Сердце в заливе бабочек

Он показал ей старую гаванскую стену, исписанную именами, – там, как он сказал, «всё, что не дошло до писем, оставалось в камне». Они сидели на краю набережной, ели по стаканчику мороженого, и ветер тянул за собой волосы, трогал лица, как любопытный ребёнок.

Когда они вернулись домой, солнце уже клонилось к горизонту. В саду пахло розмарином и влажной землёй.

Каан обернулся к ней у входа:

– Мне нужно заехать в кафе, проверить поставку. Побудь пока с мамой. Она тебя примет лучше, чем ты думаешь.

Он исчез за поворотом, и Ева осталась стоять у двери, немного растерянная. Потом решительно вошла.

Нурие мыла зелень на кухне. Услышав шаги, обернулась.

– Ты устала?

– Наоборот. Очень… наполнилась, – ответила Ева, подбирая слова.

Нурие жестом пригласила её сесть. Она не суетилась – двигалась, как будто время текло внутри неё самой. Ева наблюдала, как она разрезает лимон, солит йогурт, кладёт чеснок в мраморную ступку.

– Каан не часто рассказывает про город. Только если ему важно, кто его слушает.

Ева опустила глаза.

– Я всё ещё не понимаю, как я здесь.

– Иногда вещи случаются не потому, что ты их спланировала. А потому что они ждали тебя.

Нурие передала ей чашку чая – прозрачную, с тонкими стенками, как будто хрупкую. Чай был терпким, с оттенком мяты и чего-то травяного, нового.

– Вы с ним… очень разные, – сказала Нурие, не глядя. – Но в этом и сила. Он слишком много держит в себе. А ты – рисуешь, чтобы отпустить.

Ева застыла. То, что она чувствовала интуитивно, сейчас кто-то назвал вслух. И это была его мама.

– Мне сложно говорить, – призналась она. – Но с ним – легче.

– Тогда говори, когда можешь. А когда не можешь – просто молчи рядом. Он это поймёт.

Ева кивнула. Чай остыл, но в ладонях ещё оставалось тепло.

Вечер опускался плавно, как ткань – мягкий и золотистый. Свет уходил за горы, оставляя после себя розоватые блики на стекле окон. На кухне пахло рисом с шафраном, пряной курицей и мятой – ужин был почти готов.

Ева стояла у мойки, вытирая посуду, когда услышала знакомый шаг за дверью. Он всегда ходил чуть мягче, будто не хотел тревожить землю под собой.

– Я дома, – раздался голос Каана с порога, и Ева поймала себя на том, что улыбается раньше, чем обернулась.

– Ужин почти готов, – ответила Нурие, выходя из кухни, вытирая руки о льняное полотенце.

Каан прошёл мимо Евы, ненадолго коснувшись её плеча – движение было мимолётным, но в нём чувствовалось: я здесь. с тобой.

– Как прошёл день? – спросил он, разглядывая сервированный стол, на котором дымился свежий хлеб и блюдо с йогуртовым соусом.

– Я познакомилась с твоей мамой, – тихо сказала Ева, улыбаясь. – Кажется, она умеет читать мысли.

– Не сомневайся. Она делала это со мной всю жизнь.

Они сели за стол всей семьёй – Нурие, Омер, Зейнеп, Каан и Ева. Впервые – как будто они не просто гости и домочадцы, а нечто похожее на семью.

Омер ел молча, изредка кидая взгляд на Еву, но не холодно – скорее оценивающе, сдержанно. Зейнеп, заметив напряжение, заполнила паузу разговорами о школе, музыке и том, как плохо она играет на гитаре, но всё равно играет громко. Каан смеялся, а Ева ловила каждую его реакцию, каждое мелькание взгляда в её сторону, как крошечные сигналы: я здесь. мы вместе.

После ужина Каан предложил пройтись.

На улице уже сгущались сумерки. Фонари ещё не зажглись, но в небе горели первые звёзды. Вечер был тёплым, и в нём не было ни одного звука тревоги – только стрекотание цикад, далёкие шаги, и дыхание рядом.

– Спасибо, что осталась с мамой, – сказал он, когда они свернули к апельсиновому дереву в углу сада. – Я знаю, это не всегда легко.

