Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы

Когда она пришла домой, уже вовсю рассвело. В обычный день, если ей правильно помнилось, она уже спешила бы на работу. По своему городу, по своим делам. Амат отперла дверь, проскользнула внутрь и заперлась на засов. Опасно было являться сюда, не зная, как продвигается гнусное дело Марчата, но нужда заставила. Ей требовались деньги и бальзам для суставов. И свежее платье. И сон. Боги, как хотелось выспаться… Но это могло подождать.

Амат наспех собрала вещи и с трудом спустилась по лестнице. Серебра в рукаве было достаточно, чтобы снять домик на месяц, а уж укромный угол на три дня – и подавно. Только бы…

Нет. Куда там… Стоило открыть дверь, как на пути выросли трое громил. С ножами. Самый дюжий подскочил к ней, зажал рот и припер к стене. Остальные мигом, как тени, просочились внутрь, и дверь снова хлопнула. Амат зажмурилась. Сердце выпрыгивало из груди. Ее мутило.

– Будешь кричать – придется тебя убить, – вкрадчиво произнес главарь.

Лучше бы рявкнул. Амат кивнула, и ладонь исчезла. Ножи, однако, остались на виду.

– Я хочу поговорить с Вилсином-тя, – произнесла Амат, придя в себя.

– Значит, не зря мы за ним послали, – отозвался один из сподручных. – Можешь пока присесть.

Амат проглотила ком в горле. Потом ответила позой согласия, развернулась и заковыляла вверх по лестнице. Двое громил отправились следом, третий остался внизу. Солнце прошло путь в две сложенные ладони, когда в ее комнату поднялся Марчат.

Он как будто постарел. Или не постарел, а очень устал. Волосы на лбу слиплись, платье обвисло, на рукаве виднелось пятно от яичного желтка. Он прошелся туда-сюда по комнате, не глядя ни на Амат, ни в сторону. Она сидела за столом, сцепив руки на колене, и ждала. У окна Вилсин остановился, повернулся и махнул на головорезов.

– Прочь, – сказал он. – Ждите внизу.

Те переглянулись. Думают, подчиниться или нет, поняла Амат. Стало быть, не его люди. Не совсем его. Наверное, лунолицего Ошая. Один пожал плечами, его подельник изобразил, что услышал приказ, после чего оба затопали к двери и скрылись. Амат слушала, как их шаги затихают внизу.

Вилсин выглянул из окна на улицу. Оттуда веяло жаром. На лбу у него выступила испарина, подмышки взмокли.

– Ты поспешила, – произнес он наконец, все еще не глядя на нее.

– Правда?

– Да. Оставалось три дня подождать.

Амат приняла позу извинения. Вышло небрежнее, чем ей хотелось. Молчание длилось до тех пор, пока Вилсин не посмотрел Амат в глаза. Она не сумела прочесть выражение его лица – не то гнев, не то печаль, не то усталость. Ее начальник, глава Дома Вилсинов, тяжело вздохнул:

– Амат… Боги, дела идут плохо. Хуже, чем я представлял, хотя и не ждал хорошего.

Он подошел к ней, опустился на подушку, которую обычно занимала Лиат, и уронил голову в ладони. Амат вдруг захотелось коснуться его, утешить, но она сдержала порыв.

– Все почти закончено, – продолжил Марчат. – Я могу убедить Ошая и его людей оставить тебя в живых. Могу, но только с твоей помощью.

– Какой?

– Ты должна объяснить мне, что задумала. Все, что успела сделать или сказать, чтобы предотвратить сделку.

Амат медленно-медленно улыбалась, пока не прыснула со смеху. Потом ее плечи затряслись, и она приняла позу изумления. Нелепость вопроса встряхнула ее, как волна – пловца. Марчат смотрел озадаченно.

– Что я успела? – переспросила Амат. – Ты дурачок? Я сбежала отсюда, словно за мной гнались с топором, сидела тише воды ниже травы, молилась, чтобы ты скорей закончил свои делишки. Предотвратить сделку? Право, Марчат, ты совсем ополоумел.

