Деревья не плачут

Варвара Пономарёва

Деревья не плачут

Пролог

Природа – удивительная вещь.

Посмотри на деревья: их так много, и каждое из них уникально. В какой-то момент они меняют свои окраски, становятся поистине великолепными, но затем наступает время отдыха – заслуженного отдыха, но весной не всем суждено пробудиться и вновь зацвести. Некоторые так и остаются в тишине, гниют изнутри, а потом их встречает мягкая трава или снежный покров – но они сделали достаточно.

А вспомним вечнозеленые деревья. Им не так легко, как кажется: вечная тяжесть, постоянная борьба за выживание. Они напоминают тех людей, кто всегда на передовой, кто не может позволить себе расслабиться, кто несет на себе бремя ответственности. Каждый из нас – как дерево в лесу: кто-то цветет и радует глаз, кто-то тихо стоит в тени, а кто-то сражается с бурями жизни, оставаясь стойким и непоколебимым.

У жизни на каждого свои планы. Сегодня ты стоишь уверенно, будто вековой дуб – крепкий, нерушимый, с корнями, вросшими глубоко в землю. А завтра… Завтра какой-нибудь ураган, о котором ты даже не подозревал, вырвет тебя с корнем и оставит на земле ждать спасения и медленно гнить.

Глава 1 Возвращение домой

Николай ехал в свой родной город. Туда, где провел лучшие годы жизни – с родителями, с двумя младшими сестренками, с запахом свежеиспеченного хлеба по утрам и звонким смехом во дворе. Но сейчас его никто не ждал. Родители погибли в той глупой аварии на переезде, а сестры… Сестры разъехались по разным городам, словно опасаясь, что стены родного дома напомнят им о том, что они потеряли.

Дороги, когда-то ровные и заасфальтированные, теперь представляли собой жалкое зрелище – выбоины, трещины, кое-где пробивающаяся сквозь асфальт трава. По обочинам уже не золотились бескрайние поля пшеницы, не шелестели на ветру подсолнухи. Лишь пестрые кроны деревьев, отчаянно пытающихся раскрасить унылую, хмурую весну. Дождя не было, но небо висело низко, серое и тяжелое, словно промокшее ватное одеяло, без единого проблеска солнца.

Когда машина остановилась у знакомого поворота, Николай вышел, и ветер сразу принялся трепать его темные с проседью волосы, выбивая из-за уха непокорную прядь. Он стоял неподвижно, вглядываясь в изменившиеся очертания родных мест. Время оставило на нем свои отметины – резкие скулы, глубокие складки у рта, загорелую кожу, обветренную годами жизни вдали от этих мест. Но глаза… глаза остались прежними – ясными, серо-голубыми, как река в ясный день. В них читалось столько – и грусть, и упрямство, и та тихая, неистребимая надежда, что привела его обратно.

Город встретил его безрадостно. Он был серым, мрачным, словно выцветшая фотография. Люди, бредущие по улицам, шли, опустив головы, не глядя по сторонам. Лишь дети – вездесущие, неугомонные – резвились во дворе, их смех звенел, как колокольчики, странно диссонируя с общей атмосферой упадка.

Его руки, лежавшие на капоте машины, были руками человека, знавшего труд – пальцы длинные, но с грубыми суставами, с едва заметными шрамами от старых порезов и царапин. На левой – тонкий след от обручального кольца, давно снятого. Одет он был просто: потертая кожаная куртка, темные джинсы, крепкие рабочие ботинки. В его позе не было суеты – только усталая решимость, будто он уже мысленно перебрал все, что предстоит сделать, и теперь оставалось лишь начать.

Николай помнил этот город абсолютно другим. Он помнил его цветным – с ярко-красными крышами домов, с сияющими витринами магазинов, с клумбами, утопающими в цветах. Помнил, как каждый встречный приветливо кивал ему, здоровался, спрашивал о жизни. Помнил вечера, наполненные музыкой, доносящейся из распахнутых окон, ароматы жареного мяса и свежеиспеченных пирогов. Помнил посиделки у костра на берегу реки, когда все соседи собирались вместе, пели песни, рассказывали истории, а звезды казались такими близкими, что до них можно было дотронуться рукой…

На подъезде его встретил дуб – тот самый, что когда-то, кажется, в другой жизни, он сажал вместе с отцом. Мальчишкой, едва достающим отцу до плеча, он держал саженец, а отец, смеясь, закапывал корни, его сильные руки уверенно утрамбовывали землю.

Когда Николай поднял голову и взглянул на дерево, уголки его губ дрогнули в улыбке – невеселой, но теплой.

"Ну что, старина… встречай хозяина", – будто говорил его взгляд.

