Полная версия
Сердце в заливе бабочек
Мама добавила:
Он когда-то служил в Турции. А потом просто молчал о ней. Может, ждал, чтобы ты сама нашла этот берег?
Ева долго смотрела на экран.
Каан спал в соседней комнате. Джем – наверное, уже тоже. Фетхие замирал в дыхании ночи.
Она прислонилась лбом к стеклу окна.
Иногда прошлое не зовёт. Оно просто оставляет якоря в цвете, запахе, линии горизонта.
И ты сам решаешь – поднять ли их.
Свет медленно просачивался в комнату сквозь полуприкрытые ставни, оставляя тонкие полосы на простынях. Ева проснулась рано – раньше, чем обычно. Не было привычной тревоги. Было тихо и ровно. Почти доверие.
На тумбочке всё ещё мигал экран. Открытая фотография: скан дедушкиной акварели.
Она смотрела на неё минут десять, как на карту, по которой ещё никто не ходил.
В кухне было слышно, как Каан ставит турку на огонь.
Ева накинула рубашку и босиком вышла в мягкий свет утра. В саду пели птицы, и даже они звучали так, будто знали: сегодня будет сказано что-то важное.
Он стоял у раковины, спиной к ней.
– Доброе утро, – сказала она.
Каан обернулся. Улыбка – ещё немного сонная.
– Уже на ногах? Я только начал варить. Садись. Сейчас будет магия.
Она села за стол. Несколько секунд просто смотрела, как он двигается: неспешно, точно, будто каждое движение важно. Всё в нём сейчас было – тишина и корень.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она, наконец.
Он посмотрел на неё, мягко.
Она протянула ему телефон.
– Это прислала мама. Вчера. Это… письмо моего дедушки. Он был художником. И служил в Турции в 60-х. Никогда особенно не говорил об этом. Но…
Он взял телефон, посмотрел. Долго.
– «Kelebekler Vadisi. 1966», – прочитал он вслух. – Твоя семья уже была здесь. До тебя.
– Похоже на то, – ответила она. – Ты говорил, что Хатидже тоже рисовала, когда была молодой. Ты упомянул фотографию… с русским художником.
Он кивнул.
– Да. Она не любит говорить об этом. Но я точно помню: на фото она с мужчиной. У него были кисти в руках, и на обороте подписано только инициалами: А. М. М.
Ева замерла.
– Это и есть он. Алексей Михайлович Морозов. Мой дед.
Тишина.
Двери сада распахнуты. Лёгкий ветер.
– Ты это знала, до того как приехала? – спросил Каан. Голос – тихий, осторожный.
– Нет, – ответила она. – Но теперь понимаю, что всё это… было как будто запланировано. Или… нарисовано до нас.
Он кивнул, медленно, задумчиво.
– Ты думаешь, они знали, что мы встретимся?
– Не знаю, – сказала Ева. – Но я думаю, некоторые истории не заканчиваются. Они просто ждут, пока кто-то продолжит линию.
Каан налил кофе. Поставил перед ней.
– Тогда, может быть, твой дедушка и моя бабушка уже знали, что когда-нибудь кто-то с их сердцем и руками… встретится здесь. Чтобы нарисовать этот берег заново.
Ева подняла чашку. Сделала глоток. Горький. Мягкий. Точно по краю языка прошлась строка.
– Ты же понимаешь, Каан, – сказала она, – это только начало?
Он посмотрел на неё. Долго. Почти не моргая.
– Понимаю. И мне не страшно.
Через несколько дней после утреннего разговора с Кааном, Ева достала из сумки старый, пожелтевший конверт. На нём – аккуратный почерк: «Турция. 1966. Малатья – Фетхие».
Внутри – ещё одно письмо, несколько набросков: чайники, скалы, силуэт женщины в платке, и… подпись: «Х».
Ева показала это Каану вечером, когда солнце садилось за холмы, и над садом звенели светлячки.
– Я думаю, это она. Твоя бабушка. Хатидже.
Каан молча взял лист, провёл пальцем по строчке.
– Этот стиль… он похож на старую открытку, которую бабушка хранила в ящике, – пробормотал он. – Но я никогда не видел эту подпись. Никогда.
Он замолчал. Потом поднял глаза.
– Если ты не против, я покажу ей это.
Прошлое: Фетхие, лето 1966 годаСолнце в те дни опускалось за скалу долго. В бухте было почти безлюдно: только чайки, волны и несколько деревянных лодок.
