Медная ведьма.

Лёжа в постели, она смотрела в потолок, залитый мертвенным рассветным светом. Мысли скреблись, как крысы в заброшенном амбаре, вороша обрывки воспоминаний, обрывки видений, обрывки чувств… Всё это наотрез отказывалось складываться в картину обыденной реальности. Казалось, часть её осталась в том месте, где ожерелье запело песню забвения, а взгляд Эстеллы пронзил её душу насквозь, как ледяная игла.

И вдруг – вспышка! Прозрение, как удар молнии.

Калеб. Их случайная встреча на рынке. Тогда он обронил упоминание о гадалке, словно бросил камешек в бездонный колодец. Почти шутя, почти небрежно, но в голосе прозвучала настороженность, словно он коснулся чего-то запретного. Тогда Элора не придала этому значения. А теперь… теперь это казалось единственной нитью, за которую можно ухватиться, чтобы не утонуть в безумии.

"Может, она знает. Может, она сможет объяснить, кто я и что происходит со мной." – мысль казалась бредовой, но манила, как запретный плод.

Решение родилось мгновенно, словно крик. Элора сорвалась с кровати, словно выпущенная из лука стрела, наспех накинула одежду и, забыв о завтраке, бесшумно прокралась вниз. Но едва её пальцы коснулись дверной ручки, как ночь разорвал голос:

– Куда это ты собралась? В такую рань?

Она обернулась. Мать стояла в дверях кухни, словно фурия, опалённая кухонным чадом, с прищуром оценивая дочь, руки в мятом фартуке, лицо – измученное, но настороженное.

– Мы с Бони договорились пойти прогуляться, – выдохнула Элора лживый ответ, отводя взгляд в сторону.

– С утра? – в голосе матери зазвучали стальные нотки. – А кто мне тогда помогать будет? Здесь срач, как после нашествия орды, нам нужно прибраться хотя бы в гостиной и твоей комнате.

Элора стиснула зубы, закусив губу до крови.

– Но это очень важно. Я должна идти.

– Я сказала – нет. Сегодня ты остаешься дома, – голос обледенел, резанул, как удар хлыста.

– Но, мама… – попыталась Элора в последний раз, словно утопающий хватается за соломинку.

– Я сказала НЕТ! – крик был почти истеричным, словно в матери прорвало плотину сдерживаемых эмоций.

Элора сжала кулаки до побелевших костяшек. Ярость лавой разлилась по телу, обжигая, отравляя. Ей хотелось закричать, разорвать молчание, заявить о своих правах, сказать, что она не марионетка, что она имеет право знать, что происходит. Но вместо этого она развернулась и, не видя лица матери, побежала по лестнице вверх, ощущая себя пленницей в собственном доме.

Дверь в комнату захлопнулась, словно гильотина обрушилась на её надежды.

Она рухнула на кровать, лицо утонуло в подушке, словно в бездне отчаяния. Мир съежился до размеров клетки, сотканной из лжи и недомолвок.

Она лежала, пригвождённая взглядом к потолку, словно распятая на кресте молчания. Слёз не было – лишь свинцовая тяжесть, давящая на грудь, словно могильная плита.

Мир ополчился против неё, словно злобный карточный шулер. Даже родной дом превратился в склеп, где стены сжимались, как тиски, а воздух сгустился от недосказанного, словно ядовитый туман. Мать, Бони, Калеб… Все плыли мимо, как тени в сумерках, не видя бури, бушующей в её душе. Никто не понимал её, словно она говорила на языке, забытом богами.

"Я просто хочу знать правду… Неужели это тянет на преступление, караемое изгнанием?"

Но, пролежав какое-то время, Элора поняла: сегодня битва проиграна. Нельзя идти на открытый конфликт с матерью – сейчас это всё равно что бросать спичку в пороховой погреб.

Она выдохнула, медленно села, словно поднимаясь со дна колодца, пригладила растрепавшиеся волосы, и, с усилием отбросив упрямство, словно непокорного коня, встала.

Спустившись вниз, она нашла мать на кухне, где она мыла посуду под аккомпанемент негромкого звона и тихого шёпота пара. На лице – ни следа утренней грозы, лишь усталость, глубокая и вселенская, будто мать уже тысячу раз раскаялась, но не знала, как начать разговор заново, как сложить мост через пропасть непонимания.

– Что нужно делать? – спросила Элора, стараясь, чтобы голос звучал ровно, как натянутая струна.