– То есть ты ничего не сделала?

– Я прошла через ад. Меня били и запугивали. Пытались сжечь живьем. За последние недели я повидала такие клоаки, каких не видела многие годы. Впрочем, я кое-чего добилась. Еще бы – работала как про́клятая. Даже ты не заставлял меня так пахать. – Слова лились и лились из нее сами, все быстрее и громче, а щеки горели. – Ты хочешь знать, сочиняла ли я в свободное время план, как сохранить честь своего дома и восстановить справедливость во всем мире? Нанимала ли лазутчиков, чтобы разыскать твою драгоценную клиентку и предупредить, что́ вы намереваетесь с ней сделать? Нет, жирный гальтский болван, и не пыталась! А ты этого ждал?

Амат обнаружила, что вся подалась вперед, выпятила подбородок. От злости ей на миг полегчало – она как будто обрела прежнюю власть. Потом поняла, что это мираж, но отрадное чувство осталось. Марчат смотрел угрюмо.

– А Итани? Что скажешь о нем?

– О ком?

– Об Итани. Ухажере Лиат.

Амат махнула рукой:

– При чем тут он? Я посылала его выяснить, куда ты идешь, но это ты и сам наверняка знаешь. Мы не разговаривали тогда, а после – тем более.

– Почему же он три вечера из пяти выгуливает Хешаева ученика? – загремел Марчат.

Его голос был жестким как скала. Гальт ей не верил.

– Не знаю, Марчат-тя. Может, сам его спросишь?

Он мотнул головой, встал и повернулся лицом к окну. Гнев, который кипел в Амат, испарился, и ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы Вилсин поверил. Чтобы встал на ее сторону. Она чувствовала себя флюгером, который крутится от малейшего ветерка. Если бы ей удалось поспать перед этим разговором, если бы не побег из заведения Ови Ниита, если бы мир был хоть сколько-нибудь честен, понятен и справедлив, она бы могла снова стать собой – спокойной, солидной, уравновешенной. Амат со стыдом спрятала отчаяние поглубже, притворяясь, что всего лишь глотает гнев.

Марчат дошел до лестницы.

– Да, – бросила ему вслед Амат, – можешь спросить Лиат, если не хочешь гадать.

– Лиат?

– Это она рассказала мне, куда вы ходили той ночью. Итани рассказал ей, а она – мне. Если тебе кажется, что Итани настраивает поэтов против тебя, спроси Лиат.

– Она заподозрит, – сказал Марчат, но, судя по тону, он жаждал возражения.

Амат закрыла глаза. Так приятно закрыть глаза… Боги свидетели, ей необходимо поспать.

– Нет, – возразила она. – Не заподозрит. Сделай вид, будто недоволен ею. Скажи, что не подобает поощрять такого рода знакомства посреди переговоров, спроси, почему она не дождалась конца торга. В худшем случае она соврет, но тогда ты хотя бы узнаешь, что ей есть что скрывать.

Ее начальник и старый друг задумался, прокручивая в голове сказанное, выискивая все недостатки новой стратегии. Лица Амат коснулось дыхание морского ветерка. По глазам Марчата стало видно, что он уже согласен.

– Тебе придется побыть здесь, пока все не закончится, – заговорил Вилсин. – Я скажу людям Ошая, чтобы принесли поесть. Что до меня, я должен завершить начатое. За себя не беспокойся.

Амат ответила позой согласия.

– Здесь мне будет лучше… Марчат, ради чего все это?

– Ради денег, – отозвался он. – И власти. Чего ж еще?

Как только он сошел вниз, Амат осенило. Словно штырек прыгнул в лунку и она увидела всю картину разом. Дело не в ребенке и не в матери. Дело в поэте! А значит, и в андате тоже. Если поэт Хешай утратит власть над своим созданием, если Бессемянный освободится, Сарайкет потеряет свое преимущество как центр хлопковой торговли и окажется наравне с островами, Западными землями и Гальтом. Даже при новом андате город едва ли удержит позиции.