Алексей Михайлович Морозов, молодой военный и художник по призванию, приехал в Турцию по культурному обмену. В перерывах между формальными заданиями он ходил с этюдником вдоль берегов, один. Его тянуло к линии горизонта – там, где небо касалось воды.
Он встретил её у скалы.
Она сидела, заваривая чай с чабрецом. У неё были ясные, внимательные глаза. Её звали Хатидже.
– Вы рисуете? – спросила она на турецком. Он не понял.
– Ben ressamım, – сказал он, неуверенно. – Я художник.
Она улыбнулась.
– Я тоже. Но только в голове.
Сначала они общались жестами, потом – жестами и рисунками, потом – как-то иначе. Вечерами он показывал ей наброски, она – учила его турецким словам, смеялась над его произношением.
Он рисовал её. Иногда – не глядя на бумагу. Иногда – только с памяти.
В Долине бабочек они провели три дня.
Тогда она показала ему место, где растут дикорастущие гранаты и где, по её словам, «время умеет останавливаться». Он поверил.
Когда он уехал – не попрощавшись, по приказу – она оставила у себя одну из его кистей. Он оставил ей рисунок.
И, возможно, сердце.
НастоящееПоздним вечером Каан возвращается домой. На его лице – что-то между растерянностью и восхищением.
– Она помнит его, – тихо говорит он. – Сказала: «Он был мой август».
– Она сказала что-нибудь ещё? – Ева едва дышит.
– Сказала, что если бы он вернулся, она бы заварила ему чай. И больше не отпускала.
Он делает паузу. Садится рядом.
– И сказала, что у тебя его пальцы. Такие же упрямые. И когда ты рисуешь, будто он снова с ней.
Глава 15. На террасе с видом на залив
Залив был тих.
Солнце медленно скатывалось к линии горизонта, будто не хотело расставаться с этим вечером. Его лучи золотили воду, как мёд растекается по краям чашки, а чайки парили в тёплом воздухе, лениво, будто плыли во сне.
Каан накрыл столик на террасе: керамические тарелки с синим узором, свежий хлеб из деревенской лавки, сыр с тимьяном, сладкие томаты, зелёные оливки с хрустящей кожицей и чай – крепкий, янтарный, в тонких стаканах-тюльпанах. Тонкие очертания пара поднимались вверх, сливаясь с вечерним воздухом.
Ева вышла босиком. На ней была лёгкая хлопковая рубашка – белая, как отблеск на волнах. Ветер играл с её волосами. На губах – тень улыбки, немного растерянная, как у человека, который до сих пор не верит, что он здесь, что это всё – наяву.
– Ты успел всё это приготовить? – спросила она мягко, садясь.
Каан пожал плечами:
– Это Турция. Мы готовим не для того, чтобы есть. А чтобы говорить. Чтобы рядом кто-то был.
Он налил ей чай. А потом – себе. Они сидели рядом, близко, почти плечом к плечу. Молчали.
Но это молчание было не пустым. Оно было как аккорд, который звучит внутри: долго, после того как уже отпустили клавишу.
Ева смотрела на залив. Вдох. Выдох.
– Тут всё по-другому, – прошептала она. – В Москве я постоянно чувствовала, что куда-то спешу. А здесь… как будто разрешили просто быть.
Каан посмотрел на неё. Внимательно. Медленно. Словно впервые увидел не лицо, а душу, которую так долго слышал между строк и экранов.
– Burada zaman yavaş akar, – сказал он. – Здесь время течёт медленно. Чтобы сердце не пропустило важное.
И в этой фразе что-то произошло. Как будто внутри неё щёлкнул замок, и всё стало – на месте.
Он не говорил «я люблю тебя». Но она услышала это.
Она не ответила «я тоже». Но он понял.
Ева положила ладонь на его руку. Её пальцы были чуть прохладнее, и он накрыл их своей ладонью – тёплой, надёжной.
Ни один из них не отводил глаз.
Ветер шевелил занавески на террасе. Где-то внизу, у садовой стены, стрекотала цикада. Дом был тих. Только море говорило на своём языке – глубоким, успокаивающим.
Открытая страница её скетчбука лежала у стены.
Акварель.
Два силуэта на фоне залива.
Между ними – свет.
Каан посмотрел на неё, почти шепча:
– Ты вернулась туда, где когда-то не была. Но должна была быть.
Ева не сдержалась. Глаза наполнились слезами – не от грусти. От переполненности. От чуда, которое случилось не громко, а тихо. Без фейерверков. Только чай, закат и рука, нашедшая свою.