Мать обернулась, словно ожидала именно этого вопроса, без удивления. Просто кивнула в сторону коридора, как будто давая знак:

– Пройдись по верхнему этажу: ванная, кладовая, твоя комната. Потом помоги мне на веранде – пыль там, словно песок времени.

Элора кивнула, как марионетка, повинующаяся невидимым нитям. Но перед тем как уйти, остановилась, словно запнулась о невидимое препятствие.

– А бабушкину комнату мне тоже убрать?

В кухне повисла тишина, густая и зловещая, словно паутина, сотканная из лжи.

Мать замерла, превратившись в статую, изваянную из боли и страха. Медленно вытерла она руки о ткань фартука, словно смывая с них грех. Её взгляд стал жёстким, словно осколок льда, колючим, словно шип розы.

– Нет, – голос был твердым, даже ледяным, словно сорвавшийся с гор лавины. – Эту комнату уберу я. И вообще… Тебе туда не нужно. Никогда.

Она отвернулась к мойке, словно захлопывая дверь перед лицом незваного гостя.

Но внутри Элоры что-то дрогнуло – тонкая трещинка побежала по стеклу её души.

"Почему именно эта комната? Что там такое, что мама боится туда пустить даже меня, свою дочь? Что она так отчаянно пытается скрыть?"

Молча, словно тень, Элора повернулась и пошла выполнять поручения, данные ей, как приговор. Но теперь мысль о бабушкиной комнате засела в её сердце, как заноза, как тайна, которую нужно во что бы то ни стало вырвать наружу, словно сорвать повязку с кровоточащей раны.

Элора начала с ванной. Так было проще: закрыться в четырех стенах, словно в коконе, побыть наедине с собой, отвлечься от матери и её тяжёлого взгляда, от всего дома, который вдруг стал чужим, словно корабль, сбившийся с курса.

Она открыла кран, и с шипением полилась вода, проводя тряпкой по раковине, сметая пыль с полки. Все – автоматически, словно робот, без мыслей, лишь машинальные движения. Но тишина вокруг быстро напомнила о главном: от мыслей не убежишь, они преследуют, словно тени, привязанные к твоим ногам.

"Всё это просто стресс," – сказала она себе, проводя губкой по холодной поверхности раковины, словно пытаясь унять жар душевной лихорадки. – "Переезд, новый дом, странная атмосфера… Это же нормально. С кем не бывает? Ничего из ряда вон выходящего не происходит."

Но тут же внутри вспыхнул голос – дерзкий и правдивый, как удар хлыста.

"А дневники? А ожерелье? А голос, который ты слышала, когда надела его? Это тоже стресс? Галлюцинации на пустом месте?"

Элора остановилась, как громом поражённая, уставившись в зеркало. Оттуда на неё смотрела она сама – уставшая, серьёзная, с тенью тревоги в глазах, словно в них затаился призрак прошлого.

"Может, я все себе придумала… Преувеличила, нафантазировала?"

"Ты не могла придумать ожерелье. Оно настоящее, как и письма её. И слова Эстеллы – ты их слышала, они звучали в твоей голове, как колокол."

– Но тогда выходит, что всё это реально… – прошептала она, и губы её дрогнули, словно крылья раненой птицы.

Она снова начала мыть пол, быстрее, с остервенением, словно могла стереть тревогу вместе с грязью, вымыть её из своей жизни, как пролитое вино.

"Если бы это был просто стресс, я бы не чувствовала это так остро… не ощущала бы, как всё внутри меня меняется, словно гусеница превращается в бабочку. Будто просыпается что-то, чего я раньше не знала, спящий вулкан, готовый извергнуться."

Капли воды в трубах отбивали нервную дробь, хриплый шёпот щётки вторил её сбившемуся дыханию – звуки обострились, словно мир затаил дыхание, поджидая её признания. Это не призрак фантазии. Это – трепетное рождение чего-то невыразимо большего.

Резкий, как удар грома в ясный день, стук в дверь ванной заставил Элору вздрогнуть, словно от ледяного прикосновения. Губка шлёпнулась в раковину, словно выброшенный якорь.

– Эло-ра, – протянул голос Томаса, словно обволакивая тенью сомнения. – С кем ты там шепчешься?

Время замерло. Сердце ударилось о рёбра, словно птица, бьющаяся в клетке.

– Ни с кем, – прозвучал ответ, натянутый, как струна арфы.

– Я слышал! Ты что, беседуешь с отражением?

Приоткрыв дверь, Элора увидела брата. Босой, в коридоре, он смотрел на неё прищуренным, изучающим взглядом, будто перед ним стоял не кровный родственник, а незнакомый артефакт.