Амат подошла к окну. Улицы были запружены – люди, повозки, волы, собаки… Городские крыши тянулись на восток, а к югу до самого моря было некуда ступить. Торговля. Островитянку Мадж готовятся принести в жертву, чтобы покончить с процветанием Сарайкета. Только это объясняет происходящее.

– Ох, Марчат, – выдохнула Амат, – что ты наделал?

В чайной было почти пусто. Двое-трое молодых людей шумно спорили, приводя доводы без оглядки на смысл. Снаружи, в саду, мужчина постарше заснул у фонтана, и его размеренное сопение вписывалось в беседу. Лимонная свеча в последний раз зашипела и погасла, оставив после себя долгую извилистую струйку дыма. Запахло жженым фитилем. Оте захотелось зажечь новую, но он раздумал. Маати на скамье рядом с ним тяжело вздохнул.

– Здесь хоть когда-нибудь холодает, Ота-кво? – спросил он. – Будь мы у дая-кво, уже стучали бы зубами, даже среди лета. Подумать только: полночь, а жара почти как днем.

– Все дело в море. Оно сохраняет тепло. А еще мы сильно углубились на юг. Чем дальше к северу, тем холоднее.

– К северу… А ты помнишь Мати?

И Ота стал вспоминать. Каменные стены толще человеческого роста, каменные башни, впившиеся в белое небо, каменные статуи, которые весь день держат в огне, чтобы ночью обогревать детские.

Он вспомнил, как его волокли на санях по забитым снегом улицам, а сестра, чье имя он забыл, приникала к нему, чтобы сохранить тепло. Вспомнил запах сосновых дров, раскаленного камня и горячего вина с пряностями.

– Нет, – ответил Ота. – Не очень.

– Я редко смотрю на звезды, – признался Маати. – Странно, правда?

– Пожалуй.

– Интересно, Хешай смотрит? Его по полдня не бывает дома. Даже вчера, когда я вернулся, не было.

– То есть сегодня?

Маати наморщил лоб:

– Наверное. Уже светало. Видел бы ты, как Бессемянный шнырял вокруг да около, точно кот. Пытался выведать, где я был, но я не сказал ему. Дудки. Хотел бы я знать, где Хешай пропадает по ночам…

– Кстати, о Бессемянном; тебе пора переходить на воду, – сказал Ота. – А то все выложишь без расспросов.

Маати принял позу согласия, но за водой не пошел. Спящий храпел. Ота ненадолго закрыл глаза, прислушиваясь к ощущению. Казалось, его опрокидывает на спину. Он слишком устал. А еще работать целую смену.

– Не знаю, как у Хешая это получается, – произнес Маати, явно думая о схожем. – У него целый день забот впереди. От меня, видимо, толку будет не больше, чем вчера. То есть сегодня. Что-то я путаюсь. Время легче отслеживать, когда спишь по ночам. А ты как?

– Без меня обойдутся, – ответил Ота. – Мухатия-тя знает, что мой договор скоро потеряет силу, поэтому и не ждет особых стараний. С теми, кто уходит, такое часто бывает.

– А ты уходишь? – спросил Маати.

– Не знаю.

Ота перенес вес на локоть и посмотрел на юного поэта в коричневых одеждах. В лунном свете они казались черными.

– Завидую тебе, – вздохнул Маати. – Да ты и сам догадываешься, правда?

– Хочешь так же болтаться в неопределенности и не знать, на что будешь жить следующие полгода?

– Да, – сказал Маати. – Наверное, хочу. У тебя есть друзья. Есть свой угол. Всякие возможности. И…

– И?..

Даже в темноте было видно, как Маати покраснел. Отвечая, он принял позу извинения.

– У тебя есть Лиат, – сказал Маати. – Она очень красивая.