Внизу кто-то закричал: «Balık tutalım!» – это, наверное, были дети из соседнего двора.
Каан рассмеялся, но взгляд не отвёл.
Ева улыбнулась сквозь слёзы:
– Я хочу остаться в этом мгновении.
Он кивнул:
– Тогда не двигайся.
Оно уже в нас.
Каан на минуту исчез в доме, оставив Еву на террасе. Она стояла у перил, опершись ладонями, вглядываясь в ритм огоньков далёких лодок, плывущих в темноте залива. Воздух пах лимонником, прогретым деревом и чем-то сладким, почти медовым – это цвёл жасмин у стены.
Изнутри раздался лёгкий треск – будто оживала старая пленка. Щелчок иглы, тонкий скрип – и вдруг тёплый хриплый голос заполнил вечер. Турецкий джаз из шестидесятых. Мягкая, чуть потёртая мелодия, как старая простыня, которой тебя когда-то укрывали в детстве.
Каан появился в дверях. На нём уже не было рубашки – белая хлопковая футболка, босые ноги. Он подал ей руку:
– Готова к самому медленному танцу в истории Эгейского побережья?
Ева усмехнулась, чувствуя, как у неё внутри всё становится мягким, как и эта музыка.
– Только если ты не будешь считать шаги вслух.
– Обещаю. Я только делаю вид, что умею танцевать.
Она вложила ладонь в его руку. Он осторожно притянул её ближе. Пальцы скользнули за её спину – неуверенно, как будто спрашивая разрешение. Она ответила шагом навстречу, и они закружились – медленно, едва покачиваясь, сбиваясь на углах ковра, шепча ногами по деревянному полу.
Музыка царапала, как винил – но это только усиливало ощущение настоящего.
В какой-то момент Каан уткнулся лицом в её волосы.
– Ты пахнешь акварелью и лимоном, – пробормотал он.
– А ты – печеньем и морем.
Они оба рассмеялись. Ева почувствовала, как её щёки горячие от смеха и чего-то, что невозможно объяснить.
Песня закончилась. Звук пластинки продолжал крутиться – пустой трек, только шелест.
Каан не отпускал.
– Знаешь, – сказал он, не глядя ей в глаза, – я ведь боюсь, что проснусь. Что ты исчезнешь. Как музыка после иглы.
Ева коснулась его щеки:
– Тогда давай не выключать проигрыватель.
Они стояли так – в центре тёплой, слегка перекошенной террасы, в свете гирлянды, что дрожала на ветру, как дыхание.
И всё, что казалось невозможным, вдруг стало простым. И – настоящим.
Когда пластинка перестала крутиться, Каан поднёс палец к губам, словно прося не нарушать магии. Он осторожно вышел внутрь дома, а Ева осталась на террасе. Вечер держался ещё – такой, какой бывает только в июне: тёплый, как прикосновение к солнечной коже.
Она опустилась на плетёное кресло у низкого деревянного столика, прикрыв ноги лёгким пледом. Сзади зашуршал сад. Где-то стрекотали насекомые. Вдалеке, у воды, залаяли собаки.
Рядом лежал её скетчбук. Она открыла его на чистом развороте, взяла тонкий мягкий карандаш. И вдохнула глубже.
В памяти ещё витал свет гирлянды. Тени на полу. Касание их ступней – неуверенное, как у детей. Его рубашка, снятая до танца, висела на спинке стула. От неё пахло солью и мятой.
Она начала с пары штрихов. Силуэт мужчины, обнимающий женщину, линия плеча, плавно переходящая в изгиб её спины. Ни лиц, ни деталей. Только тело, только движение – как воспоминание, которое нельзя поймать словами.
Она закрасила фон мягко, как акварелью, хотя это был просто карандаш. Несколько штрихов – гирлянда над ними, мерцание. В уголке – крошечная пластинка. Надпись – почти шёпотом:
«на террасе. впервые – не чужая».
Каан вернулся с двумя чашками тёплого шалфейного чая. Увидел, как она закрывает скетчбук, и спросил, присаживаясь рядом:
– Опять спрятала?
– Не спрятала. Просто не готова показывать. Это… только для ночей, которые надо сохранить.
Он кивнул, будто понимал.
Молчали. Только чай, тёплый ветер, и сердце, которое наконец стучало не в пустоту.
Они долго не говорили. Просто сидели рядом, плечом к плечу, как те, кто уже слишком много сказал и теперь умеет молчать правильно. Неудобств не было. Только звуки ночи, треск остывшего проигрывателя и тонкий аромат шалфея.
