Медная ведьма.

Элора остановилась у прилавка с яблоками, протянула руку, чтобы взять самое спелое, словно искушая судьбу, и вдруг услышала знакомый голос, словно эхо из прошлого:

– Всё ещё выбираешь фрукты с таким серьёзным видом?

Она сразу узнала этот голос.

Калеб стоял чуть поодаль, опершись плечом о деревянную стойку, словно ждал именно её. На нём была простая рабочая рубашка, рукава закатаны, на ладонях виднелись следы угля или пыли, словно клеймо шахтера. Он смотрел на неё с лёгкой усмешкой, будто наблюдал за ней какое-то время, изучал её, как редкую бабочку.

– Неожиданно тебя встретить, – сказала она, машинально выбирая яблоко. – Хотя, наверное, это город слишком маленький, чтобы можно было от кого-то спрятаться.

– А может, это город сам сталкивает людей, когда им есть о чём поговорить, – ответил он загадочно, словно знал больше, чем говорил.

Они замолчали. Где-то хлопнула дверца телеги, словно выстрел. Сбоку пробежал мальчишка с корзиной хлеба, словно бегущий от голода.

– Тебя отправили за покупками? – спросил Калеб, нарушая тишину.

– Как и всех дочерей. Утром – рынок, днём – уборка, вечером – вопросы без ответов, – сказала она чуть громче, чем хотела, словно крик о помощи.

Он хмыкнул.

– Если захочешь сбежать от этой рутины – скажи. Здесь есть места, где тише, чем в могиле. Или наоборот – слишком громко, чтобы слышать собственные мысли, – предложил он, словно давал ключ от потайной двери.

Элора взглянула на него с любопытством.

– Ты всегда говоришь загадками?

– Только с теми, кто интересуется, – ответил он пристально, словно искал правду в ее глазах.

Он посмотрел на неё ещё пару секунд, а потом кивнул, словно приняв решение:

– Ладно. Увидимся, Элора.

– Увидимся, Калеб.

И он ушёл, растворяясь среди людей, точно зная, куда идёт, словно тень, скользящая по улицам. А она осталась стоять на месте – с корзиной, списком покупок и лёгким ощущением, будто этот день повернул в другую сторону, туда, где правда ждет её в конце пути…

Элора прижала корзину к бедру, словно драгоценную ношу, и неспешно поплыла вдоль торговых рядов. Купила пару дымящихся буханок, пахнущих полем, добавила в корзину яйца, завёрнутые в шершавую, как воспоминания, бумагу, и пучок базилика, чей аромат напоминал о материнских супах, о тепле очага. Солнце, словно расплавленное золото, восходило выше, испепеляя прохладу утра, и его жар назойливо лип к коже, к волосам, к шее, словно непрошеный поклонник.

Она приблизилась к последней лавке – грузный деревянный стол под навесом из мешковины, похожей на обветшавший парус. За ним восседал мясник – кряжистый мужчина с лицом цвета запекшейся крови и вытертым фартуком, испещрённым бурыми письменами. Словно мрачные трофеи, на железных крюках болтались куски окорока, говядины и даже пара безжизненных кроликов. От лавки тянуло солоноватой свежестью и привкусом металла, словно от старого кинжала.

– Полфунта говядины, пожалуйста, – промолвила Элора, пряча взгляд в складках платья.

– Конечно, девочка, как обычно? – ответил мясник без тени сомнения, уже орудуя огромным ножом возле туши.

Элора застыла, как олень, застигнутый в свете фар.

– Простите?

Он обернулся, сверкая сталью клинка, словно пират кортиком.

– Говядину же обычно брала твоя мать. Или бабка, кажется… Вы ведь снова поселились в доме на Старом холме, да?

Она робко кивнула, ощущая, как слова застревают в горле.

– Да… Но вы, простите, откуда…?