– Тебе почудилось, – отрезала она, резче, чем планировала.

Нахмурившись, Томас выдал:

– Ладно… Но ты странная в последнее время. Словно луна, перешедшая на тёмную сторону. Злая стала, что ли.

Его шаги, тяжёлые, как обвинение, затихли в отдалении. Элора осталась стоять, буравя взглядом пустоту коридора. Слова брата въелись под кожу, как занозы.

«Злая… не такая…»

Медленно покинув ванную, она почувствовала, как внутри разгорается пламя раздражения – не точечное, а всеобъемлющее, пожирающее всё вокруг. Недовольство разлилось, как яд, отравляя мысли. Никто не желал объяснять, никто не раскрывал завесу лжи. И даже брат смотрит на неё, как на разбитое зеркало.

Она вошла в кладовую. Запах старого дерева и пыли встретил её, словно вздох давно забытых предков.

«Неужели я и правда изменилась?» – промелькнуло в голове. «Или же просто просыпаюсь, становясь той, кем всегда была, но похороненной под пеплом чужих ожиданий?»

Мрак обволакивал пространство. Щелчок выключателя – и лампа ожила, озаряя кладовку мерцающим, призрачным светом.

Полки, коробки, пыль – всё пребывало в неизменности.

Но внутри Элоры дрожали не струны страха, а предвестие колоссальных перемен. Признание, обжигающее, как глоток лавы: обратного пути нет.

Кладовая встретила её могильным безмолвием. Элора, словно археолог, раскапывающий давно утерянную цивилизацию, принялась перебирать старые коробки. Лёгкие, тяжёлые, с глухим перекатывающимся эхом прошлого внутри.

Пыль щекотала нос, осыпаясь, как песок времени. Чихнув и вытерев лоб, она присела на корточки у старого ящика, украшенного облупившейся наклейкой.

Дверь скрипнула, словно вздохнула. Элора обернулась.

Мать стояла на пороге, словно призрак из прошлого.

– Элора, обед, – сухо произнесла она, оставаясь снаружи.

– Хорошо, сейчас спущусь, – кивнула Элора, не поднимаясь.

Пауза зависла в воздухе, напряжённая, как натянутая тетива лука. Мать решилась на шаг вперёд, оглядывая пространство.

– Ты… прекрасно убралась в ванной, – выдавила она, словно слова были незваными гостями.

Элора подняла голову. Встретились взгляды – короткий, как вспышка молнии, но наполненный электричеством напряжения.

– Спасибо, – процедила она, сквозь плотно сжатые зубы.

Мать кивнула, отвела взгляд и стремительно скрылась, оставив дверь незакрытой.

Вновь одиночество, звенящее в ушах, как пустая раковина. Сердце билось ровно, но тот внутренний голос, словно тень, снова прошептал:

«Ты ей не безразлична. Но она укрывает тайну.»

Неспешно поднявшись, она вытерла руки о ткань старого платья и кинула взгляд на полки. В глубине, за старым чемоданом, что-то приковало взгляд – едва различимый уголок кожи, как переплёт древней книги…

Элора спустилась по лестнице, стараясь ступать как можно тише, хотя внутри всё кипело, словно в котле. Обида на мать она несла перед собой, как тяжкий щит. Ярость жгла изнутри, но она хранила угрюмое молчание.

На кухне витал дух простоты – картофель, тушёное мясо и аромат свежих трав. Отец уже сидел за столом, уставший, тем не менее с лучезарной улыбкой. Томас сосредоточенно рисовал пальцем на деревянной поверхности. Мать стояла у плиты, как ни в чём не бывало.

– Садись, – сказала она, не удостоив взглядом, поставив перед Элорой тарелку. Голос звучал монотонно, лишённый всякой искры.

Элора села без слов.

– Ну что, мои любимые, – начал отец, наливая себе воды из кувшина. – Мастер приходил сегодня, сказал, что полки почти готовы. К следующей неделе открою лавку.

Улыбнувшись и взглянув на жену, он произнёс:

– Представляешь, дорогая? Я снова среди книг. Словно вернулся в юность.

– Надеюсь, на этот раз ты не забудешь обо всём остальном, – тихо пробормотала мать, не смотря на него.

Он притворился, что не услышал.

– Я между прочим помогал! – с гордостью заявил Томас, глядя на сестру. – А еще я медного койота видел! Медного! Он из шахты выскочил! – как молния – вжух! – и хвост у него светился!

