Птицеед. Исповедь одного сталкера

– А хочешь кокса дунем или шлюх снимем? – предложил вдруг, оторвавшись от своей истории, рассказчик.

Он, знавший пределы своего авантюризма, отказался и с каким-то иисусовым милосердием сказал, что ему, СВОшнику, «это тоже не нужно».

– Откуда ты знаешь, что мне нужно, – риторически, будто Пилат, вопрошающий Христа об истине, процедил тот.

Он действительно не знал, что нужно человеку, вернувшемуся с войны, но сердцем и душой оставшемуся там, как не знал он, что нужно ему и почему он всё ещё сидит на одной скамейке с этим пропащим воякой, от одного вида которого ему было не по себе, так что, когда тот, опорожнив свою бутылку и все подвернувшиеся под язык истории, предложил пойти к нему «дунуть травки» («Никакой химии, чистая шмаль», – заверил его искуситель), он, сторговавшись до простого провожания домой, согласился.

Ехали они на двух арендованных СВОшником самокатах, после короткой поездки оставленных ими перед въездом в витиеватые дворы низеньких сталинок; ободрённый встречным ветром, чуть захмелев от не привычного его организму алкоголя, он теперь хотел показать – в первую очередь, самому себе, – что ничего не боится, и сейчас, позабыв о своей изначальной цели, шёл к спрятанному в глубине дворов, с двойной дверью, подъезду, а затем поднимался на последний этаж по залитой рассветно-кремовыми лучами прокуренной лестнице чуть ли не впереди его проводника.

Квартира была тесной, с советским ремонтом, халупой, завешенной, как паутиной, какими-то тряпками, подпирающими двери и сушащимися на бельевых верёвках; руки пришлось мыть над жёлтой от налёта ванной, а говорить из-за спящей за одной из хлипких дверей девушки СВОшника, «ебанутой» татуировщицы, как заочно представил её он сам, – вполголоса.

Комната, в которую они затем прошли, была пустой и захламлённой одновременно: на рассохшемся бесцветном паркете у двери стояло в развалку несколько пар обуви, к которым, сменив их резиновыми тапочками, они присовокупили и свои; по углам, на полках и комоде, лежала скомканная одежда, а на узком подоконнике ждала, будто знавшая о скорых гостях, бутылка водки и две стопки, которые они, тоже за боевых товарищей, но уже без ритуального проливания, залпом в себя опрокинули – и наконец на узком, отделанном досками балконе привлекал внимание одному неусыпно бдящему караульному видимых дронов самодельный водник, из которого, после смены отработанного «снаряда», они оба – он глубоко и ровно, а СВОшник – почти тут же сильно, до непроизвольного метеоризма, закашлявшись – затянулись.

Дальше всё было как в плохо смонтированном фильме: он, с тупой лыбой уставившись на собеседника, отвечая на его вопрос, в каком временном промежутке тот в данный момент существует, отвечает, что «сейчас, вот прямо сейчас»; они увлечённо разглядывают стоящий на подоконнике жёлтый подсохший цветок, философски рассуждая о его природе; хозяин вечеринки, поправ режим тишины, включает музыку на переливающейся всеми цветами радуги колонке, и он, развязно жестикулируя, подпевает своей недавно вышедшей, заказанной у диджея песне с самообличительно-клиническим названием.

Веселье чуть поутихло, когда он, решив запечатлеть себя в этом столь необычном для него состоянии, достал телефон и, включив фронтальную камеру, стал рассказывать о своих ощущениях – тогда тот, кто ему это состояние подарил, резко посерьёзнел и, отобрав у него телефон, удалил все получившиеся записи – сначала из галереи, а затем и из корзины.

Впрочем, уже в следующем кадре они стояли, едва не касаясь друг друга лбами, как два старых знакомых, и изливали друг другу душу: он рассказывал о том, как его папа, струсив перед светившей ему тюрьмой, сиганул с 28-го этажа, а его собеседник ему глубоко соболезновал.

Потом же, видимо, чтобы тоже как-то выразить своё доверие, он стал предлагать ему работу курьером.

Внезапная вспышка адреналина осветила всё происходящее нестерпимо ярким светом понимания. Но он, пока ещё не зная, что с этим пониманием делать, лишь отрицательно покачал вдруг отяжелевшей головой.

– Сто тысяч будешь получать, делать ничего не надо, – напирал на него, как струя гидранта, вдруг отвердевший, доносившийся теперь откуда-то издалека голос вербовщика, но он продолжал, как заводная кукла, мотать головой. – А чем хочешь заниматься?

– Музыкой и литературой, – не думая, как на духу, ответил он.

– Ну вот, будешь как Пушкин…

На этих словах его вдруг озарило, что́ нужно делать с тем самым, начавшим уже понемногу меркнуть пониманием, и он, словно бы подхваченный одним им осязаемым порывом ветра, устремился к выходу.

