Лебединая песнь Доброволии. Том 2

Ещё утром штаб-ротмистр пришёл к выводу – довольно обитать на печи, где воняет кислятиной и вкрадчиво шелестят тараканы. Велел постелить себе в угловой комнате (старуху-хозяйку с золотушной[12]внучкой постояльцы выдворили на кухню изначально, сивобородый же хозяин с великой радостью вскарабкался на освободившуюся лежанку греть стариковские кости).

Скинувшему верхнюю одежду кирасиру крестьянская кровать, неказистая, скрипучая, но широкая и, главное, относительно чистой простынёй застеленная, показалась роскошным ложем.

Когда хату наполнило дремотное сопенье и храп, в спаленку пробралась Стеша. Без предисловий юркнула под стёганое одеяло, приникла тесно-тесно, как компресс. Живой огонь упругой наготы дезавуировал версию о том, что случившееся ночью было плодом больного воображения.

Вот теперь офицер овладел женщиной осознанно. Исследовал все тайники её ладного тела. Бесстыдство «наяды» удивляло, но не отпугивало, с усердием первого ученика Евгений, давно не девственник, однако и не претендент на лавры Джакомо Казановы, постигал урок плотской любви. Пещерная страсть обуяла его, условности, навязанные цивилизацией, облетели невесомой шелухой. Когда кавалерист, выжатый насухо, иссяк, женщина, секунду назад извивавшаяся под ним, колотившаяся в непритворном пароксизме, замерла, обессилено выдавливая из себя протяжный стон: «ми-и-и-иленький»…

Проснулся Олешкович-Ясень один, из оконца лился свет, денёк обещал порадовать, солнышко с утра всегда в радость, а зимой – вдвойне. Согретую постель офицер покинул без сожаления. Давно не чувствовал он себя так великолепно. И ни капельки стыда не было за то, что проспал не только подъём эскадрона, гимнастику, утренний осмотр и чистку лошадей, но даже начало занятий.

Физиология задвинула остальные дела на задний план. Большую часть суток штаб-ротмистр проводил в приятном обществе Стеши, кто-то другой, менее приятный, драил за неё посуду на кухне. В перерывах между жаркими соитиями кирасир пытался осмыслить происходящее. Степанида – типичный представитель низшего сословия, интеллект её примитивен, уровень курицы-несушки. Для духовного общения она категорически непригодна. Плебс! Но, позвольте, господа, откуда у воронежской деревенщины столь бурный темперамент? Как и где умудрилась овладеть она искусством французского, с языком, поцелуя, бросавшего в дрожь, заставлявшего ноги ватно подкашиваться? Логичных объяснений её талантам не находилось, но так ли уж они необходимы, эти самые объяснения?

К хорошему, как известно, человек привыкает быстро. В один из счастливых вечеров Олешкович-Ясень, привалившись к тёплому боку печи, дымил папироской, на сытый желудок особенно вкусной. Сибаритствовал, предвкушая очередное половое буйство. Прикидывал, повторить ли из полюбившегося или же на сей раз отведать новенького… К примеру, поэкспериментировать в позе «скорпиона», достоинства коей так превозносил в госпитале ротмистр Моложавый, титуловавший себя главным селадоном лейб-гвардии Уланского ея величества государыни императрицы Александры Фёдоровны полка.

Сладостные думы оборвал громкий стук в дверь, под аккомпанемент почтительного «дозвольте, ваш бродь», перешедший в скрип несмазанных петель.

Абсолютно некстати явившийся ординарец доставил пакет из штаба полка. Расписываясь за получение, штаб-ротмистр напрягся – начертанные в углу конверта три креста и блямба сургучовой печати авансировали события чрезвычайной важности.

Керосиновая лампа, свисавшая с потолка, свет давала скудный, чтобы прочесть бумагу, пришлось поближе, на край стола, переставить свечу.

Командир полка приказывал кирасирам срочно выступить в полной боевой готовности, с пулемётами. На сборный пункт надлежало прибыть в двадцать два ноль-ноль. Обозы велено было оставить в расположении эскадрона.

Безусые взводные и медноусый вахмистр сверхсрочной службы Дробязко не заставили себя ждать, по тревоге слетелись шмелями. Молодчики! Олешкович-Ясень распорядился выводить людей и лошадей на улицу.

– Какая задача поставлена, господин ротмистр? – спросил Ника Максимов, исполнявший обязанности старшего субалтерна.