Уголок губ Элоры дрогнул в едва заметной усмешке.

– Медный койот, Томас? Вымысел или послание от таинственного незнакомца? – мягко спросил отец.

– Он сказал! Что охраняет сокровище, погребённое под землёй. Войти туда сможет лишь тот, чьё сердце кристально чисто, – провозгласил Томас с серьёзным видом.

– Значит, мне путь заказан, – тихо произнесла Элора, глядя в тарелку.

Мать бросила на неё резкий, как удар плети, взгляд, но предпочла промолчать.

Отец отложил вилку, взгляд его скользнул по жене, задержался на дочери. Казалось, воздух за столом звенел натянутой струной, готовой вот-вот лопнуть под тяжестью невысказанных слов. Слабая, виноватая усмешка тронула его губы.

– Давайте сегодня обойдёмся без бури, ладно? У меня, знаете ли, штиль на душе, не хочется его нарушать.

Он поднял бокал с водой, словно предлагая тост немому собранию, и добавил:

– А ещё… пусть этот день начнётся с тишины. Без грозы криков, без града упрёков. Просто вместе. Это возможно?

Мать промолчала, лишь едва заметно кивнула, словно давая согласие на хрупкое перемирие. Элора украдкой взглянула на неё, потом на отца. В его глазах плескалась усталость, но в глубине мерцал огонёк надежды. И вдруг давящая тяжесть в груди немного отпустила, словно в душной комнате распахнули окно, впустив свежий ветер.

– Хорошо, – прошептала Элора, опуская взгляд в тарелку, словно боясь нарушить заклинание тишины. – Без криков.

– Вот и чудесно, – облегчённо выдохнул отец, словно с плеч свалился камень.

Они доели молча, но атмосфера уже не давила своей гнетущей тяжестью. Томас тихо напевал под нос какую-то мелодию, словно пытаясь раскрасить серые будни. Мать, не говоря ни слова, раскладывала остатки завтрака в баночки, словно консервируя ускользающее спокойствие. Элора, не дожидаясь просьбы, поднялась из-за стола и принялась собирать посуду, двигаясь осторожно, стараясь не скрипнуть, не звякнуть, будто хрупкое перемирие зависело от тишины.

Мать молча передала ей тарелку. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, словно две заблудшие души, встретившиеся в темноте. Ни одна из них не отдёрнула руку, стараясь удержать эту нить, но ни одна и не подняла глаз, словно боясь разрушить колдовство момента.

Когда кухня вновь засияла чистотой, Элора вытерла руки о полотенце, слегка кивнула матери и вышла, словно покидая поле боя.

В кладовке по-прежнему витал запах пыли и забвения, но теперь он казался почти родным – знакомым, как старый свитер, хранящий тепло воспоминаний. Она вернулась к коробкам, к своему «археологическому раскопу прошлого».

Как только Элора переступила порог кладовки, прохлада обняла её плечи, словно приветствуя давнюю знакомую. Здесь царил полумрак, и воздух был пропитан запахом времени – старой бумаги, пыли веков и призраками давно минувших дней.

Закатав рукава, она бросила взгляд на нагромождение коробок, словно на гору нерешённых проблем. Всё выглядело так, будто сюда годами ссылали ненужный хлам, вышедший из употребления, словно ненужные мысли.

Для начала она решила разобраться с малым – собрала в одну коробку пустые стеклянные банки, которые гремели протестующим хором, словно возмущаясь заточением. Затем сняла со стеллажа сложенные в рулоны старые скатерти, словно свитки древних времён, и аккуратно сложила их заново.

Работа продвигалась медленно, но в этом монотонном труде было что-то успокаивающее. Однообразие движений позволяло мысленно отгородиться от тревожных дум, от напряжённых лиц за обеденным столом, от холодного взгляда матери, от отцовского несмелого – «не ругайтесь».

Она передвинула к стене несколько тяжёлых коробок, словно сдвигая с места груз прожитых лет, вытерла пыль с полок, словно стирая с них печальные воспоминания, нашла банку с загадочным сухим содержимым – может быть, лавровый лист, может, давно забытые травы, потерявшие свой аромат. Пожала плечами и продолжила своё упорное копание.

Каждое движение, каждое усилие будто вычищало не только закоулки кладовки, но и лабиринты её мыслей. Уборка превратилась в своего рода ритуал. Тихий, упрямый и почти яростный.

Словно наведение порядка в окружающем мире должно было помочь восстановить гармонию внутри.

