы… Наверняка радуются… Как же, вот она, перед ними.

И вдруг, как наяву, перед глазами Яши молнией пронесся донельзя странный калейдоскоп лиц: матери; Ромашки, так звали девочку, в которую он был влюблен в первом классе и которая давным-давно уехала с родителями куда-то на Урал; одноногого чистильщика Бунька, выпивохи с Привоза, бывшего юнги со знаменитого броненосца «Синоп», на котором много лет плавал отец; брата Алексея, с которым мастерили «Диану»; и последнее – придавленной стволом акации девочки в розовой кофточке; женщины с грудным ребенком…

Яша крепко прижал к плечу приклад автомата, опустил палец на спусковой крючок.

– Ты что? – испуганно прошептал Бадаев и сильно, до боли, сжал Яшино плечо. – Спокойно…

Офицер посматривал по сторонам, туго натягивая поводья, сдерживая коня. Было заметно, что тишина настораживала и пугала его. Особенно подозрительно он поглядывал на виноградники и тихие огни садов Нерубайского. На балку, в которую, как в мешок, втягивался его отряд, он внимания не обратил.

– Это огородное чучело на жеребце не троньте, – заявил дед. Оно мое.

– Огонь! – привстав, крикнул Бадаев и прошелся по колонне из автомата.

В то же мгновение раздался дружный винтовочный залп, яростно застучали пулеметы.

– Вот вам, вот вам, – как в бреду, горячечно повторял Яша, судорожно нажимая на спусковой крючок.

Лошадь под офицером взвилась на дыбы, заржала и, скошенная пулеметной очередью, рухнула на дорогу, придавив своей мертвой тяжестью уже мертвого ездока.

– Землицы нашей захотели, сукины дети! – приговаривал дед Гаркуша, загоняя в патронник очередной патрон. – Так получайте, получайте, не стесняйтесь!

Солдаты метались, шарахались из стороны в сторону, беспорядочно отстреливались, падали, сраженные партизанскими пулями. Однако несколько человек укрылись за придорожными камнями, в бурьяне, и открыли отчаянно-беспорядочный огонь из автоматов.

Яша увидел, как в трех-четырех шагах от воронки вскипело несколько фонтанчиков земли, услышал, как над головой просвистели пули.

– Ах так! – прогудел Еруслан и, страшный и гневный, отложил автомат, выпрямился во весь свой великаний рост и одну за другой швырнул две противотанковые гранаты. Столбы огня, оглушительный грохот, свист осколков, крики, ругань, стоны – и все стихло. Бой закончился.

– Все, – сказал командир, вытирая со лба пот. – В диске пусто.

– Амба! – пророкотал Еруслан, осматривая поле боя.

– Будут помнить Гаркушу, – добавил дед и, достав кисет, начал скручивать цигарку. Руки его тряслись, махорка сыпалась с оторванного клочка газеты на землю.

– Неужели все? – удивился Яша, еще не веря тому, что бой действительно закончился и что все произошло так скоротечно.

Но факт оставался фактом: вражеский отряд был уничтожен полностью. Бойцы Бадаева обвешивались новенькими немецкими автоматами, подбирали гранаты, набивали подсумки и карманы нерасстрелянными трофейными рожками.

– Вот ты и получил настоящее боевое крещение, – поздравил Бадаев Яшу. – А сейчас в город! О том, что участвовал в бою, никому, понял? Ни-ко-му! Первые дни – никаких действий. Пока запасайтесь самоварами, керосинками, примусами, кастрюлями, чайниками и прочей дребеденью. Но открывайте мастерскую только после того, как Федорович получит на это официальное разрешение от властей… Соблюдайте конспирацию, дисциплину. Каждый свой шаг согласовывать с Федоровичем. Это отец Вовки, твоего приятеля… Ты его знаешь. Еще что? Кажется, все, остальное ты знаешь. – И Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.

– Ну, братишка, бывай! – Еруслан подошел к Яше и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал, – Круто придется или обидит кто – зови Еруслана. Обещаешь? Ну вот и хорошо…

– Ладно, – пообещал Яша.

Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что следует сказать напоследок, на прощанье, но потом, решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял в охапку четыре трофейных ручных пулемета и, взвалив их на спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу в катакомбы.