– Наоборот. Она мне очень… тёплая. С ней спокойно.

Каан остановился и посмотрел на неё.

– Ты уже здесь один день. А мне кажется – месяц.

– А мне – как будто я знала этот сад, этот дом… всегда.

Они замолчали. Между ними – ни неловкости, ни необходимости заполнять тишину. Лишь свет фонаря, играющий в её волосах, и ощущение, что всё случается в нужное время.

– Знаешь, – сказал он, наклоняясь чуть ближе. – Мне не хватает только одного.

– Чего?

– Чтобы время иногда останавливалось. Вот так. Навсегда.

Ева не ответила. Просто осталась рядом, глядя в небо. Всё вокруг замерло – будто услышало его просьбу.

Они вернулись домой, когда вечер окончательно опустился на Фетхие. В саду всё еще пахло жасмином, а на веранде мерцал свет небольшой лампы, освещая плетёные кресла и стол, на котором уже стоял чайник.

– Я оставлю вас, – сказал Каан, заглядывая в глаза Еве. – Мама наверняка хочет ещё поговорить.

– Угу, – Ева кивнула, – если я вдруг исчезну в ночи – ищи меня на кухне за лепёшками.

Каан усмехнулся и исчез в тени лестницы, оставив за собой короткий след мандаринового аромата и тёплого взгляда.

На веранде уже сидела Нурие, обернувшись лёгким палантином. Перед ней – две чашки и блюдце с печеньем.

– Присоединишься? – спросила она.

– Конечно, – Ева села напротив. – Вы всегда так красиво накрываете даже для обычного чая.

– Это не чай, если он не как праздник, – сдержанно улыбнулась Нурие, наливая янтарную жидкость в тонкостенный стакан. – У нас в семье это почти ритуал. Всё важное обычно начинается или заканчивается с чая.

Ева обхватила стакан ладонями – тепло обволакивало, словно напоминание: ты здесь, тебя ждут.

– Ты выглядишь, как человек, который знает вкус тишины, – сказала Нурие.

– Не знаю, – Ева усмехнулась. – В последнее время я её учусь слушать.

– Это сложно?

– Сложно… когда внутри шум.

Нурие медленно кивнула.

– У Каана был шум внутри много лет. Ты – не как гром. Ты как ветер после шторма. Он с тобой другой. – Она вздохнула. – Я вижу это. И это не ускользает.

Ева почувствовала, как щемит в груди. Странное, ясное тепло. Не комплимент. Признание.

Они сидели молча, глядя на сад, где в темноте сквозь листву проглядывали фонари, где за домом слышно было море – далёкое, как дыхание земли.

– Спасибо за чай, – сказала Ева, поднимаясь.

– Спасибо, что пришла, – отозвалась Нурие. – И не бойся: всё, что начинается с тепла – вырастает, если его не пугать.

Позже, уже в комнате, Ева стояла у окна. Ночь была глубокая, бархатная. Окно отражало её лицо – чуть усталое, с румянцем на щеках. За спиной на столе – скетчбук, на полу – её чемодан, раскрытый наполовину, а в сердце – ощущение начала чего-то большого, неосознанного до конца.

Она подошла к кровати, села, вытянула ноги и ещё раз посмотрела на телефон. Новое сообщение:

Каан:

Ты не исчезла?

Ева:

Нет. Я просто пытаюсь понять, как этот день уместился в одно сердце.

Каан:

Я знал, что ты здесь, но не знал, как это будет чувствоваться. А теперь – не хочу забывать ни секунды.

Ева улыбнулась. Слишком поздно, чтобы говорить ещё. И слишком рано, чтобы заснуть.

Она легла, не выключая лампу. Свет скользнул по потолку, как корабль по воде. За окном шелестели деревья, и ветер был мягким – будто кто-то шептал: всё только начинается.

Утро в доме Каана наступило не спеша.

Свет просачивался сквозь тонкие шторы, мягко ложился на деревянный пол и стену, на которой висело зеркало в резной раме. Запах жарящегося хлеба, тмина и свежих трав проникал в комнату раньше звуков – аромат был таким уютным, что Ева сначала подумала, что всё это снится.

