СКАЗКА БЕЗ ЧУДЕС

Тома Торрес

СКАЗКА БЕЗ ЧУДЕС

Глава 1

Такси везет тебя по спящему городу, по покрытой блестящей глазурью мостовой. В отель, который давно стал твоим домом, как и десятки других таких отелей за последние пятьдесят лет.

Там роскошно и тепло, там нет ни пылинки, там за ажурными занавесками сверкает огнями Эйфелева башня, там над полированным столом горит лампа под золотистым абажуром, там под ногами лежит толстый белый ковер, а постельное белье всегда свежее и пахнет лавандой.

Для чего эта чистота, если ты все равно спишь в одежде… Ну, когда у тебя хватает сил дотащиться до спальни и упасть на край кровати.

На стенах мышиного цвета висят портреты родителей и твои собственные детские фотографии. Но, несмотря даже на это, – это все-таки отель. Всего лишь отель.

У тебя никогда не было своего дома… Ты никогда не нуждался в нем. Ты всю свою жизнь прожил в отелях и самолетах, иногда у своих многочисленных баб, ну или на съемных дачах.

А теперь…

Теперь наступило время собирать камни. И каков же итог, мой милый друг?

Страшный итог, при мысли о котором даже у меня комок подступает к горлу.

Только сейчас ты начинаешь с ужасом понимать, что как же тебе в самом деле хочется домой, ну просто домой, где тебя ждут, где горит простая лампочка над ноутбуком, где пахнет домашней едой, где тебя сразу обнимут, как только ты переступишь порог, или даже раньше…

Тебе страшно признаваться в этом. В том, что твоя предыдущая жизнь, – как и моя, – ничего не стоит в такие ночи.

Как я не могу намазать на бутерброд свои прошлые победы и подвиги, – так и тебя никак не может согреть и утешить в ночных кошмарах любовь и признание миллионов твоих поклонников…

У тебя дрожат руки и все время хочется плакать. Как же ты устал сегодня… Такси медленно пробирается сквозь пробку, вызванную внезапным гололедом. Ты зябко кутаешься в пальто и из последних сил борешься со сном.

А в Москве сейчас метель… Интересно, как она справляется со снегом, эта странная девочка, которая предпочла погубить свою жизнь вместо того, чтобы остаться с тобой?..

Теперь ты часто думаешь обо мне. Даже чаще, чем положено, учитывая твою фантастическую занятость.

Твоя «девушка-амулет» навсегда спрятана в книге. Она не придет спасти тебя.

Или придет?..

Это мы узнаем не скоро. Еще через каких-то четыре года все станет становиться на свои места. Но сейчас все идет как идет…

Как же бесят эти фонари и гудки машин вокруг, торопящихся домой. Кружится голова, а глаза, уставшие от софитов, слезятся так, что невозможно надеть очки.

Ты закрываешь глаза и внезапно отчетливо видишь перед собой бежевые керамические ступеньки под ногами, заметенные снегом. Ты, поскальзываясь, поднимаешься по ним, и металлическая, ободранная снизу дверь тут же открывается навстречу.

Ты тяжело вваливаешься в ярко освещенную прихожую, очки тут же запотевают, и ты только слышишь и чувствуешь, как кто-то, смеясь, отгоняет собак, стряхивает снег с твоих волос, как чьи-то руки проворно освобождают тебя от набрякшего пальто, сажают в кресло и развязывают шнурки на ботинках…

Как же ты хочешь хоть раз в жизни почувствовать все это наяву, и какая острая тоска снова окутывает тебя с головы до ног…

– Месье Морель, мы приехали, – откуда-то из-за горизонта врывается голос таксиста.

Старик на заднем сиденье, то есть ты, так трогательно дремлет, что его очень жалко будить. Таксист тоже не так уж молод и прекрасно узнал тебя. И что только с людьми делает время, – с горечью и состраданием думает он, даже не догадавшись сделать селфи.

Он не считает за труд выйти, открыть заднюю дверь и осторожно дотронуться до твоего плеча.

– Месье Морель, – негромко произносит он. – С Вами все хорошо? Мы приехали…

Ты открываешь глаза и видишь участливое лицо незнакомого человека, склонившегося над тобой. Машина стоит у ярко освещенного подъезда отеля. Начинается ледяной дождь.

Таксист очень деликатно помогает тебе, похожему на мокрый мешок с сеном, покинуть салон. Бережно придерживая под локоть, доводит тебя по скользкой мостовой до ковра у дверей отеля.

– Вы точно дойдете сами?

Ты киваешь и, шаркая, проходишь в холл.

Ты поднимаешься на лифте под самую крышу. Перед тобой длинный скудно освещенный коридор, чуть справа напротив маленькая дверь. Кто бы ни проник, специально или случайно, на этот этаж, не должен догадаться, что эта дверь – в твои апартаменты.

Ведь ангелы, даже умирающие, не живут в отелях.