– Задача не доведена. Полагаю, идём за Дон. Дальнейшие разъяснения получим в пункте сбора. Пункт сбора – на церковной площади. С Богом, господа!

Периферийным зрением Олешкович-Ясень отметил, как сильно новости взбулгачили Стешу. Она привстала на носки, кулачки к пышной груди прижала, а локотки оттопырила совсем по-девчоночьи. С приоткрытым ртом и распахнутыми глазищами ловила каждое слово.

«За меня волнуется», – на душу штаб-ротмистра пролился елей.

– Это чегой-то стряслося? – не успела за последним из корнетов затвориться дверь, наложница потребовала объяснений.

– Собери посуду, погрузи на тачанку. Остаёшься в тылу, – кирасир подставил до атласного лоска выбритую щеку, пальцем подсказывая, куда чмокнуть.

Сухость поцелуя списал на хлипкие дамские нервы.

Командирские хлопоты поглотили лейб-кирасира, тогда как времени в обрез оставалось, неудивительно, что женщина вылетела из его перегруженной проблемами головы. Уже когда эскадрон поседлался и начал строиться в походную колонну, Олешкович-Ясень вернулся в хату за полевой сумкой. Пробегая через кухню, удивился, что там ничего не собрано. Утварь на обычных местах стояла.

– Стеша! Сте-еша!

В ответ – молчок. Хозяева на расспросы плечами пожимают, руками недоумённо разводят, девчонка их плюгавая с хитрым видом в носу ковыряется.

Эскадронный – на улицу, дневального трясти. Вытряс, что Стеша, из хаты выбежав, во все лопатки почесала прямиком к реке. Занятый прилаживанием перемётных сумм к седлу своей норовистой кобылки ефрейтор женщину не остановил.

– Дык, я ж подумал, вашбродье, вы её послали… Она ж завсегда при вас…

– Болван! – в сердцах сорвалось с языка штаб-ротмистра.

Следовало признать, что куда бо́льшим болваном в сравнении с нижним чином оказался он сам. Беда одна не ходит. На пару с подлой бабой испарилась сумка с эскадронной канцелярией. Получается, Стеша была шпионкой, а вся история с её героическим побегом из чека – басней, которую Олешкович-Ясень проглотил, не усомнившись. Его доверчивость позволила красной лазутчице блестяще выполнить порученное ей задание. В эту самую минуту быстроногая, вероятно, уже достигла передовой заставы большевиков. Теперь жди беды. Предупреждённые о планах противника «товарищи» устроят наступающим кровавую головомойку.

С тяжёлым сердцем штаб-ротмистр командовал, привставая в стременах:

– Эскадро-он… вполоборота напра-аво… ры-ысью… Арш!

Низко над головами ползла рыхлая облачность, из всех оттенков серого безымянный небесный маляр подобрал самый унылый, самый тусклый колер – оловянный. Жирная мазня не оставляла шанса убывающей луне щегольнуть постройневшей на исходе месяца талией, кое-где высыпания звёзд наблюдались, но от них, чахленьких, проку в плане подсветки – чуть. Улицы, разумеется, не освещены, и если бы не изобильный снежный покров, темень царила бы – глаз коли. Три недели стояния в Батайске – срок более чем достаточный, чтобы изучить населённый пункт вдоль и поперёк. Ориентировались кавалеристы в потёмках без поводырей.

Вот глухую топотню сменило чеканное цоканье, значит, колонна вышла на Мостовую улицу, главную в Батайске. Вымощенная бутовым камнем, она вела на Ростов, в мирные годы по ней с юга купцы стадами гнали скот на продажу, без конца громыхали обозы с богатыми урожаями зерновых и бахчевых культур.

По левую руку резко кончились строения, и чёрною стеною вырос лес. Олешкович-Ясень очень удивился, когда впервые проезжал этим местом. Решил – очередная российская несуразица. Вскоре узнал, это высаженный для озеленения (по передовой европейской моде!) лесопитомник площадью, не пятнадцать ли десятин, аборигенами забавно и двусмысленно именуемый «рассадником».

Улица вывела к церкви Вознесения Христова. Строилась она во второй половине прошлого века, как деревянная, позже была обложена кирпичом. Храм получился узорчатый, пышный, благолепный.

Церковная площадь расчищена от снега. Но расчищена дурно – овальную плешку в центре стиснула по периметру толстая гряда сугробов высотой в человеческий рост. И глупо винить кого-то в работе спустя рукава, как известно, любое мирное благоустройство в разгар изнурительной войны представляется делом сугубо факультативным.