– Не задерживайся, сейчас каждая минута дорога! – крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не было…

Кровь за кровь

Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде ни души. На улицах – жуткая, пугающая тишина. Дверь ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный лист загремит или зазвенит разбитое стекло – слышно далеко-далеко.

Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город встречает врага зловещей пустотой.

Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые квадраты окон, завоеватели шагают по улицам. В напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых сапог…

Под предлогом поисков оружия оккупанты врываются в квартиры – насилуют, убивают. И грабят. Тащат все, что только можно утащить, – одежду, обувь, посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется им подозрительным, расстреливают, не выводя из квартир…

Восемнадцатое… На Тираспольской площади и на базарах появляются виселицы…. Девятнадцатое… По Люстдорфскому шоссе к бывшим пороховым складам захватчики гонят толпы людей. Клубы пыли, грубая солдатская ругань…

Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.

В складах двадцать пять тысяч человек – старики, женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты закрывают склады, обливают их бензином и поджигают…

Девять гигантских костров… Вопли… Лай пулеметов…

Двадцатое… Стены домов пестрят строгими, строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и распоряжениями, за невыполнение или нарушение которых «виновным» грозит расстрел.

Слово «расстрел» напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх. Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразлиевская улица, бывшее здание НКВД напротив парка имени Шевченко. В нем разместился штаб командования оккупационных войск. У подъезда и на площади перед зданием черные роскошные «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи» и «опель-капитаны».

Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и сигуранцы [Военно-следственная полиция в буржуазной Румынии]. В штабе идет совещание командования. Присутствуют только генералы и высшие офицеры немецкой и румынской фашистских армий всего сто пятьдесят человек… Из подвальных окон здания вырывается ослепительный огонь… Страшной силы взрыв сотрясает город. Оседая, горы камней и щебня погребают под собой «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи», «опель-капитаны» и их хозяев…

Война палачам объявлена.

На поиски «диверсионной банды» власти бросают все силы.

Для ускорения расследования из Бухареста и Берлина прибывают специальные группы следователей. За поимку и выдачу властям «преступников» обещано колоссальное вознаграждение.

Улицы и скверы пустуют. Ищейки гестапо и сигуранцы врываются в квартиры, совершают обыски, проводят облавы, прочесывают квартал за кварталом.

Тюрьмы переполнены. Допросы и пытки ведутся непрерывно. Днем и ночью. Но напасть на след подпольщиков фашистам не удается, следствие безнадежно топчется на месте.

«Кровь за кровь, смерть за смерть!» – такими листовками в течение одной ночи подпольщики заклеивают указы и приказы фашистов.

Дома

Еще в сентябре семья Гордиенко переехала из двух маленьких комнаток в опустевшую квартиру напротив. Над ними, в квартире доктора, поселился некто Петр Иванович Бойко [Подпольное имя Федоровича]. Высокий, нос горбинкой, густые вислые брови. Что за человек, в семье не знали. Говорили о нем всякое. Но Яшка, а вслед за ним его старший брат Алексей привязались к новому соседу, пропадали у него днями и ночами.

– Что у тебя за секреты с этим длинным? – с тревогой спрашивала мать. – Ты к нему совсем переселился.

– Какие там секреты! – отмахивался Яша. – Слесарить нас с братом учит.

– А ему от этого какая прибыль?

– Мастерскую открыть хочет, чинить кастрюли, сковородки, а нас в помощники возьмет, подработаем.

Но мать не успокаивалась.

– Скрытничает он, таит от нас что-то, – жаловалась она мужу. – Поговорил бы ты, отец, с ним, отругал.

– А за что же, мать, ругать-то? – хмурился отец и нервно теребил одеяло.

– Да странно как-то все. Мореходку эвакуировали, а он остался. Почему? Чует мое сердце, неспроста это.

– Верно, неспроста, – соглашался муж. – Придет время, сам скажет, что к чему. В одном я, мать, уверен: своих детей мы воспитали правильно.

С трудом поворачивая голову, Яков Яковлевич смотрел на стену, где висели старые фотографии. Его взгляд задерживался на одной из них. Вот он – матрос революционного броненосца «Синоп». Гордиенко! Лихо сдвинута бескозырка, на черной ленте – имя корабля, Веселые глаза, удаль в лице, пышные боцманские усы.