Она встала, накинула лёгкий халат и босиком вышла в коридор. Дом, казалось, дышал. Где-то играло радио на турецком, из кухни слышался голос Нурие, шуршание ножей по доске.

Она заглянула в гостиную, где Зейнеп уже сидела за столом с открытым ноутбуком и чашкой кофе. Волосы у девушки были закручены в пучок, но вылезшие пряди придавали ей почти дерзкий вид.

– Доброе утро, – тихо сказала Ева, чтобы не спугнуть утреннюю тишину.

– Ха, ты проснулась! Я уже думала, ты не выживешь после турецкого вечера. Смотри, я тебе налила, – Зейнеп протянула чашку. – Не бойся, я добавила немного молока. Не хочу терять тебя на первом кофе.

– Спасибо, – улыбнулась Ева, садясь рядом.

Они молча пили – в тишине, но с лёгким покалыванием присутствия друг друга. Зейнеп уже не кололась и не смотрела оценивающе. Она, казалось, просто… принимала.

– Ты сегодня будешь рисовать? – неожиданно спросила Зейнеп.

– Да. Наверное. У меня внутри… накопилось. Нужно выпустить.

– Нарисуешь меня? – с хитрым прищуром спросила Зейнеп.

– Если ты перестанешь дёргать бровью, когда я на тебя смотрю, – усмехнулась Ева.

– Не могу ничего обещать. Я драматичная.

И всё-таки она села у окна, накинув свою шаль и устроившись в театральной позе. Ева достала скетчбук, карандаш, и позволила руке двигаться. Утренний свет мягко падал на лицо Зейнеп, и на минуту Еве показалось, что она рисует кого-то из своей старой жизни – но в новом времени. В другой географии.

После короткой зарисовки и пары шуток от Зейнеп, Ева направилась на кухню. Там Нурие аккуратно резала зелень, а рядом в глиняной чаше уже лежали вымешанные лепёшки.

– Можно я помогу? – спросила Ева.

Нурие посмотрела на неё с лёгкой удивлённостью, но без возражений.

– Можешь помыть зелень. Только не трогай эту – это для особой начинки. Секретная.

– Ага, – кивнула Ева, – значит, у вас тоже есть семейные секреты.

– У каждой кухни – свои тайны. Главное – не передавать их мужчинам, – сказала Нурие сдержанно, но Ева уловила в её голосе тепло.

Они работали молча. Пара фраз, пара жестов. Настоящее женское сотрудничество – без суеты, но с доверием. Вдруг взгляд Евы зацепился за полку у окна.

На ней стояла старая рамка с пожелтевшей фотографией.

Ева вытянула шею ближе: чёрно-белое изображение, края немного стёрлись, но было видно – молодая женщина с густыми тёмными волосами, в лёгком платье, улыбается в камеру. Рядом с ней – мужчина лет тридцати, с бородкой, в белой рубашке, с блокнотом в руках. Он держит кисть.

– Это… бабушка Хатидже? – спросила Ева.

Нурие обернулась, кивнула.

– Да. Давно снято. До того, как она вернулась в деревню.

В этот момент в кухню вошёл Каан, уже одетый, с растрепанными волосами.

– Ты нашла ту самую фотографию, да? – сказал он, глядя на неё. – С ней все гости рано или поздно сталкиваются.

– А кто с ней рядом? – Ева повернулась к нему.

– Не знаю точно. Мама говорила – какой-то русский художник. Он жил тут недолго. Она никогда о нём не говорит. Как будто… не хочет помнить. Или наоборот – слишком сильно помнит.

– Ты думаешь, они были близки?

Каан пожал плечами.

– Возможно. Знаешь, бабушка всегда была очень красивой женщиной. Но эта фотография – единственная, где она выглядит по-настоящему… лёгкой.

Ева замерла.

Лёгкой.

Как слово, что она сама написала в скетчбуке тогда – Ağırlıksız.

Невесомо.

И пока Нурие складывала тесто в круги, и Зейнеп в соседней комнате смеялась по телефону, Ева продолжала смотреть на старую фотографию. Это был след. Тонкий шов между жизнями.

И может быть, именно он однажды приведёт к разгадке истории, которую никто больше не рассказывает вслух.