Так сильно был удручён угрызениями совести Олешкович-Ясень, что даже не отметил – на пункт сбора он привёл эскадрон первым.

– Слеза-а-ай! – нараспев скомандовал через плечо и шенкелем направил лошадь в сторону командира полка.

– Равняйссь! Смиррна-а! – дальше покрикивали взводные.

Генерал-майор Данилов, мужчина монументального сложения лет сорока с гаком, восседал на исполинском битюге рыжей масти. Семипудового толстяка могла возить исключительно ломовая лошадь – широкая в кости, крепкой мускулатуры, задастая, с отменным пищеварением и вольготным дыханием. Рядом с генералом находился его помощник Коссиковский, гнедой жеребец под полковником, красивый, словно с лубочной картинки, нервничал, всхрапывая, приплясывая.

Громоздкая фигура и бритое простецкое лицо делали Данилова похожим на оперного певца Шаляпина, сходство отмечали многие. Сравнения со знаменитостью генерала сердили. Имевшим неосторожность пошутить на означенную тему он выговаривал, что похож на собственное отражение в зеркале, а кроме того – на покойных батюшку Фёдора Ивановича, Новосильского помещика, члена Тульского окружного суда и матушку Елизавету Романовну, родившую в законном браке семерых детей.

Не отнимая жёстко выпрямленной ладони от среза папахи, Олешкович-Ясень доложил о чрезвычайном происшествии в эскадроне.

Данилов насупился, шевельнул мясистыми губами, словно смачно выругаться хотел, однако ограничился невразумительным «кхе». Кинул взгляд на наручные часы и чирикнул карандашом в записной книжке, которую держал раскрытой.

Олешкович-Ясень расценил затянувшееся молчание, как пытку. Не выдержал.

– Ваше превосходительство, операцию надо отменить!

– Отчего же? – наигранное удивление командира Сводно-гвардейского полка имело целью сподвигнуть подчинённого на полную искренность.

Клюнувший на удочку лейб-кирасир отчеканил на одном дыхании:

– Противник оповещён. Свою вину в инциденте признаю! Приму любое наказание!

Данилов с Коссиковским переглянулись и вздохнули сокрушённо.

«Иного способа смыть позор не остаётся», – штаб-ротмистр проверил, на месте ли кобура револьвера.

– Э-эва, чего удумал, саврас без узды[13]! – зоркое генеральское око отфиксировало драматический жест. – Пора открыть карты. Как полагаете, Дмитрий Владимирович?

– Подходящий момент, ваше превосходительство, – в глазах Коссиковского мелькнули лукавые искорки. – Воспитательные меры дали результат.

Физиономия Данилова, и без того обширная, расплылась блином на раскалённой сковороде, только не зашипела.

– Успокойтесь, милейший Евгений Николаевич, наступления нынче не будет.

Происходящее оказалось учением. В связи с разбросанностью эскадронов по Батайску генерал решил проверить, сколько времени понадобится для сбора полка по тревоге ночью.

– Ваш эскадрон показал лучший результат. Благодарю за службу. А девку вашу… Как, бишь, её там кличут? Стешка? Хозяева, вероятно, расстреляют её за доставку ложных сведений. Спору нет, легковерность ваша достойна порицания. Пропажа сумки с бумагами чревата последствиями. С другой стороны, мы с вами, слава Богу, не жандармы, не обучены раскусывать столь изощрённые уловки. Что же прикажете с вами делать? М-да-а…

– В качестве смягчающего обстоятельства, – паузой воспользовался Коссиковский, – я думаю, можно учесть африканский темперамент девки, слухи о котором достигли штаба полка.

«Неужто?!» – от жгучего стыда Олешкович-Ясень готов был провалиться сквозь землю.

– Мо-олодость, – в интонации Данилова просквозил оттенок зависти. – Возвращайтесь в строй, штаб-ротмистр. Третий эскадрон подходит. С опозданием в семь минут, однако. Лейб-драгун, господин полковник, надобно подтянуть.

– Будет исполнено, ваше превосходительство! – Коссиковский заговорил уставным языком.

Спустя четверть часа кавалеристы с песнями возвращались на биваки, как дорогому подарку радуясь возможности провести ближайшую ночь в тепле и безопасности.