В одной из коробок, туго перевязанной верёвкой и покрытой толстым слоем пыли, Элора обнаружила аккуратно сложенные платья, словно драгоценные реликвии. Ткани были старомодные, но изысканные – кое-где проглядывало кружево, блеклые цветочные узоры, невесомые ленты, словно отголоски давно ушедшей эпохи. Она осторожно разложила пару платьев на свободной поверхности и провела рукой по ткани, лаская её, словно оживляя воспоминания.

Одно из платьев было светлого оттенка с медным отливом в складках, словно солнечный закат, запечатлённый в ткани. Другое – тёмно-синее, как ночное небо, расшитое по подолу звёздными нитями.

Без особых колебаний Элора примерила на себя первое платье прямо там, среди коробок и пыли. Ткань приятно коснулась кожи, будто платье помнило тепло чьих-то плеч, словно впитывая в себя её тепло.

Она покружилась перед воображаемым зеркалом и невольно улыбнулась своему отражению. В этом старинном платье было что-то странно близкое, словно оно ждало её здесь долгие годы.

Внезапно Элоре захотелось забрать эти платья себе. Пусть просто висят в шкафу, напоминая о другом времени. Или, быть может, когда-нибудь пригодятся, кто знает.

Сняв одно из платьев, она аккуратно сложила обе находки на руку и вышла из кладовки, словно неся в руках сокровища. Поднимаясь по лестнице, она уже собиралась задать матери невинный вопрос, но вдруг замерла, словно услышав предостерегающий шёпот.

Из гостиной доносились голоса.

Мать говорила с отцом. Тон её голоса был сдержанным, словно она тщательно подбирала слова, но тревога проскальзывала в каждой интонации.

Элора застыла на ступеньке, платья трепетали в руках, словно пойманные птицы, и прислушалась. Голоса из гостиной доносились приглушённо, как шёпот призраков. Она уже собралась шагнуть, но слова матери обрушились, словно ледяная лавина:

– Милый, мне нужно с тобой поговорить.

– Да, конечно, дорогая, я тебя слушаю.

– Я переживаю за нашу дочь… за Элору. В последние пару дней она – словно тень, отделившаяся от света. Я… я волнуюсь.

В голосе матери клокотала тревога, как в жерле вулкана – сдерживаемая, но опасно близкая к извержению.

– Скорее всего, это стресс на фоне переезда, – мягко проговорил отец, словно пытаясь развеять туман. – Новый город, новые люди, все вокруг чужое… Ты не думала об этом?

– Думала… – Мать выдохнула, словно сбрасывая с плеч непосильную ношу. – Но ожерелье, которое у неё появилось… Это точная копия ожерелья моей мамы.

Тишина повисла в воздухе, словно приговор. Элора затаила дыхание, словно нырнула в ледяную воду.

– А ты не спрашивала, где она его взяла? – осторожно поинтересовался отец. – Может, она нашла его в комнате твоей мамы?

Элора судорожно сжала платья. В горле пересохло, будто она проглотила горсть песка.

Они говорили о ней. Об ожерелье, что жгло ее кожу как чужое клеймо… О бабушке, чьё имя звучало как заклинание.

Значит, мать знала. Или догадывалась. И все равно молчала, будто хранила страшную тайну, как дракон охраняет сокровища.

Элора замерла, сердце колотилось в груди, словно пойманная птица. Она не могла уйти. Не могла не слушать, как преступник, подслушивающий свой приговор.

– Нет, не спрашивала… – Голос матери стал тише, будто она ступала по тонкому льду. – Ты же знаешь о моей семье… И о нашей тайне. Я боюсь, что Элора унаследовала силу. И тот дневник, который она нашла в камине…

– Дневник Эстеллы? – переспросил отец, и в его голосе прозвучала настороженность, будто он прикоснулся к оголенному проводу.

– Да… – Выдохнула мать. – Она не могла совладать со своей силой. Из-за неё она… сошла с ума. И мне совсем не нравится, что Элора нашла этот дневник.

Пауза. Элора чувствовала, как кровь отхлынула от кончиков пальцев. Она крепче прижала к себе свёрнутые платья, будто они могли стать щитом от надвигающейся бури.

– Но разве ты его не спрятала? – спросил отец.

– Спрятала, конечно. Но если сила начала просыпаться, то её уже не остановить… Она – как сорняк, пускающий корни в самое сердце.