Ветер чуть шевелил занавески, и гирлянда над террасой мерцала, будто вздыхала вместе с ними.
Где-то внутри – в груди, чуть глубже привычных чувств – Ева вдруг поняла: всё, что было раньше, не исчезло. Оно отступило, чтобы уступить место этой тишине. В которой наконец-то можно было остаться.
Они не попрощались, не пожелали спокойной ночи. Просто встали, собрали чашки, выключили свет.
А терраса осталась ждать – как сцена после спектакля, на которой всё было по-настоящему.
И больше ничего не нужно было добавлять.
Глава 16. Ночь с запахом моря
Сквозь сон Ева почувствовала прикосновение. Очень лёгкое, как движение воздуха, – пальцы коснулись её плеча, потом – щеки.
– Ева, – прозвучал голос, хрипловатый, ещё утренний, – вставай. Нам надо успеть на тишину.
– На что?.. – она пробормотала, не открывая глаз.
– На тишину, – повторил Каан, уже улыбаясь. – Она бывает только между ночью и утром. Я тебе покажу.
Он уже был одет – в светлую рубашку с закатанными рукавами и льняные штаны, босиком. Рядом с ним лежал платок.
– Это для глаз. Потерпи. Обещаю – доверие окупится.
Она фыркнула, но села. Тонкая ночная майка прилипала к спине, волосы растрепались. Было ещё почти темно – лишь сероватое марево за ставнями.
– Если я разобьюсь по дороге – ты будешь виноват, – сказала она, но уже позволила ему завязать ей глаза.
Каан рассмеялся и подал руку:
– Тогда я разобьюсь с тобой.
Он вёл её осторожно, с паузами. Её босые ноги ступали по прохладной плитке, потом – по дереву террасы, потом – по траве, которая была влажной от росы. Воздух пах мятой, солью и чем-то почти неуловимым – как предчувствие.
– Опиши, – попросила она, шагая за ним.
– Слева – инжирное дерево. Мы прошли мимо него. Оно пахнет детством.
– А справа?
– Больше ничего. Пространство. И тишина, которую мы почти пропустили.
– Почти?
– Но поймали. Слышишь? Там впереди – море дышит, будто человек.
Она прислушалась.
И правда – за шорохом травы, за редким пением птиц вдруг стало ясно слышно дыхание: вууу – пауза – вууу.
Как будто вода на берегу перекатывается, не торопясь.
– Ты часто ходишь сюда один? – спросила она.
– Иногда. Но с тобой – по-другому. Сегодня оно будто ждало нас.
– Готова? – прошептал он.
– Уже почти ничего не боюсь.
Он медленно развязал платок, и она зажмурилась – от света, от волнения.
Когда открыла глаза, перед ней расстилалось Эгейское море.
Низкое солнце только поднималось, и его лучи танцевали на воде, как золотые лоскуты. Небо было ещё пастельным, неярким. Море тихо шептало, гладкое, как шелк. На берегу стоял маленький столик, накрытый белой скатертью, рядом – подушки и корзина с завтраком.
А чуть поодаль – Джем в детском фартуке, гордо выпрямившись, держал поднос с двумя чашками кофе.
– Доброе утро, мисс, – торжественно сказал он, едва не уронив чашку, – ваше бронирование на рассвет подтверждено.
Ева рассмеялась так, как не смеялась давно – чисто, от души.
Каан приложил руку к сердцу:
– Добро пожаловать в ресторан «Утро без ожиданий». Наши официанты подкуплены свежими булочками.
Они сели на подушки.
На столе – оливки, ломтики сыра, домашние лепёшки, виноград и два стакана апельсинового сока.
Каан смотрел на неё, не отрываясь. Сначала улыбался. Потом стал серьёзным.
– Всё это не ради впечатления, Ева, – сказал он. – Просто когда ты здесь, мне хочется делиться каждой красотой, которую я знаю.
Она опустила глаза. Чай был крепким, почти горьким – но ей нравилось.
Он не коснулся её руки – нет. Но его тень упала на её запястье, и этого оказалось достаточно.
Когда Джем ушёл, они остались одни. Море шумело, но тише. Солнце поднималось выше.
Каан провёл пальцем по ободку чашки, затем дотронулся до её плеча.
– Если бы я знал, – сказал он тихо, – что утро может быть таким…
Он не договорил. Но не нужно было.
Ева прикоснулась к его руке. И всё остальное исчезло.
Море дышало холодком, но не пугающим – бодрящим.