Олешкович-Ясень ещё переживал за случившееся, но острота ситуации спала, и он уже начинал рассматривать её в качестве курьёза, попутно в недрах души сожалея, что страстная простолюдинка не покувыркается больше в его постели.

3

21–25 января 1920 годаСело Петрогоровка – колония Новоалександровка

Дроздовцы после удачного набега на станицу Елизаветинскую провели тактическую рокировку. Первый, наиболее сильный полк, прикрыл протяжённый участок от немецкой колонии Новоалександровка до села Петрогоровка. Соответственно, полковник Манштейн отвёл своих стрелков на левый фланг дивизии, в Азов, который регулярно обстреливался врагом тяжёлой артиллерией из Обуховки, и, тем не менее, считался куда более выгодным местом дислокации, нежели придонские селения.

Неудобства в виде бомбардировок с лихвой компенсировались благами цивилизации, вернее, её огрызками. В центре прифронтового Азова, как ни странно, оставались двух и трёхэтажные каменные дома, в которых функционировали не только водопровод и электричество, но и паровое отопление. А возможность спать на кровати с панцирной сеткой, раздевшись до исподнего, причём не грязный вещевой мешок под голову сунув, весь из жёстких углов, а уложив человеческую перьевую подушку, хорошенько её взбив, разве не предел мечтаний для бойца-окопника? А если с веничком предварительно попаришься, ну, как, скажите, избежать аналогии с раем на земле? Отменная общественная баня по сю пору в Азове работала, с просторным мыльным залом и жаркой парной…

Эффективность огня советских батарей была низка – стрелять с закрытых позиций «товарищи» – не мастаки. Вдобавок много гранат не взрывалось по причине заводского брака. Разрушения минимальные. Так что страдали от обстрелов преимущественно мирные обыватели, на долгие часы гром пушек загонял бедняжек в глубокие погреба-холодильники, заставляя клацать зубами от страха и холода.

Расслабиться выведенному в ближний тыл полку Владимир Манштейн не позволил. Сразу начались занятия, в которых исключения не делались даже для офицерской роты. Ежедневно господа офицеры оттачивали ружейные приёмы и маршировали по улицам, тянули носок, печатали шаг по булыжной мостовой, трамбуя, истончая покрывавший её слой снега.

Уходя из Азова, Туркул оставил там обоз и маршевую роту. Обоз – обуза маневру, а разношёрстная сырая масса маршевиков, днями прибывшая из тыла, нуждалась в сплачивании хотя бы на скорую руку.

Батальон капитана Петерса занял Новоалександровку, обеспечивая фланг. Основной кулак из двух батальонов, полковых команд и приданной артиллерии Туркул стянул в Петрогоровку, здесь же разместился штаб. Сторожевые охранения прикрыли северную окраину села, вытянувшуюся вдоль левого низменного берега Дона.

Петрогоровка господствовала над прилегающей местностью, пойма реки здесь своенравно вздыбилась. Не зря же молодой царь Пётр I облюбовал эти взгорья в качестве наблюдательного пункта во время своего первого азовского похода. Тогда, в 1695 году турецкому гарнизону крепости удалось выдержать трёхмесячную осаду превосходящих русских войск под командой генералов Гордона, Головина и Лефорта. Азов пал спустя год…

Дуб Петра Великого впечатлил Туркула.

«То-то ни один Володькин рассказ о Петрогоровке без этого персонажа не обходился», – думал полковник, задирая голову, пытаясь охватить взглядом растущее на вершине холма дерево, которому было больше двух столетий.

«Если верить преданию, конечно. А высоты в нём – тридцать два – тридцать три метра», – война отточила глазомер Туркула до абсолюта.

Толстая бурая кора, покрывавшая мощный ствол исполина, сплошь была изъедена глубокими вертикальными трещинами. Изогнутые ветви, кряжистые, как руки тяжелоатлета, образовывали раскидистую крону, сужавшуюся конусом к вершине. Осень иссушила резные листья, проредила, но облетели далеко не все. Порывы ветра извлекали из коричневой, покоробленной, мёртвой листвы вкрадчивый шелест, по звуку не пергаментный даже, к жестяному ближе.

Великан многое повидал на своём веку, и, вне всяких сомнений, был очень мудр. Молчун от рождения, он умел хранить чужие тайны.

