Медная ведьма.

Сладковатый привкус пота. И еще что-то… металлическое, словно привкус крови на губах.

Рука Элоры наткнулась на край подушки, и тут она почувствовала леденящее прикосновение. Металл. Тонкая цепочка, змеящаяся между пальцами. Она села рывком, едва не потеряв равновесие, словно её выдернули из глубокой пропасти.

Ожерелье.

То самое. Медное.

Оно лежало на прикроватной тумбочке, свернувшись плотным кольцом, как уснувшая змея. Но ведь она помнила отчётливо – она не снимала его. И это воспоминание врезалось в память, словно осколок стекла.

В горле пересохло, словно во рту побывала Сахара.

– Что со мной… – прошептала она, но голос вышел хриплым, как будто в горло набилась пыль из заброшенных шахт, затерянных во времени.

Она провела ладонью по лбу. Липкий пот. В груди поселилось что-то чужеродное, сжалось в стальной кулак – тревога. Не паника, не страх, а именно чужая тревога, словно она стала сосудом для чьих-то тягостных переживаний.

Элора взглянула в зеркало, висевшее у стены. Его поверхность затуманилась, покрылась сетью трещин, старая ртуть отслоилась по краям, и из-за этого отражение казалось… призрачным, искажённым. Как будто смотрела не она, как будто в зеркале томилась другая душа.

Тень за ее плечом… она моргнула. Исчезла, растаяла в вихре полуночного кошмара.

Стоп. Достаточно.

Она резко поднялась с кровати. Пол обжег ступни холодом, доски неприятно царапались, словно мстили за потревоженный покой.

Из приоткрытого окна донесся далёкий, одинокий птичий крик, словно жалоба на жестокий мир. Всё казалось нормальным, обыденным. Но внутри клокотал хаос.

Внутри всё зудело от терзающих вопросов, от неразрешимых загадок.

Вдруг внизу оглушительно хлопнула дверца печи, звук врезался в тишину, как залп пушки, Элора вздрогнула всем телом.

– Завтракать! – раздался голос матери снизу.

Спускаясь по лестнице, Элора судорожно вцепилась в перила. Дерево было шершавым, словно наждачная бумага, в одном месте – с занозой. Она провела по ней пальцем, словно испытывая судьбу. Кровь не выступила, но кожа заныла острой болью.

С детства она ненавидела занозы. Вечно прячутся, предательски вонзаются – их не видно, но они отравляют душу, как и память, хранящая боль прошлых утрат.

Кухня встретила её густым запахом овсяной каши, тающего сливочного масла и чего-то обжаренного – возможно, хлеб, поджаренный до хрустящей корочки.

Солнце щедро лилось в окно, заливая светом деревянный стол. На нём – кружка с молоком, три глубокие тарелки, миска с вареньем, кусок хлеба, укрытый полотняной тканью, запотевший чайник, словно дышащий теплом.

Мать стояла у плиты, спиной к ней, как каменная статуя.

Её волосы были небрежно заколоты старой шпилькой, в которой когда-то сверкали кристаллы, как замерзшие звезды. Теперь от них осталась лишь тусклая, безжизненная оправа. Она размешивала кашу, склонив голову чуть набок, как будто прислушиваясь к голосам, доносящимся из глубин памяти.

– Ты сегодня поздно, – сказала она, не оборачиваясь, слова её были приглушены, словно произнесены в полусне.

Голос ровный, но чуть… сдержанный, словно мать прятала за ним какую-то сокровенную тайну.

– Я не спала.

– Плохой сон?

Элора промолчала, погрузившись в пучину тревожных мыслей. Села на свое место, рядом с Томасом. Брат уже наливал себе молоко, хлебал его шумно, с аппетитом. Он выглядел бодрым и безмятежным, как человек, вырвавшийся из плена кошмара.

– У тебя под глазами круги. Как у ведьмы с чердака, – сказал он, хихикнув, словно сорвавшийся с цепи бесёнок.

Мать резко обернулась, глаза её сверкнули молниями:

– Томас!

– Но я просто…

– Я сказала – никаких ведьм. Особенно за столом. И никаких сказок от прабабушки. Ясно?

Томас кивнул, словно провинившийся школьник, и уткнулся в свою тарелку, избегая взгляда матери.

Элора молча смотрела, как пар поднимается от каши нежными волнами. Он заворачивался тонкими спиралями, исчезая в воздухе, словно неуловимые призраки.

Ведьмы. Ожерелье. Сон. Стена. Зеркало.