– Что верно, то верно. Но при дворе много женщин, а ты ученик поэта. Должны быть такие, кто захочет с тобой встречаться.

– Они, может, и есть. Хотя… я их не понимаю. У меня не было знакомых девочек – ни в школе, ни после, у дая-кво. Они какие-то не такие.

– Да уж, – согласился Ота. – Это точно.

Лиат. С тех пор как они побывали на аудиенции у хая, их совместные ночи можно по пальцам пересчитать. С тех пор как Маати его нашел, она так занята приготовлением островитянки Мадж к скорбному торгу, что перестала с ним спорить. Но по ее молчанию Ота чувствовал: что-то назревает.

– С Лиат совсем не гладко, – произнес он, сам удивляясь, что признал это.

Маати с трудом выпрямился. Его озабоченность выглядела почти смешной. Мальчик изобразил вопрос. Ота принял позу непонимания происходящего, но почти тотчас опустил руки.

– Дело не в ней. Я сам… Кажется, я от нее отдаляюсь.

– Почему? – поразился Маати.

Ота недоумевал, как этот разговор вообще начался. У Маати был талант подбивать его на обсуждение тем, которые он не решался даже обдумывать. Видно, дело в том, что наконец появился понимающий слушатель: тот, кто знал, кем был Ота, кто пережил почти те же невзгоды и радости.

– Я ей не говорил. О том, кто я есть. Думаешь… Скажи, ты бы смог любить кого-нибудь, не доверяя?

– Жизнь полна странностей, Ота-кво. – Маати вдруг заговорил не по годам умно и печально. – Если бы нам пришлось ждать тех, кто достоин доверия, может, и любить было бы некого.

На некоторое время оба замолкли. Потом Маати поднялся.

– Пойду возьму воды. И заодно поищу, где отлить своей, – бодро сказал он.

Ота улыбнулся:

– Тогда нам пора.

Маати изобразил позу согласия и сожаления, потом отошел на более-менее твердых ногах. Ота встал и потянулся, разгоняя кровь. На скамью, где они сидели, Ота бросил полоску серебра. Этого с лихвой хватало, чтобы оплатить съеденное и выпитое – вино, хлеб, сыр. Когда Маати вернулся, они взяли курс на север, в сторону дворца. По городу разливался голубоватый лунный свет, и только фонари у ворот да жаровни огнедержцев добавляли к нему пятна теплых тонов. Крики ночных птиц, стрекотание сверчков и голоса городских жителей из тех, кто еще не лег спать, сопровождали их в пути.

Все вокруг было знакомо, как собственная постель или запах моря, однако же рядом с Маати многое изменилось. Почти треть жизни Ота провел в Сарайкете. Выучил изгибы его улиц, узнал, каким огнедержцам стоит доверять, а каких можно купить, какие чайные обслуживают всех без разбора, а какие приберегают лучшее для знатных гостей. А еще он определил свое место в этом мире и не вспоминал о нем, как не вспоминал, что дышит. Только с Маати было иначе.

Мальчик дал ему взглянуть на мир по-новому, будто в первый раз. На город, на улицы, на Лиат, на себя. Особенно на себя. Теперь то, что казалось ему мерилом успеха – знать город, оставаясь незаметным, – стало пресным, пустым. И как он раньше этого не сознавал?

Вдобавок в голове роились воспоминания – бессвязные обрывки детства и дошкольной поры, которые он считал забытыми. Было в них лицо с темными волосами и бородой – отцовское, наверное; женщина, которая пела и купала его, поднимая одной рукой. Ота не помнил, кем она ему доводилась: матерью, сестрой или нянькой. Но еще были огонь в очаге и медная ванна-бочка, на которую он ребенком смотрел с восторгом и любопытством.

В мелькании дней и ночей ему на память стали приходить другие смутные образы. Он вспомнил, как мать незаметно от отца сунула ему в вещи тряпичного зайца. Как мальчик постарше – брат, должно быть, – кричал, что нечестно отправлять Оту из дому, а он при этом чувствовал себя виноватым за возникшую ссору. Вспомнил имя Ойин Фрей и старика с длинной седой бородой, что стучал в барабан и пел, но так ли его звали и кем он был, осталось тайной.