В отрочестве Антоше Туркулу, любовью к чтению, увы, не отличавшемуся, случайно попалась тоненькая книжка с картинками про дохристианскую Русь, которая его увлекла. Автора он не запомнил, зато в память врезалось множество занимательных подробностей из жизни восточных славян. К примеру, дуб древние русичи почитали как магическое дерево, ведь ему покровительствовал сам бог грома и молнии Перун. Идолов Перуна для своих капищ[14]язычники вырубали исключительно из стволов дуба…

Уважая обычаи предков, полковник не возводил их в культ. Историческому древу он быстро нашёл практическое военное применение. Велел на его ветвях оборудовать гнездо наблюдателя на высоте пятнадцати метров от земли.

Днём в ясную погоду обзор был великолепен, цейссовская оптика позволяла отслеживать движение войск противника не только в станице Гниловской, но и на окраинах Ростова.

Одно плохо – свирепый ветрило с моря вынуждал часто менять наблюдателей, чтобы те не попадали с веток в снег, как окоченевшие воробьи.

«Проклятый мороз! – чертыхался Туркул. – Градусов бы на пять помягче, затащили бы на верхотуру щит из досок, на него – «максимку» и поливали бы оттуда всю округу кинжальным огнём».

Ночь на участке полка прошла тихо, зато по Азову красные без передыха садили из пушек.

Спокойным выдался в Петрогоровке и день следующий. Вечером Туркул приказал командиру второго батальона прозондировать окрестности Елизаветинской. Подполковник Ханыков выслал разведку – десяток стрелков при одном надёжном офицере. Ночью в районе хутора Шмакова вспыхнула стрельба, в считанные минуты улегшаяся. Разведка в Петрогоровку не вернулась, из чего усачом Ханыковым был сделан вывод, что, заплутав, она напоролась на «товарищей» и полегла в перестрелке либо оказалась в плену.

Очередные сутки были отмечены тем, что полковник Туркул получил приказ прибыть в Азов, в штаб дивизии, куда вновь наведался с инспекцией комкор. Генерал Кутепов довёл до старших дроздовцев общую обстановку на фронте. Доклад носил весьма оптимистичный характер, рефреном звучало – красных бить можно, как били их прежде. Эти слова стали новым девизом добровольцев, заклинанием фактически. Очень хотелось верить – успех не случаен. В конце совещания командующий добавил ложку дёгтя, попеняв Кубанской Раде, упрямо не желающей унимать сепаратистские настроения.

Затишье на фронте сменилось мелкими стычками. Советские начали выискивать слабое место в обороне противника. Перспективными для прорыва им показались складки местности на участке седьмой роты капитана Конькова. В разгар ночи большевики подкрались, обстреляли из «льюиса» и растаяли во тьме. Явно пытались спровоцировать «дроздов» на ответный огонь, засечь расположение пулемётных гнёзд хотели. Вечером непрошеные гости наведались туда же. На сей раз Василий Петрович Коньков, тёртый пехотный калач, своевольничать им не позволил. Рота открыла огонь пачками и наглецы задали стрекача.

Тем же днём в Новоалександровке в расположении первого батальона полковой священник о. Феодор Каракулин служил панихиду по офицерам и стрелкам, год назад павшим в бою за город Бахмут.

Не так много людей пришло на богослужение, порядка тридцати, но их хватило, чтобы создать давку в маленькой церковке. А уж духота такая случилась, от дефицита кислорода тухли свечи. Но человек, как известно, выносливее любого неодушевленного предмета.

Комбата Петерса на службе обязывала присутствовать должность. Естественно, в младенчестве капитан был крещён и глубоко-глубоко в душе он веровал, но к воцерковлённым его никак не отнести. В храм Евгения Борисовича не тянуло, а когда он там оказывался, душа его оставалась равнодушной.

Новоалександровка основана немцами-колонистами, купившими почти две тысячи десятин[15]земли, до них тут был захудалый хуторок с символическим названием Азовская Пустошь. Во второй половине минувшего века немецкие колонии вырастали по всему плодородному югу России. Особенностью области войска Донского стало то, что казачьи власти не разрешили возникать на их исконных землях поселениям с чужестранными названиями, всяким там, Блюменфельдам и Любенталям. То ли дело, «Новоалександровка», имечко, патриотичного русского уха не карябающее…

Народ работящий и набожный, немцы изначально отстроили в поселении высокую лютеранскую кирху. Действующая, просторная, она удобна для службы, но православный священник её порога не переступит.