– Ты росла здесь. Я помню тебя, как помню восход солнца. Ты была совсем крошкой. Волосы светлее, как лён. А теперь вон, расцвела! Всё возвращается, да? – Он криво усмехнулся, обнажая потемневшие зубы. – Странно, как время течёт, словно река забвения. Казалось, только вчера твоя бабка со мной спорила, что мясо жестковатое. А теперь ты стоишь…

Элора ощутила, как ледяной ветер прошелся по обнажённому позвоночнику.

– Я не думаю, что мы раньше встречались.

Мясник не перестал улыбаться, но его глаза сузились, превратившись в хищные щёлки.

– Бывает. Люди забывают. А я – нет. Такие, как вы, не исчезают насовсем. Возвращаются, как блудные души. Сначала за мясом, потом за другими вещами…

Он с дьявольской ловкостью завернул кусок мяса в промасленную бумагу, словно в погребальный саван, и положил его в корзину.

– Передай матери, что у меня остались те пряности, что она так любила. Только пусть приходит сама.

Элора схватила свою ношу, едва сдержав порыв бежать прочь, словно от чумы. Не поблагодарив, не оглянувшись, она устремилась сквозь рыночный хаос, вцепившись в ручку корзины до побелевших костяшек, словно в спасательный круг.

Оторвавшись от мясной лавки, Элора брела, словно лунатик, не разбирая дороги. Ноги вели её сквозь лабиринт домов и лавок, мимо телег, выбиравшихся пыльных тропинок и полуразрушенных лестниц, устремляющихся то вверх, то вниз. Бисби, казалось, менялся на глазах – улицы сжимались, повороты становились всё более непредсказуемыми, дома приобретали чужой, отталкивающий облик.

Когда она остановилась, чтобы наконец сориентироваться, вокруг не нашлось ни единой знакомой приметы. Лишь обветшалые дома, выцветшие таблички и густой, въедливый запах копчёностей, словно дым из пасти дракона.

– Отлично… – пробормотала она, выдыхая слова в раскалённый воздух. Повернулась вокруг своей оси. Ещё раз.

Улицы казались клонированными, лишёнными индивидуальности. Ни холма, ни лавки с лазурным навесом, ни булочной, пахнущей сдобой. Даже солнце изменило свой маршрут, и тень от высокого здания падала под неестественно угрюмым углом.

– Ты потерялась? – прозвучал голос из ниоткуда.

Элора резко обернулась, словно ужаленная.

На ступенях одного из домов, словно пригретая кошка, сидела девушка, чуть старше Элоры. Карие глаза, заплетённые в толстенную, тугую косу, простое льняное платье, и босые ступни, покачивающиеся в ритме беззаботности. Она смотрела без намёка на насмешку, спокойно, как будто ждала встречи всю свою жизнь.

– Наверное, – призналась Элора, ощущая себя загнанной в угол. – Я шла с рынка… и теперь потеряла всякую уверенность в своём местоположении.

Девушка грациозно поднялась на ноги.

– Покажи, что несёшь.

– Что? – Элора окончательно растерялась.

– Ну, если ты с покупками, то явно не на пикник. Дай угадаю – хлеб, яйца, мясо, базилик.

– Почти, – выдавила из себя Элора, почувствовав, как уголки губ дрогнули в слабой полуулыбке.

– Тогда пойдём. Я знаю, где ты живёшь. Дом с зелёными ставнями, да?

– Да… – тихо произнесла она, морща лоб. – Только я не уверена, что мы когда-либо встречались.

– Действительно, нет. Но я знаю этот город как свои пять пальцев. Меня зовут Бони.

– Элора.

Они молчали, разрезая густой воздух, пока Элора не нарушила тишину вопросом:

– Ты тут выросла?

– Нет. Мы приехали с юга. Отец – аптекарь, он составляет волшебные зелья. Мать шьёт на заказ, она создаёт воздушные замки из ткани. А ты?