Глава 14. Мальчик с карандашом

После насыщенных дней с семьёй, утро выдалось особенно тихим. Вещи были собраны в одну сумку, и Каан в шутку назвал это «побегом в реальность».

– Готова уехать подальше от родительских допросов? – спросил он, заводя машину.

– Если честно, немного жаль. – Ева пристегнулась. – Но да, хочу к нам.

– К нам, – с лёгкой улыбкой повторил он. – Звучит очень правильно.

Машина неспешно ехала по серпантину, за окнами мелькали оливковые рощи, редкие дома и распахнутые пространства, в которых ветер казался свободнее людей.

– Заедем в кофейню. Я хочу проверить поставку. И покажу тебе одно место.

– Ты же понимаешь, что это прозвучало как начало шпионского фильма?

– Ты просто не видела моего эспрессо, – отозвался он. – Там всё по-настоящему серьёзно.

Кофейня Каана располагалась в тихом переулке на окраине старой части Фетхие. Белые стены, деревянные балки, вывеска с надписью «Deniz Kahvesi» и витрины, за которыми стояли винтажные чайники и книги. Во дворе – большой апельсиновый куст и старая лавка, потемневшая от солнца.

– Это место я нашёл лет пять назад, – сказал Каан, пока закрывал машину. – Тут раньше была кузница.

Ева рассматривала фасад: в нём было что-то почти берлинское – аккуратное, но с характером.

– Я думала, ты всё делал в одиночку.

– Не совсем. Один парень помогал. Джем. Сейчас он больше рисует, чем варит кофе. Тебе понравится. Он немного странный, но настоящий.

Во дворе, под навесом, сидел мальчик лет двенадцати. Куртка была явно на вырост, кроссовки – разрисованы маркером. Он сосредоточенно водил кисточкой по большому листу бумаги, и, заметив Каана, лишь слегка махнул.

– Merhaba, usta!

– Merhaba, Джем. – Каан повернулся к Еве. – Это Ева. Она художница.

– Правда? – Джем оживился. – А ты умеешь рисовать птиц?

– Иногда, – улыбнулась Ева. – А ты?

– У меня получается только их крылья. – Он протянул ей лист. Там, на фоне синего неба, летели размытые силуэты. – Остальное всё время выходит слишком человеческим. Птицы не должны быть похожи на людей.

Каан в это время ушёл внутрь, оставив их вдвоём.

– Ты хочешь попробовать рисовать вместе? – спросила Ева.

– Конечно. Только не сейчас. Сейчас надо пить чай. – Джем важно вздохнул и вытащил из сумки термос. – Чай с шалфеем. Я сам собирал.

– Тогда мы определённо подружимся.

Они сели на лавку, пили тёплый чай и обсуждали, какой цвет должен быть у «самой свободной птицы». Джем уверенно сказал – зелёный с фиолетовым.

– А ты кто по жизни? – вдруг спросил он.

– Я пока не знаю. Но, наверное, сейчас я – гость. Или искатель.

– Значит, ты как чай в дороге. Сначала вода, потом листья. Но вкус – приходит только если подождать. – Он задумался. – Каан говорит, что ты умеешь видеть то, что другие проходят мимо. Это правда?

Ева не ответила сразу. Она смотрела на его рисунок – крылья, небо, синеву, растекающуюся акварель. Всё было неровно, но искренне.

– Может быть, я просто учусь.

– Тогда нам по пути.

Когда Каан вышел с планшетом в руках и пачкой счетов, он застал их за рисованием на бетонной стене рядом с кустом лаванды. Джем рисовал силуэт птицы, Ева – небо вокруг неё. Вместе.

– Эй, а у нас что, новое арт-движение?

– У нас чай и идеи, – отозвался Джем. – Оставь свои счета. Смотри, мы делаем воздух.

Каан усмехнулся, подошёл к Еве, наклонился и тихо сказал:

– Он никого к себе не подпускает. Кроме тебя.

– Я просто с ним пью чай.

– Именно. Вот почему.

Они простились с Джемом, он помахал рукой:

– Ева! Возвращайся! Мы не договорили про цвет свободы.

– Я обязательно вернусь, – ответила она, и это был не просто вежливый жест. Это было обещание.