Пахло солью, травой и свежевыпеченным симитом, который они делили на пледе у самой воды. Всё было просто: термос с горячим чаем, пара мандаринов, оливки, мягкий сыр.
Сквозь лёгкую дымку поднималось солнце, и его свет играл в ресницах Евы, пока она смотрела на горизонт.
Каан молчал – не от неловкости, а от тишины, которую не хотелось разрушать. Но внутри него зрело нечто тёплое и неровное.
Он бросал на неё взгляды, как будто запоминал – пальцы, прижимающие кружку, её дыхание, еле слышный смех, когда чай обжигал язык.
– Ты замолчал, – тихо сказала Ева, не отрывая взгляда от воды.
– Пытаюсь найти правильный момент.
– И?..
Он глубоко вздохнул.
– Кажется, он уже давно начался. Просто я только что догнал.
Он повернулся к ней. Его глаза были спокойными, но в уголках пряталась нерешительность – как у человека, который собирается переступить черту.
Он протянул руку – не к её щеке, не к талии, а просто нашёл её пальцы, сжал их между своими ладонями. Медленно, словно проверяя, не спугнёт ли.
– Я хочу… – начал он, но договорить не успел.
Ш-ш-ш-ш!
Сверху на них обрушились лепестки. Настоящие лепестки роз, разлетевшиеся по утреннему воздуху. Один – на край её носа. Другой – в чашку с чаем.
Каан резко обернулся.
– Что за…
– Sürpriz! – послышалось из кустов.
Из-за сосен вышел Джем, гордый, как полководец. В руках – пустая корзина.
– Aşkı kutluyoruz!
(Мы празднуем любовь!)
Он начал напевать, чуть фальшиво, с детской искренностью:
– «Gözlerin gözlerimde…»
Каан посмотрел на Еву, приподняв брови.
– Ты с ним заодно?
– Нет. Но… думаю, у него очень хороший учитель.
Каан рассмеялся и чуть наклонился к ней.
– Если Джем и учится у кого-то… то, скорее, у той, кто смеётся утрами, как чайник на огне.
Он коснулся её губ.
Медленно. Осторожно. Но по-настоящему.
Всё вокруг будто затаилось. Даже Джем, заметив момент, прекратил петь и просто смотрел, прижав ладошки к щекам.
Лепестки всё ещё кружились, и солнце поднималось выше.
Спустя полчаса они уже втроём – Ева, Каан и Джем – шли по прибрежной улочке. Джем уверенно шагал впереди, рассыпая последние розовые лепестки, словно добивая свою утреннюю поэзию. Каан нёс корзинку с остатками завтрака, а Ева – в белой рубашке, с растрёпанными от ветра волосами – то и дело оглядывалась на море, будто не верила, что всё это – с ней и сейчас.
Кофейня открылась ещё до них. Один из помощников Каана уже поставил стулья, проветрил зал, начался обычный неспешный ритуал. Но этот день не хотел быть обычным.
– Дайте мне 15 минут и доверие, – сказала Ева, развязав волосы и переобувшись в босоножки прямо у входа.
Каан только усмехнулся:
– Я, похоже, уже не хозяин здесь.
Через десять минут…Окна кофейни распахнуты настежь. На колонках – плейлист, где звучит то Егор Крид, то Полина Гагарина, то неожиданно Лазарев с летней танцевальной песней. Всё ритмично, солнечно и почти несерьёзно – как и сама Ева в этот момент.
Гости, только подходящие за утренним кофе, замирают на пороге – потому что внутри кто-то танцует.
Это Ева.
С подносом в одной руке и деревянной ложкой в другой, она кружится между столиками. Подпрыгивает, уводит Джема в танец, хлопает в ладоши, как будто вокруг – не кафе, а сказочный праздник.
Один мужчина с бородой ставит чашку и начинает притопывать. Две пожилые дамы аплодируют. Кофе пахнет так, будто его заварили в сказке.
Каан стоит у стойки, опершись на край. В его лице – смесь лёгкого стыда, гордости и абсолютного умиления. Он поворачивается к Джему:
– Мы потеряли контроль.
– Но зато нашли волшебство, – отвечает Джем, как всегда слишком мудро для своих лет.
На витрине Ева пишет маркером:
«Sabah partisi – русская версия утра!»
(«Утренняя вечеринка – по-русски!»)
Каан не выдерживает, идёт к ней, хватает кружку с кофе и говорит:
– Если ты собираешься танцевать в моей кофейне, ты должна хотя бы сделать это с правильным напитком.