Слишком много вопросов, обступивших её со всех сторон, словно непроглядный лабиринт.

– Ты чего не ешь? – спросила мать, нарушив тягостное молчание.

– Пытаюсь проснуться.

– Тогда не сиди над кашей, как будто она тебе виновата, – огрызнулась мать, словно выпустив пар из переполненного котла.

Обычные фразы. Обычный завтрак. Но Элора чувствовала – всё не так, словно фальшивая нота в стройном хоре. Даже мать казалась напряженной, как натянутая струна, готовая оборваться от малейшего прикосновения. И каждый взгляд – оценивающий, настороженный, будто она пыталась разгадать головоломку.

Пальцы дрожали, как осенние листья на ветру, когда Элора разложила письма на полу. Они были свёрнуты в трубочки и перевязаны бледной, почти истлевшей лентой, пахнущей лавандой и временем, как вещи, найденные на чердаке старого дома. Девушка осторожно развязала ленту, словно боялась разрушить что-то большее, чем просто бумагу – хрупкую связь с прошлым. Первое письмо было сложено вдвое и исписано угловатым, но аккуратным почерком, словно каждая буква вычерчивалась с кропотливой любовью.

Она раскрыла его – хрустнуло сухое, натянутое время, словно лопнула струна на старинной арфе.

Письмо первое.

10 мая 1819 года.

Дорогая Мара,

Знаю, в это трудно поверить, но оно вернулось. Я слышу их – шепот тёмных ручьёв под землёй. Стоит закрыть глаза, и передо мной разверзаются тоннели, пропитанные медью и… чем-то иным, не от мира сего. Мать твердит об усталости, но ты-то знаешь: в нас течёт другая кровь, кровь древних тайн.

Сегодня утром зеркало стало порталом. Я не увидела своего отражения – лишь рябь, зыбь чужого мира. Казалось, кто-то смотрит из глубины, из запределья, и это – не я.

Умоляю, не приезжай. Останься в Финиксе, где солнце сожгло все воспоминания. Здесь же сырость въелась в кости, воздух отравлен прошлым, он пахнет смертью надежд.

Эстелла

Элора выдохнула – лишь тогда осознала, что дыхание застыло в груди, как птица в клетке. Сердце колотилось, словно бешеная там-там, готовое вырваться из груди и выдать её. Снова взяла письмо, коснулась имени: Эстелла. Имя отозвалось где-то глубоко внутри, ледяным покалыванием в сердце, как эхо давней, забытой встречи.

Она потянулась за следующим посланием.

Письмо второе.

21 июля 1820 года.

Мара,

Не знаю, как передать словами… Я больше не та, кем была прежде. После той ночи у шахт, после того, как я заглянула в саму преисподнюю, всё перевернулось.

Я вижу огонь. Он везде, он в каждом моём вздохе. Боюсь, что испепелю дом одним взглядом. Томас – младший, помнишь его? – теперь шарахается от меня, как от чумной. А мать… она молчит, отводит глаза. Я осталась одна, запертая в башне своего безумия.

Я нашла медное кольцо, словно змея, обвивающее палец. На нём выгравирована спираль – символ вечности, символ проклятия. Оно пульсирует, словно живое сердце. Кажется, я слышу его голос, шепчущий из бездны. Я боюсь, Мара. Боюсь того, во что превращаюсь.

Если со мной что-то случится – сожги всё. Все записи, все письма. Не позволяй никому…

…стать следующей.

Элора выронила письмо. Мурашки, словно ледяные иглы, прошили кожу, оставив на ней клеймо ужаса. И снова это имя – Томас. Младший брат. Неужели это простое совпадение?

Она медленно обвела взглядом комнату. Старая кровать, комод, зеркало, в котором отражение словно слегка… искажено, нереально. Всё было на месте, и всё было чужим, перевёрнутым.

"Она говорит обо мне…" – молния пронзила сознание. – "Неужели всё повторяется? Или уже началось?"

Словно в ответ, за стеной скрипнула доска, как вздох из склепа.

Элора поднялась с пола. Сердце билось в висках, словно пойманная птица, но в груди росло другое чувство – не страх, а жажда знаний, как у одержимого. Ответы здесь, в этом доме, под ногами, погребённые под слоями пыли и молчания.

Она полезла глубже в тайник, отодвинула старую книгу, словно запечатанный гроб, и обнаружила тонкую тетрадь в кожаной обложке – девственно чистую, без единой надписи. Белые страницы, пахнущие древесной пылью и чем-то травяным, колдовским.