В машине Каан завёл двигатель, включил музыку – что-то турецкое, старое, как будто из пластинки.

– Ты справилась с Джемом.

– Он справился со мной.

– Хочешь узнать его историю?

– Пока нет. Хочу сначала просто рисовать с ним. А истории пусть сами приходят.

– Ты говоришь как бабушка, – улыбнулся он.

– Хорошо. Значит, я на правильном пути.

Они ехали дальше – к своему дому, туда, где начнётся их повседневность. Но теперь – с Джемом, запахом шалфея и нарисованными крыльями в багаже.

Дом, куда они приехали, был не совсем «домом». Скорее – гнездом. Снаружи – белые стены с солнечными бликами, деревянные ставни и крытая веранда. Внутри – светлый камень, шероховатый пол, полки с книгами, стопки блокнотов, засушенные ветки лаванды.

Он был невычурный. Но весь – о ком-то, кто умеет слушать тишину.

Ева прошлась по комнатам босиком. Остановилась у полки, где лежали разного размера бумажные рулоны. Взяла один наугад – акварельный набросок моря, схваченного в три мазка.

На спинке стула – её палитра, уже распакованная Кааном. Он поставил её аккуратно, рядом с банкой для воды. Как будто знал, где именно она будет рисовать.

– Ты хорошо готовишься к вторжению, – улыбнулась она.

– Это не вторжение. Это… совместная оборона от одиночества.

– Красиво сказал.

– Спасибо. Я репетировал. В душе.

Ужин готовили вместе. Каан рубил зелень слишком грубо, но с азартом. Ева разбиралась с оливками, пересыпая их в глиняную миску. Между ними двигалась музыка – лёгкий джаз, что-то французское, с треском пластинки, хотя играло с телефона.

– У тебя всё как в фильме, – сказала Ева, потягивая вино. – Где ты вообще это берёшь?

– Вино или музыку?

– Атмосферу.

– Ты приносишь её сама. Я просто открываю двери.

Вечером, уже за столом, они ели почти молча. Но молчание не тянуло, не напрягало. Оно лежало между ними как ткань – мягкая, живая. Случайно их руки столкнулись, когда они одновременно потянулись за хлебом.

Ева посмотрела на него. В этом взгляде не было вопроса. И не было ответа. Было «мы».

– У меня иногда такое чувство, – сказала она тихо, – будто я уже здесь была. Не в этом доме, не в этой стране, а именно в этом моменте.

– Дежавю?

– Нет. Точнее – душа-жавю.

– Это уже твоё слово?

– Ещё нет. Но я его приручу.

Каан рассмеялся. Он редко смеялся открыто, но в эти дни он позволял себе больше.

– Я бы хотел, чтобы ты осталась.

– Я бы хотела не считать дни.

– Тогда не будем.

– И не будем заранее придумывать конец.

Ночь принесла прохладу. Они сидели на веранде под пледом, слушали цикад и чайки перекликались где-то у залива. Каан показал ей созвездие, которое знал с детства.

– Видишь эту группу звёзд?

– Как будто бабочка.

– Да. В детстве я верил, что если долго на неё смотреть – сны становятся легче.

– А у тебя бывает страх, что это всё – слишком хорошо? Что оно исчезнет?

– Боюсь не этого, – ответил он. – Боюсь, что не сумею быть рядом правильно.

– Ты уже рядом. И уже – правильно.

Он протянул руку, неуверенно, но точно. Она положила свою поверх.

И в этот момент было всё: доверие, нежность, случайное спасение от одиночества, о котором никто из них не просил вслух, но оба ждали.

Утро началось ещё до света. Воздух в комнате был прохладным, но лёгким. Сквозь ставни проникал рассвет – тонкой лентой по стене, как предвестие дороги.

Каан стоял у стола, собирая рюкзак: воду, пару лавашей, апельсины, небольшой чайник и складные чашки.

– Не забудь крем, – пробормотала Ева, ещё полусонно, закутавшись в простыню.

– Ты думаешь, я когда-нибудь забуду про твою белоснежную кожу и турецкое солнце?

– Я надеюсь, ты никогда не забудешь, насколько я не утренний человек.

– Именно поэтому я наливаю тебе кофе, пока ты это говоришь.