Он вручает ей чашку. Они стукаются краями.
Ева, смеясь, шепчет:
– А это мой способ сказать миру: я счастлива.
И всё снова замирает – в этом свете, в этих запахах, в этой свободе.
Как в акварели, где цвета немного расплываются, но оттого только красивее.
На колонках звучит «Юность» от Dabro – лёгкие клавиши и знакомый голос вливаются в утренний воздух, наполняя помещение каким-то особенным светом.
Ева улыбается, будто слышит песню впервые, и, подхватив чашку, начинает двигаться под ритм – не ради кого-то, а просто потому что сегодня она живая, свободная и здесь. Она делает круг вокруг барной стойки, тянет за собой Джема, который хохочет, и зовёт с собой Каана:
– А ну-ка, хозяин кофейни! Утренний кофе с танцем – вкуснее!
Каан качает головой, но уже идёт ей навстречу.
– Ты и правда как «юность», – шепчет он ей, едва слышно.
Музыка не стихала. За «Юностью» последовала «Life» от Zivert, и Ева, закрутившись вокруг стойки, вдруг схватила фартук, висевший на спинке стула, надела его – и подняла поднос, как будто она теперь официантка здесь.
– Доброе утро, Фетхие! У нас тут кофе и немного счастья, – звонко провозгласила она по-русски и по-английски, глядя на одного из туристов у окна. – You want latte or dance first?
Все рассмеялись.
Каан, опершись о стойку, наблюдал с невыразимой нежностью. Джем уже успел раздать гостям несколько свежих круассанов, щебеча о том, что «Ева – это как солнце с сиропом», и успел забежать за барную стойку, чтобы принести ей ложку и объявить:
– Официально – теперь ты моя сестра! Потому что только сестра может устраивать праздник из тостов с сыром!
– Ну тогда готовься, – подмигнула Ева. – Я люблю устраивать праздники. Особенно для хороших людей.
Туристы, привыкшие к более молчаливым утрам, вдруг начали оживать. Один мужчина за соседним столиком хлопнул ритм пальцами по чашке, кто-то из местных принес свежие лепестки с улицы – и бросил горсть на стойку, смеясь:
– Это вам, кофе-принцесса!
Музыка играла, солнце уже поднималось над крышами Фетхие, и всё в этом утре было будто соткано из воздуха, сладкого хлеба и тихой влюблённости.
Каан поймал её взгляд – и в этом взгляде было всё: благодарность, лёгкость, робкое счастье.
Он подошёл ближе, наклонился к её уху и тихо сказал:
– Мне кажется, это не кофейня. Это ты. Просто ты – и это место.
Она рассмеялась и откинула волосы с лица.
– Тогда запомни: мы открыты каждое утро. До тех пор, пока кто-то любит танцевать.
Гости разошлись не спеша. Кто-то забрал кофе с собой, кто-то поцеловал Джема в макушку за вкусный завтрак. Окна распахнуты, воздух пахнет морем и ванилью. У стойки осталась только тишина – и двое.
Каан снял фартук, прошёл за стойку, наполнил две чашки свежим фильтром.
Поставил одну перед Евой.
– Без сахара. Но с корицей. Ты вроде так любишь, да?
– Ты запомнил? – Ева прижала ладони к чашке, словно к источнику чего-то большего, чем просто тепло. – Спасибо.
Они молчали какое-то время. Только плеск кофейника и слабый скрип деревянного пола.
– У тебя получается, – тихо сказал он, смотря не на неё, а в сторону окна. – Вдыхать в места жизнь. Люди приходят – и вдруг улыбаются. А я смотрю на это и…
Он замолчал. Пальцы дрожали едва заметно.
Ева откинулась чуть назад, изучая его лицо.
– Каан… Что ты хотел сказать?
Он выдохнул.
– Я просто боюсь. Что всё это может оказаться слишком красивым, чтобы быть настоящим. Что ты проснёшься – и решишь, что вся эта история с кофе, танцами, морем – это просто отпуск. А не жизнь.
Ева опустила глаза. Её улыбка была тонкой, тёплой, как луч на краю скетчбука.
– Я тоже боюсь, – честно призналась она. – Потому что впервые за долгое время всё кажется не «временно красиво», а… по-настоящему. Как будто всё, что было до – было подготовкой к этому.
Каан подошёл ближе. Его ладонь легла на стойку рядом с её рукой.
– Знаешь, в Стамбуле однажды мне сказали: «Тот, кто хочет остаться – остаётся. Остальное – ветер».