– Мы из Финикса. Мать решила вернуться в дом, где она провела детство. Там… жила моя бабушка.

– И как тебе здесь?

– Пыльно. Шумно. И такое чувство, будто все осведомлены о том, что от меня тщательно скрывают.

Бони хмыкнула, словно прослушивая старую пластинку.

– Это ожидаемо. У Бисби есть свои скелеты в шкафу. Но многие из них – банальные сплетни. Люди любят перемалывать косточки каждому новому лицу. Особенно, когда оно привлекательное и такое тихое.

Элора невольно улыбнулась.

– Это обо мне?

– А о ком же ещё?

Они свернули за угол, и вдали показался дом с распахнутыми ставнями, зовущий знакомой калиткой.

– Спасибо, – прошептала Элора, смущённо опустив глаза.

– Не за что. Я часто слоняюсь без дела. Могу составить тебе компанию, показать укромные уголки города. Места, куда не водят туристов с рынка. Настоящие.

– Я была бы рада.

– Тогда завтра. После полудня, у булочной.

Бони махнула рукой на прощание и исчезла за поворотом, словно призрак, знающий дорогу даже с завязанными глазами.

Элора замерла у калитки, плечи опутывала тишина, густая и липкая, словно паутина заброшенного дома. Но теперь, как луч маяка в непроглядной тьме, в этом городе мерцал огонек надежды – девочка, читающая между строк, различающая знаки, скрытые от чужих глаз.

Дверь пропела скрипучую арию, впустив Элору в дом. Внутри царил пряный аромат воспоминаний: сушеные травы шептали о лете, мука вздыхала о домашнем уюте, а сладость пирога обещала забвение тревог. День стек с плеч, словно тяжелый доспех, и она ощутила не только физическую усталость, но и какое-то глубокое возвращение – в самое сердце дома, в его потаенные уголки.

– Ты вовремя, – донеслось из кухни, словно тихий колокольчик. – Я уж волноваться начала. Солнце в зените, а ты все бродишь.

Элора сняла шляпу, водрузила корзину на стол и, после недолгой борьбы с собой, заглянула в кухню. Мать, словно жрица, колдовала над тестом, в ее лице отражался штиль, безмятежность, словно буря пронеслась мимо.

– Я немного заблудилась, – прошептала Элора, и ее голос прозвучал слабее, чем хотелось.

– В этом городе легко сбиться с пути, если не знаешь, куда смотреть, – отозвалась мать, не прерывая священнодействия.

– Меня проводила одна девушка. Бони. Живет неподалеку. Кажется, ровесница. Очень… милая.

Мать одарила ее улыбкой солнечного света и повернулась.

– Бони? Дочь аптекаря? Да, она славная. Я рада, что ты с кем-то познакомилась. Не гоже тебе коротать дни в одиночестве в этом забытом богом месте.

Элора кивнула, опустив взгляд в пол, и выпалила:

– А еще… я заходила к мяснику. Он говорил, будто знает меня. Вернее, помнит. Сказал, что моя бабушка всегда у него закупалась, и что я – «возвращаюсь». Но я его впервые видела.

Мать замерла на миг, словно время остановилось, а потом разразилась смехом – легким, как перышко, непринужденным, как летний бриз.

– Ну разумеется, он тебя помнит. Ты ведь бывала здесь в детстве, Элора. Совсем крохой. Многое могла забыть. А мясник – он коренной житель. У него память, как у мамонта. Не обращай внимания. Он любит приукрашивать даже самые обыденные истории.

– Ты уверена?

– Абсолютно. Этот дом, эта улица – все когда-то принадлежало тебе. Просто песок времени засыпал детали. Но ничего сверхъестественного в этом нет.

Она подошла, бережно вытерла руки о цветастый фартук и ласково поправила дочери непослушные локоны.

– Лучше расскажи мне, что это за Бони. Как одета? Что говорила? Где ее гнездышко?