Она знала, для чего она.

Словно кто-то – или сама Эстелла – оставила её специально для неё, как карту к сокровищу безумия.

Элора подошла к столу, села, разложила письма, словно гадальные карты, выровняла спину и открыла первую страницу тетради.

Взяла ручку. Чернила – густые, тёмные, как ночной уголь, как кровь из раны прошлого.

Она медленно вывела:

Меня зовут Элора.

Я не знаю, что со мной происходит.

Но если ты читаешь это… значит, ты тоже слышишь её зов.

Медь. Глубина.

И голос, шепчущий изнутри.

Я начинаю всё записывать. Потому что однажды кто-то снова откроет эту тетрадь – и захочет узнать правду, какой бы чудовищной она ни была.

В этот момент с улицы донёсся голос матери, прорезавший тишину, как лезвие бритвы:

– Элора! Обед готов!

Девушка вздрогнула, оторвалась от страницы, словно от гипнотического транса.

Быстро спрятала письма в ящик стола, тетрадь – в выдвижной шкафчик, словно укрывая их от чужих глаз, и встала.

"Позже… Я вернусь к этому позже."

Она вышла из комнаты – а где-то внизу что-то вздохнуло, словно дом ожил. Или ей показалось?

Второе письмо было прижато к стенке тайника, пропитанное запахом забвения, зацепилось за трещину в доске. Элора осторожно потянула – бумага чуть хрустнула, как сухой лист осенью, предвестник неминуемой гибели. Этот конверт не был запечатан. Ни воска, ни завязи. Просто сложен вдвое, пожелтевший по краям, словно кто-то читал его не раз… и каждый раз с болью, словно соль сыпали на открытую рану.

Почерк отличался от предыдущего – крупный, немного неровный, с торопливыми мазками, словно слова вырывались из плена.

"Для дочери, которая однажды услышит…"

Если ты нашла это письмо, значит, голос уже звучит внутри, словно колокол, возвещающий о начале конца. Я не знаю, кто ты – моя внучка? правнучка? – но если ты чувствуешь холод в костях, если ты просыпаешься в доме с ощущением, что он дышит вместе с тобой, что он – живое существо – ты моя. Мы все когда-то начинали с этой тишины, с этой звенящей пустоты.

Я не сошла с ума. Хотя многие пытались убедить меня в обратном. Сначала был просто свет – странный, медный отблеск в зеркалах, словно отражение ада. Потом – сны, кошмары, в которых я тонула. Потом – руны на коже, словно клеймо проклятия. Они не стирались, они росли вместе со мной, вплетаясь в само полотно моей души.

Дом хранит больше, чем ты думаешь. Шахты – это только вход, калитка в преисподнюю. Но сердце проклятия здесь. В нас. В нашей крови, в нашей памяти.

Береги младшего. Они всегда выбирают того, кто слабее, чтобы через него проложить путь. Младшие – ключ. В этом ужас.

_Если решишь продолжить… будь готова.

Если решишь отказаться – тоже будь готова.

Никто не уходит от этого чистым._

Эстелла

Элора сидела на полу, сжимая листы, словно священные реликвии, пропитанные ядом. Локти дрожали, как крылья раненой птицы. В груди что-то сдавило железным кольцом – предчувствие беды.

"Младший… Томас?" – мысль вспыхнула внезапно, как искра на сухом дереве, готовая разжечь пожар.

Она резко повернулась к двери. Комната по-прежнему была тихой, мертвенно тихой. Но теперь эта тишина казалась… настороженной, как у зверя, притаившегося в засаде. Слишком ровной. Слишком слушающей.

"Я не сошла с ума…" – слова Эстеллы стучали в голове, словно набат колокола.

Элора провела рукой по внутренней части тайника. Пыль, занозы, крошки от старой бумаги – и что-то твёрдое. Она нащупала корешок книги. Потянула. Оттуда выскользнула тонкая тетрадь в чёрной обложке, вся исписанная старыми чернилами – но только первые несколько страниц, словно кто-то прервал свой рассказ на полуслове. Остальное – пусто, как зияющая бездна.

Пахло травами, старыми книгами и чем-то похожим на серу, словно отголоски адского пламени.

Она села за стол, раскрыв тетрадь, словно открывая портал в прошлое.

Рука, почти не осознавая, потянулась за пером, что лежало на подоконнике, словно ждало своего часа. Оно давно там было – раньше она просто не замечала, словно была слепа.