– Дорогая, но ведь тебе они не передались. Вряд ли они передадутся нашей дочери…

– Не знаю… – Голос матери дрогнул, как струна под смычком. – Но я волнуюсь. Не к добру все это… Это черная кошка, перебежавшая нам дорогу.

– Я попробую с ней поговорить, – сказал отец. – У нас с ней более теплые отношения.

Элора сделала осторожный шаг назад, будто отступая от пропасти. Ее затопила волна эмоций – гнева, боли, растерянности. Они бились о стены ее сознания, как птицы о стекло.

Они все знали. С самого начала. И молчали, будто сговорились похоронить ее под грудой секретов.

Элора на мгновение застыла, словно окаменела. Слова матери всё ещё пульсировали в ушах, словно ядовитый шепот – об ожерелье, дневнике, о том, что она… может быть иной, отмеченной печатью проклятия.

Она попыталась собраться с мыслями, но в голове все вихрилось, сливаясь в оглушительный хаос. Хотелось бежать, вернуться наверх, спрятаться в своей комнате, как улитка в раковине, и обдумать все в одиночестве.

Но едва она шагнула на первую ступеньку, как с грохотом вылетел Томас. Он, как обычно, несся вперед, словно торпеда, не замечая никого и ничего вокруг, с радостным криком:

– Мам! Пап! Я там кое-что придумал – слушайте!

Элора быстро выпрямилась, натянула на лицо маску безразличия и поняла, что выбора у нее нет – теперь придется спуститься, сыграть роль невинности, будто ничего не слышала.

И – как ни в чем не бывало – спросить о платьях.

Потому что, если она сейчас развернется и сбежит, мать точно что-то заподозрит. А ей нужно время. Время, чтобы сплести кокон из лжи и понять, что все это значит.

– Мам… Пап…

– Да, милая? – откликнулась мать, обернувшись. Лицо ее было непроницаемым, как гладь озера перед бурей.

– Я там в кладовке немного порядок навела… И в одной из коробок нашла старые платья. Они… красивые. Я пару примерила, они подошли. Я хотела спросить… можно ли взять их себе?

Отец с улыбкой взглянул на жену, будто просил ее о снисхождении.

– Ну, ты слышала. Можно?

Мать задержалась с ответом. Она смотрела на дочь чуть дольше обычного, словно пыталась прочесть что-то между строк ее лица, вытащить наружу спрятанную правду. Затем кивнула с натянутой улыбкой, как будто отпускала на волю дорогую птицу:

– Если они тебе понравились – бери. Это все равно мамины старые вещи. Им давно пора было найти новую хозяйку.

Элора сдержанно кивнула, ощущая себя марионеткой, дергаемой за ниточки чужой волей.

– Спасибо.

Она уже собиралась уйти, когда отец вдруг добавил, с мягкой улыбкой, словно бросал спасательный круг утопающему:

– Хорошо, что ты нашла хоть что-то приятное в этой кладовке. А то она обычно только пыль да пауков хранит.

Элора слабо усмехнулась, но внутри все еще клокотало напряжение. Теперь ей нужно было разобраться в одном – что делать с тем, что она узнала. Как жить с этим грузом тайны, что давит на плечи, как свинцовый плащ.

Элора, словно загнанная птица, взмыла обратно наверх, пряча смятение под маской безразличия. Руки, преданные воле разума, действовали бесшумно, как призраки – собрали шелестящие платья в объёмную охапку и понесли в комнату, словно драгоценную ношу.

Ткань ластилась к пальцам, как шёлк к коже, шепча забытые истории. Платья, словно осколки чужой жизни, варьировались в размерах: одни обнимали фигуру, как вторая кожа, другие тонули в складках, словно воспоминания в тумане. Выцветшие цветочные узоры, бархат, хранящий тепло прошлых прикосновений, застёжки, каждая из которых – маленький шедевр ручной работы… Всё это, некогда обыденное, теперь мерцало и искрилось, словно артефакт из чужой реальности, пропитанный густым ароматом тайны.

Она расстелила платья на кровати – пёстрый ковёр молчаливых свидетелей. Но взгляд, скользнув по ткани, тонул в омуте тревоги, где роились обрывки подслушанного разговора. Слова – ядовитые стрелы – вонзались в сознание:

"Сила… Дневник… Эстелла… сошла с ума…"

Сердце затрепетало в груди, как пойманная бабочка, отчаянно бьющаяся о стекло.

Мать знала.

Они оба знали. И плели паутину лжи, укрывая её от правды.

Элора провела ладонью по бархатному подолу, словно пытаясь вычитать ответы в сплетении нитей.