– Сидела босиком на ступеньках, словно лесная нимфа, и вела себя так, будто знала, куда я направляюсь, даже лучше меня самой. Но она добрая. И… настоящая. Она пригласила меня встретиться завтра. Сказала, покажет мне «настоящие места».

Мать кивнула, словно давая негласное благословение.

– Это замечательно. Мне кажется, она тебе подойдет. А теперь – переоденься и вымой руки. Я заканчиваю пирог, а ты займешься зеленью. Нам нужен базилик.

Кухня наполнилась живительным теплом – духовка пыхтела, извлекая из недр божественный аромат яблок, пряностей и сдобного теста. Элора, словно юная травница, тщательно перебирала базилик, складывая лишь нежные листочки в керамическую чашу. Мать украдкой поглядывала на дочь, словно наслаждаясь ее молчаливым присутствием.

– Томас! – пропела она через открытую дверь. – Руки помыл и марш за стол!

Из глубин двора донесся звонкий отклик:

– Иду! Только закончу c деревяшкой!

Через мгновение на кухню ворвался вихрь энергии – мальчик лет десяти, босой, с растрепанными волосами и щепками, словно звездной пылью, на коленях. Лицо его сияло детским восторгом, а руки, невзирая на увещевания матери, все еще хранили следы земли и древесной трухи.

– Томас Бейн, – строго сказала она. – У нас ужин, а не лесопилка. Вымой руки. Немедленно.

Он закатил глаза, но, подчинившись материнскому приказу, поплелся к раковине.

Отец, Роберт, уже восседал за столом, расставляя ножи и вилки с почти церемониальной точностью. Высокий, поджарый, с пронзительным взглядом и руками, изъеденными трудом. Он не разбрасывался словами, но каждое его изречение обладало весом.

– Все купила, что было нужно? – обратился он к Элоре, когда та поставила чашу с зеленью на стол.

– Да. Но… – она запнулась. – Произошел странный случай. Мясник уверял, что знает меня. Или… помнит. Сказал, что я «возвращаюсь». Хотя я совершенно уверена – никогда его раньше не видела.

Отец усмехнулся, словно был готов ко всему.

– У него память – решето, а фантазия – безгранична. Не бери в голову. Городок крошечный, а сплетен всегда выше крыши.

Мать поддержала его.

– В детстве ты пару раз ездила со мной сюда. Мог видеть тебя малюткой. Или просто решил прикинуться всезнающим.

– И еще… – добавила Элора, – я заблудилась. Но мне помогла одна девушка. Бони. Наверное, мои ровесницы. Очень милая. Она местная. Живет неподалеку.

– Это замечательно, – произнесла мать мягко. – Друзья здесь тебе ох как пригодятся. Ты многое забыла, но все можно вспомнить – или построить заново.

Томас вернулся, сверкая чистотой, и плюхнулся на стул.

– А у меня сегодня чуть не получилась деревянная лошадь! Только ноги отвалились… но это пока!

Они рассмеялись, и ужин потек своим чередом: пюре, тушеные овощи, свежий хлеб, ароматный чай с мятой. Все было обыденно, до боли знакомо, но именно в таких моментах Элора ощущала: семья здесь. Вместе. Пусть мир вокруг кажется потусторонним, дом – это островок стабильности, место, где можно найти приют от надвигающейся бури.

После ужина Элора поднялась в свою комнату. День выжал из нее все соки, и тело ныло от усталости. Бледный лунный свет проникал сквозь неплотно закрытое окно, окутывая мебель, тронутую пылью времени, мягким сиянием. Ее комната… и в то же время чужая.

Скидывая обувь, она заметила на полу, у самого края кровати, странное пятно. Присмотревшись, Элора похолодела – это был символ: круг, пронзенный тремя тонкими линиями. Он был выжжен в древесине, темный и древний, словно клеймо из далекого прошлого.