Трудно было сказать, какие из воспоминаний правдивы, а какие он сочинил сам. Интересно, думал Ота, если вернуться в те края, далеко на север, поведут ли его эти призраки по давно забытым тропам – например, из детской до кухни, а оттуда к подземному ходу – или запутают, подобно болотным огням?

Вспоминал он и школу – косой взгляд Тахи-кво, свист лакированной розги… Все это Ота гнал из памяти. Гнал мальчишку, что терпел боль и унижение, и бежал сам точно одержимый. Мучимый тем, кем он мог быть и не стал.

– Кажется, я тебя расстроил, Ота-кво, – тихо вымолвил Маати.

Ота обернулся, вопросительно сложив руки. Маати наморщил лоб и потупился.

– Ты молчал всю дорогу от чайной, – пояснил он. – Если я вел себя бестактно…

Ота рассмеялся, чем отчасти его успокоил. Повинуясь порыву, старший юноша обнял Маати за плечи, как друг или брат.

– Прости. Похоже, у меня так со всеми в последние дни. Нет, Маати-кя, я не расстроился. Просто ты заставил меня задуматься, а я отвык. Да и признаться, устал страшно.

– Можешь переночевать у поэта, если не хочешь в барак. Там, на нижнем этаже, есть отличная кушетка…

– Нет, – ответил Ота. – Если лишу Мухатию-тя повода выбранить меня утром, к полудню он просто взбеленится.

Маати изобразил понимание с оттенком печали и тоже обнял Оту за плечи. Так они и пошли дальше, то шутя, то грустя о былом – совсем как вчера. Маати уже лучше находил дорогу в городе, и, хотя путь он выбрал не самый короткий, Ота позволил ему вести себя. Приближаясь к статуе императора Атами у перекрестка трех дорог, он думал, каково было бы иметь младшего брата.

– Ота, – окликнул Маати, внезапно замедляя шаг. – Гляди-ка: знакомый тип. Вон тот, в накидке.

Ота посмотрел ему через плечо. Какой-то человек шел на восток, удаляясь от них. Один, без провожатых. Маати подметил верно: это был тот же, что спал за столиком в чайной или притворялся, что спит. Ота шагнул в сторону, засучивая рукава на случай драки. Дворцовых обитателей, бывало, выслеживали в надежде на поживу.

– Идем со мной, – сказал Ота и вышел на середину перекрестка, где сходились три дороги.

Сверху из темноты понуро взирал император Атами. Ота медленно обернулся, разглядывая каждую улицу, каждый дом.

– Ота-кво, – с сомнением заговорил Маати, – он что, за нами следил?

Вокруг никого не было, кроме удаляющейся фигуры чересчур знакомого мужчины. Ота сосчитал двадцать вздохов, но больше никто не появился. Тени замерли. Ночь была безлюдной.

– Возможно, – ответил он. – Не знаю. Не будем задерживаться. Заметишь что-нибудь – скажи.

Остаток пути до дворца Ота выбирал самые широкие улицы, чтобы сразу засечь приближение чужаков. Он был готов, если придется, послать Маати за помощью, а самому задержать нападающих. Правда, такое сработало бы лишь с парой врагов, и то без ножей. Однако больше ничего не случилось, и Маати благополучно пожелал ему доброй ночи.

Когда Ота добрался к себе в барак, страх прошел, зато навалилась жуткая усталость. Он рухнул на койку и задернул полог. Его будто распластало на грубой холщовой постели. Однако, несмотря на утомление и убаюкивающий храп товарищей, сон все не шел. Ота в уме перебирал проблемы: кто-то за ними следил и, возможно, до сих пор следит за Маати; срок кабалы подходит к концу, а с рассветом он от усталости не сможет пойти на работу; Лиат до сих пор не знает о его прошлом. Как только он сосредоточивался на одной мысли, его тут же отвлекала другая и так далее. В этой путанице Ота сам не заметил, как заснул.