Чернильница стояла рядом, словно её поставили только что, заботливо, как для дорогого гостя.

Элора написала:

27 июля 1872

Я – Элора Крэйн. Мне 18. Сегодня я впервые прочитала письма женщины, которую все называли сумасшедшей ведьмой, изгоем. Эстелла – моя прабабка? Я пока не знаю наверняка, но что-то внутри меня кричит, что это правда.

Но я чувствую: всё, что она писала – правда. Дом говорит. Стены дышат. И голос… он всё ближе, всё настойчивее.

Я не знаю, зачем я пишу. Наверное, чтобы не забыть себя в этом водовороте безумия. Если меня найдут, пусть читают. Если никто не найдёт – пусть будет хотя бы след, эхо моего существования в этом проклятом месте.

Томас. Мне страшно за него. За его невинность, за его душу.

Элора остановилась.

Где-то внизу хлопнула дверь, нарушив хрупкую тишину, как выстрел. Мать звала:

– Элора!

Обед!

Элора закрыла тетрадь, пряча её в тайник, будто драгоценность, украденную у времени. Но бумага в ладонях пылала, словно уголёк из костра забытых секретов.

Она медленно захлопнула потайную дверцу, прижав её ладонью, словно прощаясь с ушедшим сном. Дрожь, словно лихорадка, терзала её изнутри. Мысли клубились, как потревоженные осы. В ушах пульсировал набатный звон сердца, гулкий, глухой, сбившийся с ритма.

– Элора! – голос матери, снизу, резанул, словно треснувшее стекло. – Обед стынет!

"Как можно есть, когда земля уходит из-под ног? Когда мир треснул и рассыпается на осколки?" – эта мысль опалила её сознание, но Элора всё же поднялась

Ноги ступали по половицам неуверенно, будто она шла по зыбкой глади озера. С каждой ступенькой вниз реальность возвращалась к ней – запах еды, скрип старого дерева, приглушённый гомон голосов и посуды.

Кухня встретила теплом и манящими запахами, словно оазис посреди бури.

Пахло курицей с розмарином, свежим хлебом, будто сотканным из солнечных лучей, и тушёными яблоками, впитавшими в себя сладость уходящего лета. Отец сидел за столом, облачённый в рабочую рубашку, с закатанными рукавами, вытирая руки тряпкой, словно снимая с них отпечатки прожитого дня. Томас, словно маленький воришка, незаметно прятал куски хлеба в карман, будто белочка, запасающая орехи на зиму.

Мать стояла у плиты, словно жрица очага, бережно держа в руках кастрюлю, из которой валил пар, как дым из жерла вулкана. Увидев Элору, вздохнула с лёгким упрёком, словно стрела, выпущенная из лука обиды.

– Я тебя трижды звала. Где ты пропадала?

Элора опустила взгляд, словно пряча правду в тени:

– Просто… прибиралась. Наверху.

Мать прищурилась, окинув её взглядом, полным невысказанных вопросов, но смолчала. Лишь поставила на стол большую глиняную миску с супом, разлила по тарелкам, словно наполняя их жизнью.

Стук ложек, словно тихий перезвон колокольчиков, пар над тарелками, уютная, будто выцветшая фотография, сцена.

– Сегодня Мэри из лавки говорила, что в городке скоро праздник будет, – произнёс отец, хлебая суп, словно черпая из него силы. – Я думал, может, выберемся…

–Элора терпеть не может толпу, – мать оборвала его, словно обрезала стебель цветка. – Да и нам сейчас не до праздников.

Отец фыркнул, но промолчал, словно уступил в негласной битве.

Томас болтал ногами под столом, словно маленький маятник, отсчитывающий секунды до чуда.

– А можно пойти посмотреть на фейерверки? Пожалуйста, ну мааааам…

Элора слушала рассеянно, будто наблюдала за происходящим сквозь толщу воды. Голоса доносились словно эхо из далёкой пещеры. Даже вкус еды – привычный, домашний, словно сотканный из нитей памяти – казался чужим, словно её лишили дара чувствовать. Она подносила ложку к губам машинально, словно запрограммированная кукла, не различая вкуса – курица это, картошка… Лишь тепло, словно слабый огонёк, разливалось по груди, заставляя сердце биться чуть тише, словно успокаивая дикого зверя.

"Младший – ключ… Шахты – вход… Проклятие в нас."

Эти слова пульсировали в голове, словно навязчивый мотив старой песни.