Теперь дерево возвышалось над крышей, мощное, но израненное временем. Его кора покрылась глубокими трещинами, напоминающими морщины на лице старика.

А дальше… дальше был дом. Его дом. Он стоял на самом берегу реки, весь оплетенный диким виноградом. Зелень так плотно обвила стены, что даже окна, эти когда-то добрые глаза дома, теперь были скрыты под густыми зарослями. Казалось, природа, терпеливая и мудрая, медленно затягивала раны, нанесенные людьми, возвращая себе то, что когда-то у нее отняли.

Николай глубоко вздохнул. Ему едва перевалило за пятьдесят, но в нем чувствовалась умудренность прожитых лет, словно он уже успел побывать и юношей, мечтавшим о большом мире, и мужчиной, познавшим его жестокость, и теперь, наконец, стал тем, кто он есть – человеком, вернувшимся домой.

«Работы предстоит много», – промелькнуло у него в голове. Щемящее чувство утраты сдавило грудь, но вместе с ним, упрямо, как росток сквозь асфальт, пробивалось желание – вернуть этому месту жизнь, вдохнуть в него краски, звуки, запахи.

Когда он сделал первый шаг к двери, по его лицу пробежала тень – не страха, а странного облегчения, будто после долгого пути он наконец-то смог выдохнуть. Он верил, что справится. Верил, потому что иначе просто не мог. Потому что это был его дом.

И он вернулся.

Глава 2 Дом, который помнит

Пальцы Николая сжали связку старых, пожелтевших от времени ключей – те самые, с потертой биркой «Наш дом», что он хранил все эти годы. Их отлил его отец, слесарь высшего разряда, в своей мастерской на заводе. Николай помнил, как тот, уставший после смены, но с горящими глазами, вручил ему первый ключ от этой двери: «Держи, сынок. Теперь у тебя своя крепость есть. Только не потеряй». Он ни разу не выпускал их из рук, словно оберег, единственную материальную нить, связывающую с тем, что он когда-то называл домом.

Дверь поддалась не сразу, вздохнула жалобно, будто старый пес, узнавший хозяина, но не решающийся впускать его после стольких лет забвения. Деревянная рама проскрипела, отпуская многолетнее оцепенение. Воздух в прихожей был густым, пропитанным запахами ушедшей жизни: пыль, сырость, тление бумаги. Но сквозь эту завесу пробивалось что-то родное: едва уловимый аромат маминых духов и слабый, горьковатый шлейф отцовского трубочного табака «Золотое кольцо», который он курил по вечерам, читая газету в своем кресле. Эти запахи, подобно призракам, обволакивали его, заставляя сердце болезненно сжаться.

Он задержался на пороге, впитывая тишину. Дом молчал, но это не была пустая тишина. В ней слышались отголоски прошлого: детский смех, что звенел здесь когда-то, мамин голос, доносившийся из кухни, и тот самый мерный, тяжелый скрип половиц под уверенными отцовскими шагами, по которому они всегда могли определить его настроение. Николай закрыл глаза, и ему ясно представилось, как отец, еще не седой, крепкий, сбрасывает в углу тяжелые сапоги и говорит: «Ну что, орлы, как успехи?» Он пытался удержать этот фантомный звук, прежде чем он растворится.

Он прошел на кухню. Здесь время замерло, законсервировав мгновения. На столе – та же скатерть в мелкий синий цветочек. Мужчина провел ладонью по поверхности, и под слоем пыли проступили фантомные пятна – вот тут Таня пролила компот, а здесь он сам когда-то оставил след от табака, который неаккуратно стряхнул, тайком пробуя отцовскую сигарету. Отец, конечно, учуял, но не стал ругать, только посмотрел на него своим пронзительным, всепонимающим взглядом и молча протянул пепельницу. Этот немой укор был красноречивее любой взбучки.

Шкафы скрипели. Внутри – посуда, аккуратно расставленная. Тарелки с синими каемками, несколько чашек с тонкими трещинами, кастрюля с отколотой эмалью – та самая, в которой мама варила вишневое варенье, а отец потом закатывал банки, туго закручивая крышки своими жилистыми руками. В ящике – старые ножи, открывашки, и среди них – маленькая жестяная коробка из-под леденцов. Николай открыл её дрожащими пальцами: внутри лежали не спички, а несколько гильз от папирос «Беломорканал» – отец хранил в них мелкие винтики для своих вечных поделок – и пожелтевший чек из гастронома. Он закрыл глаза и вдруг явственно услышал голос матери: "Коль, подержи половник!"