Лиат вышла от Марчата Вилсина прямая как струна, а внутри кипела от гнева. За всю дорогу до своей комнаты она ни на кого не посмотрела. И только там, захлопнув дверь и затворив ставни, Лиат села за стол и расплакалась.

Так нечестно! Она выворачивалась наизнанку – изучала этикет, водила подопечную на все назначения в отведенное время, участвовала в переговорах с поэтом, хотя тот фактически указал ей на дверь, а подвел ее… Итани. Итани!

Она сдернула с себя верхнее платье и, скомкав, швырнула на постель. Потом распахнула шкаф, подыскивая другое, получше. Чтобы выражало ее досаду.

«Едва ли это допустимо, – эхом звучал в голове голос Вилсина. – Подобные знакомства накануне сделки… Кто-то подумает, что мы выпрашиваем льготы после заключения договора».

Или что она – дура, которая самовольно послала дружка умаслить другую сторону, мысленно добавила Лиат. Что еще хуже, Итани – милый, нежный, улыбчивый Итани – ничего ей не сказал. Пока она работала ночами, воображая, как он сидит у себя в бараке и ждет, когда она к нему вернется, Итани, оказывается, ставил ей палки в колеса! Гулял с молодым поэтом и даже не подумал, как это будет выглядеть со стороны, чем для нее обернется!

И даже не сказал!..

Лиат вытащила строгое платье – красное с черным отливом, – натянула поверх нижнего и завязала пояс. Быстро расчесала и заплела волосы. Закончив приготовления, вздернула подбородок, подражая Амат Кяан, и отправилась в город.

Улицы еще бурлили, торговля далеко не окончилась. Солнце висело в восьми-девяти ладонях над горизонтом и давило на прохожих. Было душно, с побережья разило тиной. Итани наверняка еще работает, но она, Лиат, не будет ждать, пока злость уляжется. Нужно узнать, что он затеял. Вилсин-тя получит ответ на свои претензии, и очень скоро. Остался последний день до торга – последний шанс все исправить.

В бараке Лиат выяснила, что Итани не с остальными: поздно вернулся и сказался больным, когда Мухатия-тя пришел их собирать. Маленький хромоножка, что присматривал за койками в рабочее время, с откровенным злорадством поведал ей, как Мухатия рвал и метал.

Стало быть, Итани не боится испортить ни ее отношения с Вилсином-тя, ни собственные с Мухатией. Лиат поблагодарила мальчишку и спросила, склонившись в церемонной позе, где бы ей найти Итани-тя, коль скоро того нет на работе. Мальчишка пожал плечами и высыпал уйму названий чайных, бань и других заведений на побережье. Только через две ладони Лиат обнаружила Итани в какой-то дешевой бане и за все время ничуть не остыла.

Она ворвалась в баню, даже не сняв одежды. Разговоры, гудевшие среди высоких изразцовых стен, притихли. Мужчины и женщины провожали Лиат глазами, но она их не замечала. Делала вид, что не замечает – как поступила бы Амат. Итани расположился в боковой кабинке. Лиат прошла по короткому коридору из мокрого шероховатого камня, остановилась, сделала два глубоких вдоха, точно влажный солоноватый воздух мог придать ей сил, и толкнула дверь.

Итани сидел в бассейне, как за столом, наклонившись вперед и глядя на водное зеркало в глубокой задумчивости. Когда Лиат хлопнула дверью, он поднял глаза. В них читалась усталость и готовность к разговору. Лиат начала с вопросительной, почти негодующей позы.

– Я сам хотел прийти, любимая.

– Неужели?

– Да.

Его взгляд снова уткнулся в водную гладь. Обнаженные плечи ссутулились. Лиат подошла к краю бассейна и воззрилась на Итани сверху вниз. Он не поднимал глаз.