Она присела рядом, провела дрожащими пальцами по шершавой поверхности – гладкий, но леденящий кожу. И в этот момент, словно удар молнии, внутри нее что-то взорвалось. Образ – как вспышка: страницы, исписанные торопливым почерком, терпкий запах чернил, ее рука, сжимающая гусиное перо…

– Дневник… – прошептала она, словно очнувшись от сна, широко распахнув глаза.

Ее дневник. Тот, что был с ней в ту роковую ночь.

Тот, что… исчез, словно растворился в воздухе, когда она потеряла сознание.

Элора резко вскочила на ноги. Перевернула все ящики, вытряхнула содержимое старого сундука, заглянула под кровать, словно надеясь, что он просто затерялся в складках времени. Тщетно.

Его нигде не было.

Но тогда – откуда этот зловещий знак?

Кто-то знал. Кто-то оставил его нарочно, словно дразня ее полузабытыми воспоминаниями.

Сердце бешено колотилось в груди, словно птица, угодившая в капкан. Она захлопнула ставни, плотно задернула шторы и, вернувшись к кровати, бросила последний взгляд на таинственный символ.

Завтра… – пронеслось в ее голове. Завтра она должна выяснить больше. Завтра она должна найти ответы.

Глава 3

Элора пробудилась в коконе звенящей тишины. Не той мягкой, словно котёнок, что мурлычет по утрам, а настороженной – как перед прыжком хищника. Казалось, дом, застыв, притаил дыхание в ожидании бури.

В горле скребли кошки. Сердце билось испуганной птицей, вырываясь из клетки груди. Она села, вцепившись побелевшими пальцами в одеяло. Что-то давило изнутри, словно фантомная рука кошмара оставила свой отпечаток во сне, не спеша раствориться в яви.

Она натянула одежду, окатила лицо ледяной водой из глиняного кувшина и спустилась, следя за стоном половиц под натиском шагов. В кухне витал привычный аромат жареного хлеба и кофе. Всё было… до оскомины обыденно.

Мать у плиты – статуя невозмутимости. Прямая спина, безупречный фартук, стянутые в тугой узел волосы. Взгляд прикован к сковороде, словно там решались судьбы мира. На шум шагов обернулась неохотно, лишь тень улыбки тронула губы.

– Доброе утро. Садись. Почти готово.

Элора безмолвно опустилась на стул. За окном – солнце рассыпало золотую пыль по холмам, и эта пляска света казалась издевательством. Внутри всё дрожало, как переполненная чаша, готовая вот-вот расплескать тоску.

Мать поставила перед ней тарелку, наполнила чашку кофе, села напротив. Несколько мучительных минут они ели в тишине, разрезаемой лишь лязгом столовых приборов. Элора чувствовала, как напряжение, словно питон, обвивается вокруг шеи, сжимая всё плотнее. Наконец, не выдержала:

– Мам… – словно мышь пропищала она. – Ты дневник мой не видела?

Мать встретилась с ней глазами на мгновение – краткий проблеск, и взгляд снова утонул в кофейной гуще на дне чашки, словно там скрывался ответ.

– Какой дневник?

– Ну… маленький. В кожаном переплете. Я его в камине нашла. А потом… – Она запнулась. Потом была та ночь. Острая боль. Бездонная тьма. Чувство, будто её затащили в бездну.

Мать сделала глоток кофе, как автомат, – ни трепета в руке, ни тени волнения на лице.

– Не видела. Такие вещи имеют свойство исчезать.

Элора прикусила губу. Слова звучали ровно, словно вызубренные. Ни удивления, ни тревоги, ни искры любопытства. Будто мать уже знала о дневнике. Или… хотела похоронить его навеки.

Она с трудом сглотнула. Комок застрял в горле, перекрывая дыхание. Хотелось обрушить на неё град вопросов – где ты его спрятала? зачем? ты его читала? – но в глазах матери читалось: «Вход воспрещен». Дверь захлопнулась, оставив её за порогом чужих секретов.