Она взглянула на брата. Маленький, весёлый, с огромными круглыми глазами, в которых не было и тени страха, словно он был защищён невидимым щитом.

"Береги его," – шептала Эстелла из глубин прошлого.

Беречь от чего? От тьмы, что сгущалась вокруг?

Когда обед подошёл к концу, мать вытерла руки фартуком, словно стирая с них следы дневных забот, и взглянула на Элору:

– После убери со стола. Я в сад.

Отец ушёл в сарай, словно в свою берлогу. Томас рванул следом, как щенок за хозяином. Осталась тишина, словно застывшая в воздухе, ложки и капли бульона, словно слезинки, на скатерти.

Элора собрала посуду, аккуратно вымыла всё в раковине, словно совершая ритуал очищения, расставила по полкам, словно солдат, расставляющий армию по местам. Руки дрожали, как осенние листья на ветру, но она заставляла себя быть точной. Всё до последнего ножа. Всё на своё место. Словно порядок снаружи поможет навести его внутри, в хаосе её души.

Лишь когда на кухне вновь воцарилась стерильная чистота, она поднялась наверх, словно ища ответы в пыльных углах прошлого.

Солнце плело из лучей тончайшее золотое кружево на траве, и мир дышал ароматами малины, влажной земли и терпких трав, чей запах Элора знала наизусть. Мать, словно жрица, стояла у алтаря лаванды, совершая свой ежегодный ритуал. Секатор в её руке щёлкал лениво, отсчитывая последние такты летней симфонии.

Элора вышла на крыльцо, прислонилась к шершавому деревянному столбу и замерла, впитывая тишину.

– Ты хорошо справилась на кухне, – голос матери, чуть тронутый усталостью, звучал спокойно, как шелест листьев.

– Спасибо. Я старалась, – ответила Элора, приблизившись к матери, стараясь не нарушить её умиротворение. – Ты каждый год сушишь лаванду?

– Каждое лето. Эстелла говорила: лаванда – щит от кошмаров. Как знать, может, хоть в этом она была права.

Элора молча кивнула, готовясь к словесному танцу. Вопрос должен был прозвучать легко, почти небрежно, словно случайная бабочка, прилетевшая на запах лаванды.

– Мам… А ты верила в сказки Эстеллы? Ну, в детстве. Про шахты, про силу… Это всё её фантазии?

Секатор замер в руке матери, словно испуганная птица. Молчание стало осязаемым, густым, как туман.

– Ты про её «колыбельные»? – тихо переспросила мать. – Да уж, зловещие сказки. Бывало, я плакала ночами, а она лишь повторяла: «Пусть боится не ребёнок, а то, что прячется в темноте».

Элора едва заметно улыбнулась.

– А ты пыталась у неё выяснить? Откуда она это знала?

– Пыталась. Она твердила, что это «старое», родовое проклятье или дар, переходящее по крови. Говорила, что «девочки Крэйнов – как сосуды». Загадками сыпала. Половину не понимала. И сейчас не понимаю.

Мать выпрямилась, оставила секатор в плетёной корзинке и повернулась к Элоре.

– С чего вдруг вспомнила?

Элора не отвела взгляда.

– Просто интересно. Сегодня проснулась… и в голове всплыл её рассказ. Про медные шахты. Про девочку, в чьих глазах жил свет, а под домом жили голоса.

Мать фыркнула и закатила глаза.

– Вот уж чего-чего, а этой чепухи я в детстве наслушалась вдоволь. То «шахты зовут», то «медь шепчет», то «голоса под полом»… Глупости всё это, Элора. Бред сумасшедшей старухи.

Тишина натянулась, как струна. Лаванда благоухала сильнее, словно пытаясь заглушить суть разговора.

– Ты ей совсем не верила? Никогда?

– Я верила… пока не повзрослела. Не поняла, что страх плодит чудовищ и сказки. Прабабка, мать, потом я – все мы жили здесь. Все слышали одно и то же. И все думали, что это особенное. А это просто – жизнь в старом доме, на старой земле. Где ночью скрипит пол, и пыль летает, как привидение.

Элора опустила взгляд на свои руки. Чистые, но в ногтях всё ещё виднелись тени чернил.

– А вдруг она говорила правду? Просто… никто не захотел всерьёз прислушаться?

Мать смотрела на неё пристально, как сокол на добычу.

– Ты же не веришь в это?

После долгой паузы Элора ответила:

– Я не знаю. Но… мне кажется, если что-то повторяется из поколения в поколение, может, это не просто выдумка.

