Истории Турецкого вала 1920. Последняя шрапнель

Андрей Попов

Истории Турецкого вала 1920. Последняя шрапнель

«Victis Honos» – слава побежденным.

– Прапорщик, Вы слышите?! Все! Уходим! Приказ на отступление! – вестовой, испуганно приседая и морщась от близких разрывов, размахивал пакетом.

– Я пока не могу! У меня два орудия отбили! – почерневший от пороховой гари и смертельной усталости, совсем молоденький прапорщик, махнул рукой в сторону врага. Там в окопе, возле двух пушек, уже сновали буденовки и доносились обрывки команд.

– Вы, что не слышите меня?! Приказ уходить и грузиться на корабли! Уходим из Крыма!

Офицер непонимающе крутил в руках депешу, где было предписано по возможности уничтожить тяжелое вооружение и, обеспечив отрыв в один переход, прибыть на погрузку в порт Евпатория. Батарее было выделено место на транспорте «Полония».

– Писарчук, приказано уничтожить. – Он виновато посмотрел на усатого фельдфебеля.

– Без пушек не пойду! – пробасил Писарчук, – я их с Каховки на себе таскаю. И потом, сказано уничтожить, а вить их еще отбить надо. Нет. Без пушек не пойду.

– Писарчук, это же приказ! – сорвался на фальцет прапорщик.

– Ляксеич, да ты не горячись, тут делов то на раз, два! Щас вернем пушки и айда на пароход. – Он зашарил вокруг глазами. – Ну-ка дай сюда.

Схватив чью-то винтовку с примкнутым штыком и крикнув: «А ну сынки, за мной!» он бросился в сторону отбитой красными позиции. Все опешили. Куда!? Зачем?! Ведь получен приказ на отступление! Ведь они уже почти выжили! И тут снова, в который раз броситься в чужой уже окоп, схлестнуться там врукопашную и скорее всего, погибнуть?! Ведь там такие же, обезумевшие от бесконечных атак, крови и парящей над всеми смерти, со своей правдой и верой, и жаждой выжить в этом аду.

Звуки будто приглушились, а время стало тянуться как патока. В этом вязком мареве, широко и неуклюже загребая сапогами, бежал с винтовкой наперевес Писарчук, а там, на отбитой позиции, единственный кто его видел, с ужасом на лице, елозил ногами по глине, упираясь спиной в стенку окопа, старался выбраться из него, беззвучно кричал, пытаясь предупредить товарищей, и рука с наганом, раз за разом вздрагивала, выплевывая пучки огня и все новые и новые пули. Было видно как они, оставляя за собой отчетливый след, и жужжа, словно весенние шмели, медленно летели навстречу фельдфебелю. Некоторые, словно маленькие и злые собаки, рвали его за рукава, полы шинели, отхватывая маленькие лоскутки, но Писарчук, не замечая этого, все ближе и ближе приближался к окопу. Вот он, на секунду застыв на краю, спрыгнул в него, и время как будто опомнилось, над бруствером тотчас замелькали штыки, приклады и кулаки. Послышались удары, лязг, резкое на выдохе «Кхе!» и чье-то утробное, затихающее «Ммм-м-м». Опомнившись, бросились на помощь, но подбежав к окопу, стало понятно, что все уже закончилось. За какие-то секунды Писарчук успел заколоть четверых. Когда он резко обернулся, от него, покрытого копотью трехдневного боя и забрызганного с головы до ног кровью, так пахнуло смертью, что солдаты шарахнулись из окопа:

– Куды!? А ну стоять! – сверкнули дикие глаза, – Давай на передки! – прохрипел он, утираясь рукавом и ухватившись за станину, стал разворачивать орудие.

Солдаты, облепив пушки со всех сторон, вытолкали их с позиции и споро покатили к своим. Молоденький прапорщик, толкая покрытое грязью пушечное колесо, пытался было, что-то сказать Писарчуку, но тот не поворачивая головы, только процедил сквозь зубы:

– Не трогай меня, ваше благородие. Прошу не трогай пока. Я еще с того света не вернулси. Погодь, отойду трохи…