Пройдя в гостиную, он увидел ковер, на котором они когда-то играли в солдатиков, теперь он был свернут и прижат к стене, словно укрытый от времени. На каминной полке – фотографии, покрытые толстым слоем пыли. Николай взял одну из рамок: на снимке он, лет семи, стоит между родителями. Отец, еще молодой, с густой шевелюрой, в своем парадном пиджаке, положил ему на плечо тяжелую, увесистую руку – руку рабочего человека, которая могла быть и невероятно нежной. Мама улыбается, придерживая шляпу. А сбоку Таня корчила рожицу, пытаясь рассмешить его. В этот момент Оля еще даже не была в планах у родителей.

На пианино – ноты, раскрытые на «Лунной сонате». Оля часами сидела здесь, но так и не доучила эту мелодию. Николай нажал одну клавишу – глухой, расстроенный звук заставил его вздрогнуть.

В углу – отцовское кресло. Кожа потрескалась, набивка вылезала клочьями, но он все равно сел, ощутив под ладонями шершавую, знакомую фактуру. Он положил руки на подлокотники – именно так всегда сидел отец, его большие пальцы медленно водили по потертой коже. И тут воспоминание нахлынуло с такой силой, что перехватило дыхание: он видел себя маленьким, забравшимся с ногами в это кресло, прижавшимся к отцовскому боку, а тот одной рукой держал газету, а другой гладил его по голове, читая вслух особенно смешные или важные заголовки. Это было самое безопасное место во всей вселенной.

Танина комната была самой беспокойной. На столе – хаотичная куча безделушек: засохшие фломастеры, яркие бусы, лоскутки ткани, блестки и повсюду самодельные открытки. Таня делала их к каждому мало-мальски значимому поводу, а чаще – вообще без повода. Она вырезала картинки из старых журналов «Крестьянка» и «Работница», клеила засушенные цветы и листья, составляла замысловатые коллажи и подписывала их корявым, старательным почерком: «С днем рождения, любимая мамочка!», «Папе – самому сильному!», «Олечке – с 8 марта!». Для отца она мастерила открытки в виде галстуков или рубашек, вырезая их из бархатной бумаги. Для матери – с цветами. Для всех остальных – с зайчиками, мишками и невероятно яркими, кричащими абстракциями из фольги и конфетных оберток. Кукла с оторванной рукой лежала на подушке. На стене – карандашные отметки роста. Николай нашел самую старую: "Коля, 12 лет"– чуть ниже его плеча. Он улыбнулся: Таня всегда злилась, что он выше. В ящике комода – маленький, обтянутый бархатом дневник. Он открыл его наугад: "Сегодня Коля опять назвал меня дурой. Но я ему отомщу – спрячу его кроссовки! Папа помог искать, но так и не нашел, хе-хе". Он почти услышал ее звонкий смех и представил, как отец, пытаясь сохранить серьезность, помогает им искать эту пропажу, хотя оба знали, где она.

Олина комната пахла книгами и терпким ароматом «Красной Москвы», которую она обожала. Полки ломились от романов, на стене – выцветшие постеры с рок-группами, которые она так любила. На тумбочке – флакон, почти пустой. Николай брызнул немного на запястье – и вдруг Оля будто встала рядом, смеясь: "Ну что, братик, нравится?"Он глубоко вдохнул, пытаясь удержать ее эфемерное присутствие. В ящике стола – стопка писем. Он взял первое попавшееся, развернул… и похолодел.

"Если ты это читаешь, значит, я не вернулась…"

Николай резко захлопнул ящик, сердце бешено колотилось в груди. Этот обрывок фразы разрывал тишину, наполняя комнату зловещим предчувствием. Он оставил ящик приоткрытым, боясь снова прикоснуться к нему.

Дверь в спальню родителей скрипела тише остальных – будто стыдливо, словно хранила за собой что-то слишком личное, не предназначенное для чужих глаз. Николай толкнул её плечом, и перед ним открылось пространство, застывшее во времени, как музей утраченной жизни.

Кровать с просевшим матрасом, всё ещё заправленная тем самым стёганым покрывалом, которое мама любила за его тепло и узоры. На тумбочке – очки отца в потертом кожаном футляре, пузырёк с таблетками, давно высохшими внутри. Николай поднял его, встряхнул – гранулы застучали, как мелкие кости. Он вспомнил, как отец, уже больной, слабый, просил его протереть стекла, и как его собственные пальцы, тогда молодые и неумелые, боялись сломать хрупкую оправу. Шкаф был приоткрыт. Внутри – мамино платье, то самое, в горошек, которое она надевала по праздникам. Рядом – отцовский пиджак, из кармана которого торчала сложенная, пожелтевшая газета. Николай развернул её: "1999 год". В углу страницы – карандашные пометки, незавершенный кроссворд, последнее, что читал отец. Эти мелкие детали, свидетельства обыденной жизни, казались теперь невыносимо острыми, обрушивая на него всю тяжесть потери.