– Может быть, – прошептала Элора, пытаясь притвориться, что верит в этот спектакль. – Я ещё поищу.

Мать кивнула и потянулась за сахаром, словно ставя точку в этом немом поединке.

Разговор окончен.

Но для Элоры – только начинался.

После завтрака Элора вернулась в свою комнату, но не для отдыха. Внутри неё клубилась тревога, словно ядовитая змея, свернувшаяся клубком на дне живота. Мать солгала. Она знала. Элора чувствовала это каждой клеточкой тела.

Дневник не мог просто испариться.

Она перевернула комнату вверх дном – аккуратно, но тщательно. Заглянула под кровать, перетряхнула чемодан, сумку, распотрошила карманы. Ни намёка. Даже не ощущалось присутствия пропажи. Словно дневника никогда и не существовало.

Она вышла в коридор, словно ступая на минное поле, и двинулась дальше. В старом доме хватало укромных уголков, где могли прятаться вещи – или чужие скелеты в шкафу.

Она поднялась на чердак. Запах гнили, пыли и мышиной мочи ударил в нос. Воздух был тяжёлым, словно воспоминание. Элора отодвинула пыльные коробки, подняла прогнившее одеяло – пусто. Лишь сломанные игрушки, полинявшие книги и колыбель, укачивающая лишь призраков прошлого.

Чулан встретил её кромешной тьмой, скрипом полок и приторным запахом варенья. Паутина, словно саван, окутывала углы. Ничего. Старая кладовая зияла провалом в полу, словно раной. Обломки былой жизни: сломанные стулья, выцветшая посуда, забытые вещи, покрытые налётом времени.

Ничто из этого её не волновало – её манила лишь одна дверь, словно запретный плод – комната бабушки.

Элора старалась избегать этого места. В комнате всегда витала сухая, колючая тишина. Стены, казалось, следили, а воздух лениво перебирал слова, давно произнесённые и забытые. Она толкнула дверь, словно открывая врата в прошлое.

Комната застыла во времени, словно бабушка могла вернуться в любой момент. На подоконнике – скелеты цветов в вазе. На стене – вышивка с молитвой на испанском. Тишина здесь была иной – глухой, вязкой, как сироп.

Она обошла кровать, словно призрак, провела рукой по изголовью, открыла ящик тумбочки – молитвенник, пуговицы, старый ключ. Ни дневника, ни даже отголоска его присутствия. Элора уже собиралась уйти, но взгляд зацепился за неровность на стене – предательская щель между половицами.

Подойдя ближе, она провела ладонью по деревянной панели – и внезапно одна из досок подалась под её пальцами.

Сердце заколотилось в бешеном ритме. Она надавила сильнее. Доска с лёгким щелчком отъехала, обнажая нишу в стене.

Внутри, словно в склепе, покоился старый дневник.

И это был не тот дневник. Грубая обложка из потемневшей кожи, испещрённая пятнами, хранила на себе отпечатки минувших лет. Обугленные края страниц шептали о пережитом огне. Он пах землёй, сухими травами и чем-то терпким, дымным, горьким… как печаль.

Элора ощутила холод, будто схватила кусок льда. Она открыла первую страницу – слова сплетались в кружева, написанные от руки чёрными чернилами: пляшущие буквы, ровные строчки, словно ритуал. На некоторых страницах – таинственные символы, рецепты, имена, заклинания и… предупреждения. На испанском и английском. Страницы дышали чужой жизнью, её мыслями, страхами, надеждами.

Она торопливо перелистала страницы до конца. На последнем листке, словно вырезанном бритвой времени, застыли две буквы, начертанные уверенной рукой:

«Э. А.»

Эстелла Агирре.

Элора сжала дневник, словно спасательный круг, и опустилась на край кровати. Слова звучали набатом. Это был не её дневник, но он сам открыл ей свою душу.