Десять лет плавал он на «Синопе». Где только не побывал, какие моря, страны не перевидал! А пришла революция матрос Гордиенко стал красным пулеметчиком. Бил и гайдамаков, и деникинцев, и махновцев! Эх, сейчас бы ему той удали и молодой силы! Матрена Деомидовна как бы догадывалась, о чем думает муж, говорила с опаской: – Лишь бы со шпаной не связался. Да еще этот Бойко, что за человек, бог его знает. Нехорошо говорят о нем. Будто был в строительном батальоне, а потом утек оттуда. Будто жену с сыном бросил, любовницу завел…

– Да все это злые люди треплют, а ты и повторяешь. Яшка наш – парень с головой, твердый, плохому человеку не доверится…

Но мать все это не убеждало. Она плакала ночами, днем в тревоге металась от окна к окну, выглядывала во двор, прислушивалась к шагам за дверью.

– Чисто Иисус Христос с креста снятый! – с ужасом воскликнула она, когда Яша появился на пороге после трехдневного отсутствия. – Нас бы с отцом хоть пожалел.

– Алексей знал, где я, – ответил Яша, смущенно топчась на пороге.

– Да он сам под утро явился. Господи, с ума я с вами сойду! Ты бы им что сказал, – обратилась она к мужу.

Отец, небритый, с заострившимся носом и впалыми щеками, лежал на кровати и, о чем-то думая, смотрел в потолок на паутину трещин.

– Хватит, мать! Кажись, все уже переговорили, – сказал он сурово. – Они уже взрослые, что к чему, им виднее. Я бы на их месте тоже без дела не сидел.

Мать поднесла к глазам угол передника, ушла в другую комнату.

– Где же ты все-таки был? – шепотом спросила Нина.

Она поливала Яше из большого медного чайника – водопровод не работал и все охала, рассматривая на теле брата ссадины, царапины, синяки.

– Где был, там уже нет, – ответил Яша. – Много будешь знать – скоро состаришься.

– Думаешь, я такая глупая, что ни о чем не догадываюсь, да? – Интересно. Очень интересно, – не унималась Нина. Почему ребята к вам с Лешкой зачастили? Какие такие у вас секреты? Зачем вы с Лешкой вроде отделились от нас и все в докторовой квартире ошиваетесь? Разве тут места мало?

– Лей же, ну! – приказал Яша громко и – тише, чтобы не слышал отец: – Можешь ты не орать на весь дом? И вообще…

– Что вообще?! – вскинулась Нина и окатила брата холодной водой так, что струйки побежали по спине за пояс и он завертелся волчком.

– Разве неправду я говорю? И еще: что это на чердаке вы прячете, а?

– На чердаке?! – Яша мгновенно выпрямился. – Ты лазила на чердак?

На чердаке, забитом разной рухлядью, была спрятана запасная рация партизанского отряда, и Яша отвечал за ее сохранность. «Эту вещь, – наказывал ему Бадаев, – береги как зеницу ока. О рации на чердаке в их группе не знал никто.

– Ты что побледнел? – испугалась Нина. – Нужен мне твой чердак! Просто я видела, как однажды, еще когда в городе наши были, ты с каким-то дяденькой тащил туда что-то. – Ну это когда было! – махнул рукой Яша, успокаиваясь. – Доктор, если помнишь, языков много знал и книг после него оставалось тьма. Куда их было девать? Не жечь же, не выбрасывать. Вот мы и снесли их на чердак, вернется человек, спасибо скажет.

– Врать ты научился – страсть! – сердито сказала Нина и снова плеснула на него из чайника.

– Не веришь – проверь, – блаженно фыркая, проговорил Яша. – Только учти, мышей и крыс там развелось – ужас!

Нина вздохнула. Она очень любила брата, знала, что и он ее любит. Несмотря на то, что ей еще не было двенадцати, он относился к ней как к ровне, называл «своим парнем». Когда он вдруг ошалело влюбился, «свой парень» стал его личным курьером и чуть ли не каждый день бегал в Красный переулок с «сов. секретными» пакетами. Но было это в той, «другой» жизни, до оккупации. И казалось, что очень давно. Теперь же Яша посерьезнел, стал замкнутым, где-то часто пропадал. Нина видела, что ребята, которые бывали у них, во всем повиновались Яше. Даже девятнадцатилетний Лешка и тот относился к младшему брату с особым уважением, как будто старшим был не он, а Яков. Умывшись, Яша натянул на себя свежую рубашку, сменил порванные брюки и пригладил перед зеркалом буйные огненные волосы.