– Нам нужно поговорить, любимая. Давно пора. Зря я столько тянул…

– О чем только ты думал, Итани? Что ты творишь? Вилсин-тя пол-ладони объяснял, как ты позоришь меня перед утхайемом. Что ты забыл у этого ученика поэта?

– Маати, – рассеянно поправил Итани. – Его зовут Маати.

Будь у Лиат что под рукой, она запустила бы этим ему в темечко. Ей осталось только досадливо крикнуть и топнуть ногой. Итани поднял голову. Его взгляд стал четче, словно он только что очнулся от сна. Потом он улыбнулся своей чарующей, открытой, теплой улыбкой.

– Итани, ты позоришь меня перед целым двором и…

– Как?

– Что «как»?

– Каким образом наши с Маати прогулки тебя позорят?

– Люди могут подумать, будто я добиваюсь поблажек после заключения договора, – отрезала она.

Итани жестом попросил пояснить.

– Разве между сбором урожая и заполнением контрактов такого не происходит? Я думал, Амат Кяан тебя для того и посылала разносить письма с оговорками.

Так и было; правда, ей это не пришло в голову, когда через стол сидел Вилсин и смотрел с душераздирающей укоризной. Обычно подписание договора не считалось препятствием в игре «кто больше выгадает».

– В этот раз все по-другому, – сказала она. – Речь касается хая. С ним так нельзя.

– Прости, милая, – ответил Итани. – Я не знал. Но мне и в голову не приходило портить тебе переговоры.

– Тогда что ты делал?

Итани зачерпнул ладонями воду и вылил себе на голову. Продолговатое лицо северянина стало безмятежно-спокойным, он глубоко вздохнул, кивнул сам себе, точно принимая какое-то решение, и ответил. Его голос прозвучал почти буднично:

– Я знаю Маати с детства. Мы познакомились в школе.

– В какой школе?

– В той, куда придворные посылают отторгнутых сыновей. Где из них делают поэтов.

Лиат нахмурилась. Итани поднял голову.

– И что же ты там делал? – спросила она. – Прислуживал? Ты никогда не рассказывал, что в детстве был слугой.

– Я сын хая Мати. Шестой сын. Меня тогда звали Ота Мати. Только после ухода я взял себе имя Итани, чтобы семья не смогла меня разыскать. Я бросил школу, отказался от клейма, поэтому жить под собственным именем было бы опасно.

Его улыбка померкла, взгляд уплыл в сторону. Лиат не шелохнулась – не могла. Чушь какая-то. Смех, да и только. И все-таки она не смеялась. Злость разом потухла, как свечное пламя на сильном ветру, а ей осталось лишь хватать ртом воздух. Итани не лгал – она это знала. В его глазах стояли слезы. Он издал смешок, похожий на кашель, и вытер глаза тыльной стороной кисти.

– Я никому этого не рассказывал, – произнес Итани. – До сих пор. До тебя.

– Ты… – начала Лиат и осеклась. Потом сглотнула и начала снова: – Ты шестой сын хая Мати?

– Я не сказал этого сразу, потому что плохо тебя знал. А потом было неловко, потому что скрыл. Но я тебя люблю. И доверяю. Честно. И хочу, чтобы ты была рядом. Ты простишь меня?

– Это… Ты не врешь, Тани?

– Нет, – ответил он. – Если хочешь, спроси у Маати. Он тоже знает.

Лиат не могла ничего ответить – мешал ком в горле. Итани встал и умоляюще протянул к ней руки. С него ручьем текла вода, в глазах стоял страх – боязнь того, что она уйдет. Лиат сползла в воду, к нему в объятия. Платье мгновенно промокло и камнем потянуло вниз, но ей было все равно. Она привлекла Итани к себе, прижалась, уткнулась в него лицом. По щекам у обоих текли слезы, но Лиат уже не различала, где чьи. Его руки обвили ее, приподняли – крепко, бережно, восхитительно.