– Стой, ты в моей кофте! – услышал он уже на лестнице голос из-за спины и, зная, что оборачиваться нельзя, ибо за ним гонится сам Сатана, на ходу стянул с себя кофту, которую до этого на него, околевшего после «прихода», накинул СВОшник, и вместе со сбрыкнутыми с ног тапочками бросил на ступеньки.

«Дверь не откроется, я в ловушке», – подумал он со сводящим живот ужасом, после чего действительно упёрся в закрытую, не поддавшуюся даже после нажатия кнопки железную дверь подъезда.

Всё ещё не теряя надежды на спасение, предположив, что это вход в подвал, он поднялся на один пролёт и стал ломиться во все находившиеся на этаже двери – но ни одна из них не поддавалась.

Бежать было некуда – Сатана уже стоял на полпролёта выше.

– Да чё ты взбесился так, – успокаивал его, взяв под плечо и ведя обратно в квартиру, сам, казалось, перепуганный Сатана. – Я курьером на «Горбушке» работаю, айфоны развожу…

На пороге их уже встречала, в одном чёрном нижнем белье, «ебанутая» татуировщица, черноволосая и заколотая.

– Ты кого сюда привёл? Это кто вообще? – отчитывала она виновато лепечущего Сатану, пока он, не особенно веря этой сцене (она, в его объятом паранойей представлении, вполне могла быть отработкой «тормозного» сценария, продуманного на случай, если соискатель отказался от преступной вакансии), забирал оставленный им рюкзак с недописанной книгой и другими вещами.

– Что там было? – уже обутый, спросил он у Сатаны, имея в виду содержание водника.

– Трава и немного табака, – отчитался тот. – Ты что, измену словил?

– Я первый раз…

– Ладно, иди, – отпустил его Сатана и с какой-то пренебрежительной насмешкой добавил: – Я бы с тобой в разведку не пошёл.

На этот раз подъездная дверь, казавшаяся ему входом в подвал, открылась без особых усилий и он, не веря своему спасению, хлопая себя по карманам (ему казалось вполне логичным, сообразным происшествию не нащупать в них телефон или кошелёк, но и тот, и другой были на месте), вышел на улицу.

По меньшей мере 3 раза прошёл он, как ему казалось, мимо какого-то одиноко бредущего по утренней улице деда, словно двигаясь по эскалатору, всё время относящему его назад.

По мышечной памяти дойдя же до дома, он решил не подниматься на этаж – мысли сейчас ветвились особенно кустисто, не поспевая за действиями, что с его суицидальными наклонностями могло кончиться фатально, – но прежде, чем сесть на стоявший в подъезде, перед лифтовым холлом, кожаный диван, он зашёл в расположенный там же, предназначенный для охранников и другого персонала туалет.

В один момент бледно-золотистая струя пресеклась и, после мышечного усилия восстановившись, унесла с собой в канализацию белую продолговатую личинку. Подумав, что это застоявшееся семя, он предположил, что в одном из вырезанных наркотическим опьянением кадров занимался сексом с чёрноволосой татуировщицей, но, не найдя ничего в сливном отверстии, решил, что это была галлюцинация.

Наконец, после неопределённо долгого сидения на подъездном диване поднявшись в квартиру и не раздевшись (его продолжало знобить после панической атаки), он заперся в одном из двух, маленьком туалете и теперь сидел на устланном подушками полу, прислушиваясь к каждому звуку и пытаясь определить, реальные ли это соседи начали стучать молотком или воображаемые.

Зазвучавшие же через некоторое время на кухне заспанно-басовитые голоса брата и гостившего у них его друга не вызывали сомнений в их подлинности, и, убаюканный будничностью этого разговора (говорили о планах на день и работе), он вскоре заснул.

Его не отпускало ещё 3 дня.

После пары неумышленных свиданий с читинкой из антикафе ему стало ясно, что ничего не получится – прежде всего, потому, что ему этого не хочется.

Физически они как будто специально были подогнаны друг под друга, так, чтобы при объятиях её макушка упиралась в его подбородок, да и неблагополучно-семейное прошлое обоих давало им темы для разговоров, – но её однообразное, как по рельсам катящееся исполнение одних и тех же композиций на стоявшем в антикафе фортепиано нагоняло на него скуку, которая, он знал, оплетёт, как пыльная паутина, и все остальные сферы их жизни, сделай он шаг вперёд.

Окончательно же всё решилось, когда они зашли ей за айс-латте в «Шоколадницу», и она, выуживая из стоявшей на кассе банки бесплатные значки, как бы невзначай призналась в своей «интуитивной» алчности.