Прежде чем Элора успела прочитать и строчки, с улицы донёсся голос матери – резкий, как удар хлыста:

– Элора! Во дворе трава по пояс! Ты мне поможешь, или одной плестись, как каторжной?!

Слова словно удар молнии разорвали тонкую нить между ней и тайной, зарытой в этих письменах.

Элора захлопнула древнюю книгу. Истлевшие письма зашуршали в спешке, будто умоляя не хоронить их заживо. Она вернула дневник в тайник и аккуратно придвинула доску, словно запечатывая гробницу фараона.

«Если она молчит… значит, не хочет, чтобы я знала. Но я узнаю правду». Не просто любопытство играло в ней, но нечто большее – чутьё, влажное, липкое чувство опасности. Что-то мать скрывает. Что-то жизненно важное.

Сделав глубокий вдох, Элора стёрла пыль с платья и, с невозмутимым видом, направилась к выходу. Её шаги были лёгкими, безмятежными. Она научилась носить маску спокойствия. Но внутри бушевал ураган вопросов.

На кухне пахло мятой и землёй. Мать стояла у окна, укутав волосы платком, будто скрывая мысли. Она даже не обернулась, когда Элора вошла – словно знала, что та уже рядом.

– Ты где прохлаждаешься? – бросила она, не поворачиваясь. – Ты видела, что творится у забора? Там трава вымахала, как в джунглях.

– Сейчас выйду, – тихо ответила Элора, как эхо. – Просто… задумалась.

Мать кивнула, но вопросов не последовало. Напряжённая линия губ словно говорила: "Я знаю больше, чем хочу".

Элора отвернулась первой. Она не солгала. Просто промолчала.

Миновал обед, и дом словно замертво затих. Мать, как тень, пропала в сарае, перебирая старый хлам. Брат обмяк на веранде, накрыв лицо газетой. Внутри дома висел зной, окна распахнуты настежь, но воздух не шевелился. Только запах пыли, тёплого дерева и старых тайн. Слишком знакомый запах…

Элора стояла, словно в трансе, у стола, медленно вытирая руки о фартук. Жар обжигал спину, но она почти не замечала – внутри неё скреблось сомнение. Душило, как смирительная рубашка. Дневник, молчание матери, её взгляд, бегающий куда угодно, лишь бы не поймать её взгляд… Всё казалось фальшивым и нереальным, словно в их доме существовало две правды. Одна – для всех. Другая – спрятанная как можно глубже.

Она замерла перед зеркалом в прихожей, словно перед вратами в прошлое. Сняла со старого крючка выцветший платок – блеклое знамя былой юности, с вышитыми по краям веточками, тонкими, словно нервные нити. Провела по ним пальцем – паутина воспоминаний, хрупкая, почти детская работа. Скрутила волосы в тугой узел, закалывая концы так, словно хоронила под ними рой беспокойных мыслей.

Плечи, до этого ссутуленные под бременем невысказанного, расправились. Словно натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть, вдруг обрела долгожданную свободу.

– Мам, – крикнула она, устремив взгляд в глубь дома, но не оборачиваясь. – Я прогуляюсь немного.

Из чрева сарая, словно из самой земли, вырвался приглушенный голос:

– Только не задерживайся!

– Не задержусь, – как эхо повторила она, почти машинально. Слова – словно отработанные монеты в пустом кошельке.

Распахнула дверь, и босые ступни коснулись нагретого солнцем дерева крыльца – в обуви было тесно, словно в клетке для души. Ступеньки обжигали, но перила под ладонями приятно холодили, словно прикосновение призрака. Элора сорвалась вниз, как сорвавшийся с привязи зверь, пересекла двор, пригнувшись, чтобы не зацепиться за бельевую веревку – тонкую, словно граница между реальностью и сном. Вышла за калитку, захлопнула ее – звон прорезал тишину, как нож – и остановилась.