Близоруко щурясь, ты переступаешь порог, умная дверь запирается сама за твоей спиной.

Ты проходишь в темную прихожую на свет фонарей, проникающий из гостиной. Тебе не хочется зажигать даже настольную лампу – настолько больные глаза устали от света.

Ты сбрасываешь с плеч мое любимое пальто, превратившееся за десять лет в неопрятную тряпку, на кресло у входа и идешь по белому ковру, не разуваясь.

Я сижу у окна, мой письменный стол – это несколько мебельных фасадов, оставшихся от строительства кухни, уложенных на четыре ведра со шпаклевкой. Подоконник еще не доделан, и от окна существенно дует. Поэтому на бетоне между мной и окном все время горят свечи.

Я рисую, как ты говоришь, в духе Дега, бесконечно рисую тебя, твои глаза, твои руки. Ломаются карандаши, я беру пастель, но не могу остановиться. Хоть как-то прикоснуться к тебе… Мне остро не хватает тебя, теперь, после нашей встречи летом, это действительно стало очень остро. Очень больно натягивается теперь струна длиной в две тысячи четыреста километров.

«Две тысячи четыреста восемьдесят», – уточняешь ты.

Я оглядываю свой кабинет-гараж. Велосипед и ездовой скутер. Мольберт и этюдник, на которых громоздятся твои портреты. Бетонный пол и походный столик, заваленный красками и карандашами. На подоконниках огарки свечей и куча греющих чайных свечек – для тепловой завесы.

На подоконнике видового окна огромное черное пятно. Это когда у меня раскололась тарелка во время обряда, горящий воск, смешанный с сухой лавандой, вытек на бетон, а я еще не знала, что воск нельзя гасить водой. Был великолепный пожар…

Над головой – доски обрешетки потолка…

Я строю этот дом для тебя.

Как было бы здорово, если бы ты принял его…

Что ты сказал мне летом на прощание? «Вот бы не встретиться еще через тридцать лет…» В последние дни мне все больше кажется, что один из нас не доживет до следующей встречи. И не факт, что это будешь ты, Дени.

Я закрываю глаза и представляю тебя. И тут же по щекам начинают течь слезы.

Родной мой, тебе снова больно или страшно…

Я достаю церковную свечку и, закрыв глаза, шепчу молитву.

Ставшие привычными слова, каждое из которых жжет сердце и вызывает острую боль.

Только не болей…

Держись, пожалуйста…

А далеко-далеко на Западе пепел сигары в устало опущенной руке падает и падает на белый ковер роскошного номера.

Ты сидишь в кресле у письменного стола, думаешь и вспоминаешь…

И плевать тебе на ковер. Утром придет горничная и приберет. Это ведь не твой ковер, не твой стол, не твой балкон, не твоя гостиная…

Ты бесконечно куришь, глядя на спящий город, а я…

А я даже тогда, тридцать лет назад, не была так близка к суициду, как сейчас.

Но близка – это совсем не значит готова.

Просто многие люди, более сильные, чем я, в такие моменты сводят счеты с жизнью.

Конечно, ты этого никогда не узнаешь. Это и твоя больная тема.

А я что? Когда-то я казалась себе сильной и свободной от всего этого.

Я тридцать лет, сжав зубы, старалась не интересоваться твой жизнью. Только все время думала о тебе и молилась.

Но теперь я понимаю, что ни разу это не была сила.

Сила во мне появилась только тогда, когда я вдруг решила поздравить тебя с днем рождения прошлой весной.

Открыла твой аккаунт в Инстаграмме.

И долго-долго, отчаянно не хотела верить в то, что передо мной – ты…

Как я плакала тогда, глядя на запущенного, неухоженного, мрачного старика, в которого за все это время превратился мой ясноглазый принц с улыбкой, способной валить с ног… Улыбка, впрочем, у тебя осталась, и только она способна зажигать искры в твоих глазах, но это я увидела не сразу. Я долго не могла прийти в себя от шока.

Я много дней, поддерживая себя корвалолом и карбамазепином, изучала все, что пропустила, я смотрела твои интервью последних лет… И все время натыкалась на хмурый, чрезвычайно тяжелый взгляд, во время которого у тебя каменеет лицо, когда ты думаешь, что на тебя не смотрят… Раньше у тебя никогда не бывало такого лица.

Но я прекрасно знаю, что значит это выражение.

Мой папа, боевой офицер, тоже иногда выглядел вот так – когда ему отчаянно хотелось плакать.

Почему я так внезапно вспомнила о тебе? Ты спросил это уже при встрече.

Видимо, просто ты позвал меня. Других ответов у меня нет.

Просто я поняла внезапно, что уже ничто не сможет быть, как прежде.

Однако с этой минуты все стало еще более запутанно…

Казалось бы, что может быть проще – просто взять и исполнить свою мечту. Но именно эта простота мешает тебе изменить свою жизнь.