Ему тут же вспомнилось недавнее гадание на таро, обличившее в этом пороке его бывшую и теперь, казалось, предостерегавшее от возможной будущей, так что, когда пришло время её поцеловать – они в этот момент были в другом антикафе этой же франшизы, она лежала, залитая утренним светом, на «мягком» подоконнике, а он сидел рядом с гитарой на коленях, – он не стал этого делать и, поддавшись другой, более насущной потребности, пошёл в туалет.

Лето, отстучав колёсами пригородных электричек, закончилось – как кончились и деньги на его одной из двух, вручённой ему возле метро кредитной карточке.

Увидев в её красной расцветке символический стоп-сигнал, признав себя профнепригодным для творческого успеха (на роль молодёжного кумира он, слишком во всех смыслах высоколобый, не годился, а другие его жаждущей внимания натуре не улыбались), он, под протекцией его друга-казаха, устроился продавцом-консультантом в магазин одежды для покорителей волн, снега и асфальтовой стихии.

Впрочем, хватило его ненадолго – ровно на столько, чтобы, усыпив этой приманкой совесть (он наконец-то взялся за ум и приводит, по наставлению брата, «свою жизнь в порядок»), принять мамино давнее и настойчивое предложение закрыть его кредитки её залежавшимися на российском счете (сама она уже 3 года, как жила в Турции) сбережениями и, уволившись в первый же рабочий день, последние несколько, уже внесённых в его график, смотреть с коллегой, прыщавым хиккой, держащимся за эту работу как за последнюю ниточку, связывающую его с внешним миром, финал международного чемпионата по «доте».

Отработав же положенные смены, он, однако, не сдался и, сочтя этот момент подходящим для сближения с его любимым антикафе, пройдя собеседование (проводимое его давней знакомой, как и он, уже не первый год осаждающей крепость шоу-бизнеса, оно было чистой формальностью), стал пробовать себя в роли многофункционального помощника.

Но и тут, помимо его природной куринолапости, из-за которой он портил бланки с именами гостей, путая поля и суммы, и пачкался, готовя горячие напитки, в кофейных брызгах, перед ним встала глухая стена его до сих пор не сломленного нуждой нежелания работать.

Как-то, после очередного фиаско на кухне, он, зайдя в закуток возле входной двери, где стоял кассовый аппарат, попытался эту стену сломать, но лишь оставил едва заметную вмятину в гипсокартоне реальной.

На последовавшей за стажировкой встрече оба – и принимавшая его знакомая-певица, и он сам – сошлись на том, что ему с антикафе лучше «остаться друзьями».

Его этот отказ, не считая слегка задетого самолюбия, не слишком опечалил, наоборот: как и в случае с ней, отгороженной от него мускулистой спиной, непреодолимая стена профессиональной френдзоны избавляла его от мук дальнейшей борьбы, даря умиротворяющее ощущение обречённости на собственную судьбу, одинокую и безработную.

Так что он снова, теперь с ощущением своей полной правоты, стал проживать кредитные деньги, разгребая завалы старых песен перед, как ему казалось, грядущим музыкальным прорывом.

Как осенний дождь, одним позднесентябрьским вечером на него нахлынула жажда написать ей и признаться в своих чувствах; ведомый этой жаждой, идя длинной, параллельной шоссе тихой улочкой, он написал ей анонимное (подсобил телеграм-бот, которого она же и подключила) письмо, в котором, малодушно прикрываясь своей обезличенностью и рассудительностью, какой обычно облагораживал каждый такой свой импульсивный порыв, спрашивал о личном её и каялся в этом личном сам.

– Что, тоже ищешь? – послышалось откуда-то с периферии его Вселенной, сжавшейся сейчас до размеров окошка набора текста.

Он поднял глаза и увидел, в лиственно-парковой темноте (оказалось, он уже миновал половину своего прогулочного маршрута и теперь пробирался через небольшой, с насыпными дорожками, сквер к шоссе), чужие, обведённые густой тенью бессонницы, широко, как у филина распахнутые и мёртвые, матово блестящие одной лишь жаждой дозы.

Как и тогда, с предлагавшим работу СВОшником, он смог лишь, с трудом двигая заржавевшей шеей, молча помотать головой этой снова вдруг разверзшейся перед ним наркотической бездне, после чего поспешил выйти на заливавший тротуар свет фонаря.

Однако, идя теперь по узкой тропке вдоль спрятанной за деревьями парковки служебного транспорта, снова оказавшись во мраке, он думал о том, что мало чем отличается от того ищейки – вернее, искомое им мало чем отличается от того, что ищет, строча свою любовную тираду, он сам, так что, когда та из-за технической ошибки (видимо, бот, накрытый простынёй его текста, уснул) не отправилась, он не стал делать повторной попытки, сочтя это за знак судьбы, точнее – несудьбы.