Мать вновь взялась за лаванду, клацнула секатором.

– Ты бы слышала, как она говорила ночью – шёпотом, в полусне. Иногда чужим голосом… Мне было страшно. Я не хочу, чтобы ты повторила её путь. Она… сгорела изнутри, Элора. Не от магии. От одиночества.

Элора тихо выдохнула.

– Я постараюсь не остаться одна.

Секатор застыл в воздухе. Мать чуть повернулась, на её губах играла сдержанная улыбка, но в глазах блеснуло что-то острое, колючее.

– И правильно. Забудь все эти тетради, письма, сказки. Ты живая. Молодая. Живи, а не копайся в пыли.

Элора кивнула.

– Хорошо, мама.

Но глубоко внутри уже созрело решение. Её путь только начинался.

Элора села за стол, прижав письмо Эстеллы к груди. Сердце бешено колотилось не от страха, а от предчувствия. Будто за прозрачной завесой кто-то ждал, затаившись, её первого шага.

Пожелтевшая бумага письма шелестела, словно осенние листья, тронутые дыханием времени. Она бережно развернула его и провела пальцами по последней строке.

«Я знаю, что однажды ты вернёшься».

В тот же миг воздух словно завибрировал. Элора моргнула, и мир вокруг померк. Свет от лампы угас. Комната осталась прежней, но словно ушла вглубь веков. Стены оплела паутина, мебель почернела и рассохлась, будто столетиями её никто не касался. Воздух был полон пыли, кружащейся, как снег. Даже собственное тело казалось чужим, словно она смотрела на себя изнутри.

Её взгляд метнулся к двери – и там, на долю секунды, возникла девочка. Хрупкая, лет десяти. В платье из другой эпохи, с распущенными волосами, похожими на её собственные.

Девочка остановилась, посмотрела прямо в глаза Элоре. В её взгляде читались зрелость, боль и решимость.

И она молча шагнула сквозь стену, просто растворилась в ней.

Элора вскочила. Сердце бешено стучало в груди. Она бросилась к стене – серой, шершавой, но на ощупь… тёплой.

Изнутри веяло запахом меди и влажного мха. Дыхание шахты.

– Кто ты? – прошептала она, чувствуя, как волосы встают дыбом.

И вдруг из угла комнаты раздался шёпот, словно рождённый самой тишиной.

– Не иди вглубь.

Элора отшатнулась. Воздух сгустился, но затем всё резко вернулось на свои места. Свет вспыхнул, лампа закачалась. Комната снова стала обычной – её комната, с книгами, с дневником, с письмами.

Но в руке остался небольшой, холодный кусочек меди, как осколок забытого украшения. Он тлел слабым оранжевым светом. И был… липким. Словно живой.

Глава 5

Дни текли, словно патока, густо и неохотно, с тех пор как на шее вспыхнуло ожерелье, а в голове – голос из тумана, явивший лик незнакомой женщины. Снаружи мир казался застывшим слепком обыденности, но внутри Элору лихорадило, словно в танце святого Витта.

Неотвратимость надвигалась, словно грозовая туча. Мысли роились, как стервятники над падалью: дневники, письма, медь ожерелья, шепот Эстеллы… Они травили явь и сны, жалили воспоминания, как ядовитые скорпионы. Элора силилась удержать маску привычного – помогала по дому, плела паутину слов с братом, брела в лабиринт магазина. Но предчувствие тайны въелось под кожу, как заноза, отравляя кровь.

Она барахталась во тьме неведения, не зная, к кому протянуть руку. Бони казалась бабочкой-однодневкой, порхающей над цветами легкомыслия, – глухая к шёпоту теней. Калеб… он просто не поверит, сочтет за плод больного воображения. Да и высказать это вслух – все равно что сорвать покров с древнего проклятия, разрушить хрупкую грань между миром привычным и… и чем-то иным, пугающе манящим.

Но одно Элора ощущала нутром – мать прячет правду, словно скелет в шкафу. Слишком резко отвернулась, когда речь зашла о прабабушке, слишком грубо оборвала нить разговора о дневниках. В её глазах плескался не туман растерянности, а ледяной ужас, первобытный, как отблеск костра в пещере. Элора чувствовала это каждой клеткой, интуитивно, но безошибочно, как птица чует приближение бури.

Она отчаянно пыталась убедить себя, что это лишь игра воображения, мираж, вызванный усталостью от переезда, от новизны. Но сердце билось набатом, возвещая: “Ты обманываешь себя!”