Вместо тоски пришло острое, почти физическое желание – действовать. Делать хоть что-то, чтобы заглушить этот нарастающий внутренний шум. Взгляд упал на клубы пыли, на затянутые паутиной углы, на следы времени, так безжалостно обнаженные в тусклом свете. Уборка. Да, только это могло дать временное облегчение.

Он начал с гостиной, пытаясь открыть массивные шторы. Ткань, некогда яркая, превратилась в хрупкие, выцветшие лохмотья, рассыпающиеся от прикосновения. С усилием распахнув окна, он впустил в комнату промозглый, но свежий весенний воздух. С ним ворвался запах влажной земли, набухших почек и далекого дыма от соседских печей. Комната, будто глубоко вдохнув, зашевелилась, и танцующие пылинки закружились в солнечных лучах, прорезавших мрак.

Первым делом Николай взялся за ковер. Развернув его, он увидел пятна, которые теперь казались частью узора, и выцветшие участки от мебели. Он вытащил его на улицу, и каждый удар выбивал из него облака серой пыли, словно выколачивал годы забвения. Воздух вокруг наполнился мельчайшими частицами, заставляя его кашлять, но Николай чувствовал странное удовлетворение. С каждым ударом он будто выбивал из себя и из этого дома боль, копившуюся годами.

Вернувшись, он принялся за мебель. Старые полированные поверхности столов и шкафов были покрыты толстым слоем грязи. Он нашел старую тряпку в кладовке – такую же, кажется, как была у мамы – и начал протирать. Под его руками проявлялась фактура дерева, скрытая под патиной времени. Шкаф, буфет, полки… Каждый предмет оживал, раскрывая свои черты. Он аккуратно расставлял книги, протирал каждую рамочку на каминной полке. Фотографии, освобожденные от пыльного плена, вновь сияли лицами родителей и сестер, их улыбки казались ярче и живее. Он задержался на снимке, где отец, с неизменной улыбкой, держал его, маленького, на руках. Смахнул невидимую слезу, навернувшуюся на глаза.

Кухня оказалась самым сложным испытанием. Каждый шкафчик, каждая полка хранили воспоминания. Он доставал тарелки, чашки, протирал их, чувствуя тяжесть и прохладу фарфора. Засохшие крошки, забытые приборы, запах давно не использовавшегося чайника – все это напоминало о жизни, которая здесь кипела. Он отдраивал плиту, представляя маму, колдующую над кастрюлями, оттирал стол, где вся семья собиралась за ужином. Часы пролетали незаметно, пока он методично очищал каждый уголок.

Комнаты сестер были отдельной пыткой. В Таниной комнате он осторожно сложил разбросанные безделушки, убрал куклу с подушки, бережно протер карандашные отметки на стене, не стирая их. Дневник, который он нашел в комоде, так и лежал приоткрытым. Николай не прикоснулся к нему, словно боялся, что слова Оли прольют свет на что-то, к чему он пока не был готов. В Олиной комнате он перебрал книги, пытаясь найти среди них ту, что она любила больше всего. Аромат «Красной Москвы» все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом старых страниц. Он убрал постеры, под которыми обнаружились пятна от скотча и выгоревшие участки обоев.

К вечеру руки ныли, спина болела, а одежда была покрыта плотным слоем пыли. Он был измотан физически, но внутри нарастало странное, непривычное спокойствие. Дом, медленно, с неохотой, но все же начинал дышать. Воздух стал легче, запахи забвения отступили, уступая место свежести. Тени, казавшиеся раньше угрожающими, теперь просто лежали на полу, мирно вытягиваясь в лучах заходящего солнца.

Он прошел в свою бывшую комнату, которая была следующей на очереди, но решил отложить ее до завтра. Устало опустился на пол в прихожей, прислонившись к стене. Дом вокруг него был все еще полон воспоминаний, но теперь они не давили так сильно. Они стали частью его, частью этого возвращения.

Многое еще предстояло сделать. Полностью вычистить, отремонтировать, может быть, даже перекрасить стены. Но самое главное – ему нужно было разобраться с тем, что осталось от Оли, с этими пугающими словами в письме. Завтра. Сегодня же он чувствовал себя так, будто отработал не только руками, но и душой, смывая с себя и с дома годы скопившейся тоски. И впервые за долгое время, в этом опустевшем, но начинающем оживать доме, Николай почувствовал, что он не один. Что тяжелая, утешительная рука отца все еще лежит у него на плече.

Глава 3 Шрамы