Петерсу, в довоенном прошлом студенту физико-математического факультета императорского Московского университета, иррациональный подход отца Феодора непонятен. Ведь Иисус Христос – единый Бог для всех христиан. Разве осудит он православных за служение себе в храме дружественной конфессии?

Склонив непокрытую черноволосую голову, с мигающей восковой свечой в руке, Петерс вспоминал события, давшие повод к сегодняшней тризне. Драка за каменноугольный бассейн была изнурительной и невероятно кровавой. Уездный городок Бахмут, станция Яма, подле него расположенная, много раз переходили из рук в руки. Аналогичная свистопляска происходила под Константиновкой, Дебальцево, Попасной и другими шахтёрскими населёнными пунктами, несть им числа.

Рельсовой, сугубо маневренной вышла война за Донбасс. Белые оперировали небольшими отрядами, основная их тактическая единица – стрелковая рота. А уж если отряд насчитывал сотню пехотинцев, да человек полсотни конных при одном-двух орудиях, он уже считался внушительной силой. С вражеской стороны тоже действовали отдельные группы, но всегда превосходящие числом, от тысячи и более штыков и сабель. Потери добровольцы несли постоянно, как от огня противника, так и от сыпняка.

Прошедший год вместил в себя массу трагических событий столь густой концентрации, что его без натяжки можно было приравнять к целому веку мирной жизни.

«Что я чувствовал год назад в Бахмуте? – пытался вспомнить Петерс. – Наверное, похожий груз безмерной усталости плющил меня. Надежд на лучшее всё же было больше. Что будет спустя ещё год – не ведает даже тот, кому мы сейчас молимся».

Гудящий бас пастыря прорвал клейкую паутину мыслей:

– Бо-оже, Господь милосе-ердный, вспоминая годовщину смерти рабов твоих, просим тебя, удостой их места в царствии твоём, даруй благословенный покой и введи в сияние славы тво-о-оей. Сотвори ве-ечную память па-а-авшим!

Дроздовцы принялись креститься. Равняясь на соратников, трижды осенил себя крестным знамением и Евгений Петерс.

Мороз крепчал, достигая небывалой для Задонья силы. Столбик спиртового термометра Реомюра опустился аж до минус двадцати пяти градусов[16]. Холода сопровождались метелями, и потому переносились вдвойне тяжело.

Из штаба дивизии просочились слухи о готовящемся наступлении. «Дрозды» встретили их с настороженностью, смутно представляя, как можно вести активные боевые действия в таких погодных условиях. Каждая лишняя минута пребывания на улице грозила обморожениями.

Оборона – всегда испытание войск на прочность. Долгое стояние на месте пагубно влияло на добровольческие части, началась эпидемия перебежек в стан врага. Не избежали её и «дрозды», к красным переметнулось несколько из второго и третьего полков.

Второй полк по-прежнему стоял в Кулешовке, в нём сменился командир. Полковник Руммель, в последние дни с трудом волочивший ноги, свалился с подозрениями на возвратный тиф. Команду принял полковник Титов Всеволод Степанович, испытанный походник, в Великую войну – кадровый офицер пехотного Ивангородского полка.

Перебежчики мало того что дезертировали, опозорили честь дивизии, у них ещё хватило наглости поставить подписи под прокламациями, которые большевики разбрасывали с аэроплана над позициями дроздовцев. В подмётных листках иуды призывали однополчан экстренно последовать их примеру, мотивируя своё решение бессмысленностью дальнейшей борьбы.

4

26–27 января 1920 годаОкрестности станицы Елизаветинской – село Петрогоровка

На кофейной ли гуще, на ромашке ли гадать о замыслах врага – занятие пустое. Нужны фактические данные, и Туркул велел провести новую вылазку в расположение «товарищей». Начальник пешей разведки Гриша Годлевский получил задачу – кровь из носу – приволочь «языка», желательно командира.

И вот ночью в сторону Елизаветинской потопали девять стрелков, вёл их подпоручик Жильников. Для усиления от офицерской роты разведчикам приданы были подпоручики Яновский и Кузенко. Оба в полку – без году неделя, оба из ошмётков расформированной девятой пехотной дивизии, влитых в Азове в ряды дроздовцев. Яновский и Кузенко – субъекты мутные, в Добрармию угодили из-под палки, и офицеры доморощенные, из «керензят»[17], тем не менее разуметь обязаны, что рабоче-крестьянская власть за службу генералу Деникину их по головке не погладит. Инстинкт самосохранения должен был мобилизовать их на борьбу.