И ты в ночных диалогах вроде бы соглашаешься с моими доводами, что пора тебя уже, как старого медведя, забирать из этого бродячего цирка. Что надо остаться в памяти людей как минимум не смешным и жалким, но… Но наутро ты снова идешь на работу, где тебе накладывают сложнейший грим, чтобы скрыть изуродованное душевными и физическими страданиями лицо, и снова над тобой не смеется только тот, кто пишет под твоими постами в соцсетях – «Горец, не старей!»…

Это бесконечная дорога, Дени.

Куда ты бежишь по ней наперегонки со смертью? Хочешь успеть побольше? А что в конце? Пышных похорон за счет президента тебе не видать – все ж таки ты не Бельмондо. За прошедшие тридцать лет – вот любопытная цифра, да? – у тебя не было ни одного кассового фильма. Как ты держишься на плаву все это время?.. За счет чертовского обаяния, за счет множества успешных коммерческих проектов, не имеющих ничего общего с кино… И, несмотря на удивительно провальную карьеру, ты остаешься любимцем миллионов и самым высокооплачиваемым актером Франции.

Очень странно, не так ли?..

Когда такое происходит, верующие люди говорят: значит, где-то есть кто-то, кто с утра до ночи молится за тебя.

Когда ты в первый раз сказал мне об этом, я долго-долго плакала. Как же все просто. Все сразу и очень четко встало на свои места. Ведь ты до сих пор удивляешься, кто же так активно вливает в тебя творческую энергию, способность при всех невзгодах и болячках выживать и работать по двадцать часов в сутки…

А для меня это не новость. Это моя жизнь. Это я не умею все делить пополам, я умею только отдавать все, что у меня есть. И я отдала. Отдала, бросила к твоим ногам свою карьеру, свое здоровье, все свои творческие силы, сколько их было. Было много, я помню…

И я когда-то могла работать бесконечно, и все у меня получалось раньше. И в Табакерку я поступала в одном потоке с Хабенским, а он кормил меня мороженым и пытался остановить мое бегство, когда я обнаружила, что не взяла на экзамен паспорт… Он вообще-то тоже тогда не поступил.

И международные награды нашли меня раньше, чем тебя, мой обожаемый небожитель…

Все-все у меня было – ровно до того момента, как я встретила тебя.

И отдала все это тебе.

И отдаю до сих пор – все силы, которые у меня есть.

Нет, я не жалею…

Потому что у тебя все возможности сделать мир лучше. А я… А что я? Я могу только помогать тебе так, как умею.

И пускай теперь я живу в аду, зато у тебя все хорошо. Ну, почти все… Удачу в любви я тебе отдать не сумела, только потому, что мы с тобой друг у друга одни. Увы, удача в этом деле должна либо принадлежать нам поровну, либо – никак…

И вот это вот «никак» продолжалось тридцать лет.

И только сейчас, только прошлым летом ты снова внезапно ворвался в мою жизнь. Как комета, как ослепительная вспышка сверхновой…

Как… всегда.

И в единый миг стал для меня семьей.

Даже больше, чем семьей…

Потому что в этот же самый момент моя собственная семья окончательно поломалась.

Моя семья думает, что я должна качать из тебя деньги.

И искренне не понимает, почему я этого не делаю.

Моя семья просто не знает, что такое любовь.

А я – просто не могу потерять тебя сейчас. Я очень хорошо знаю, что с тобой о деньгах мне говорить нельзя. Я должна оставаться в твоих глазах единственной женщиной, которой ничего от тебя не надо… Чувство голода, холода, страх и презрение в глазах собственной дочери – поверь, это все не так страшно, как разрушить твою веру в то, что я не такая, как все…

Потому что для тебя сейчас это очень важно.

А значит, и для меня.

«Когда приходят через тридцать лет, не говорят о деньгах»… Эту фразу из твоего старого фильма я теперь повторяю, как заклинание перед сном.

А помнишь, что ты мне сказал тогда, в июле, когда тебе наконец-то удалось заставить меня прекратить реветь белугой у тебя на плече?

«Mon petit ange, а я ведь понял теперь, почему ты тогда убежала. Потому что ты любила меня. Ты будешь смеяться, но с тех пор меня никто не любил…».

Тоже мне бином Ньютона.

А я невероятно скучаю по тебе. По тебе прежнему… Хотя сейчас, такого вот побитого и истерзанного, я люблю тебя стократ больше, чем тогда. Сейчас я тебя хотя бы понимаю…

– Ну скажи, что ты испугалась меня в первый момент? Старый я стал? – Ты смотришь ласково и грустно.

Я провожу ладонью по твоему виску. Ладонь еще помнит, какие пушистые у тебя волосы. А сейчас под пальцами – глубоко замятый след от очков на тонких клочковатых прядях, окрашенных кое-как в подобие прежних рыжих кудрей.

– Ты всегда прекрасен, – с уверенностью отвечаю я.

Это правда. Я не умею врать тебе.