Он протянул ей чашку. Ева вздохнула и сделала глоток.

На дне – молотый кардамон. В аромате – что-то восточное, упрямое и тёплое.

Она открыла глаза. День начинался.

Они ехали вдоль скал, пока зелёные холмы не стали уступать место обрывам. Машина замедлялась – Каан ловко маневрировал по серпантину, ветер свистел в приоткрытом окне.

– Там нет дороги прямо в долину, – сказал он. – Придётся немного пройти. Или… спуститься.

– Спуститься?

– Там есть тропа. Если закроешь глаза – не увидишь, насколько она крутая.

– Отлично, – хмыкнула Ева. – Я как раз всегда мечтала умереть живописно.

Он усмехнулся, но в его взгляде скользнула нежность.

Когда они остановились, внизу раскинулась бухта – как будто кто-то положил туда нефрит и забыл. Впадина между горами, полностью укрытая от внешнего мира.

– Это и есть…

– Kelebekler Vadisi. Долина бабочек.

Тропа была узкой. Пахло хвойными иголками, пылью и диким шалфеем. Ева цеплялась за каждый камень, но в какой-то момент перестала бояться.

– Почему бабочки? – спросила она.

– Весной здесь их сотни. Иногда тысячи. Бабочка – как душа. Лёгкая, но знает, куда летит.

– Это красиво.

– Это ты красивая, когда идёшь, упрямо ругаясь и всё равно не сдаёшься.

Они смеялись. И шли дальше.

На пляже не было никого. Песок был почти белым. Волны вылизывали берег медленно, будто бы с уважением.

Они разложили покрывало, достали чайник, и Каан развёл небольшой костёр между двумя плоскими камнями.

– Это бабушка учила? – спросила Ева, когда он аккуратно ставил чайник.

– Да. И бабушка, и отец. Но бабушка – по-своему. Она говорила, что настоящий чай – это не вкус, а время. Как ты его пьёшь. С кем.

– И со мной это считается?

– С тобой – особенно.

Пока заваривался чай, Ева легла на бок, подперев голову рукой. Ветер трепал её волосы, в глазах стояли слёзы – от света, от счастья, от того, что невозможно сохранить этот момент навсегда.

Но можно – прожить.

– Смотри, – шепнул он.

Из зарослей выпорхнула бабочка. Потом вторая. Сначала одиночные, потом десятки. Они поднимались и садились, кружились, растворялись в зелени.

– Они правда здесь.

– Да. Это их место. И теперь – наше.

Когда они возвращались, солнце клонилось к закату. Ни один из них не говорил – казалось, любые слова будут слишком громкими.

Каан держал Еву за руку, пока она поднималась по тропе. Иногда просто наклонялся к её плечу. Без фраз.

Усталые, но счастливые, они вернулись в город уже под вечер. Фетхие встречал мягким светом, воздух был пропитан запахом апельсинов, прогретого асфальта и моря.

Каан припарковал машину у своего кафе.

– Зайдём на минутку? Джем уже наверняка спрашивает, куда я пропал. Он волнуется, как старичок, – усмехнулся он.

– Конечно. Мы же обещали, – кивнула Ева.

Дверь кафе была приоткрыта. Снаружи – деревянные столы, у одного из которых сидел Джем, сосредоточенно рисуя в блокноте. Он поднял голову, увидев их, и сразу заулыбался.

– Наконец-то! Я думал, вы решили там остаться навсегда, – сказал он, запрыгивая со стула. – Ева, ты правда была в Долине бабочек?

– Была, – улыбнулась она. – И знаешь, там почти нет бабочек. Но тишины – столько, что начинает звенеть в голове.

– Ага. Я так и знал, – важно кивнул Джем. – Бабочки прячутся от туристов. Я бы тоже прятался. Но если хочешь, я могу нарисовать тебе одну. Лучше настоящей!

– С удовольствием, – рассмеялась Ева. – У нас будет обмен: я тебе – акварель, ты мне – бабочку.

Они вошли внутрь. Кафе было маленькое, но уютное, с книжными полками, рисунками на стенах и записями джаза, идущими от старого проигрывателя. Каан что-то проверял за стойкой, а Джем уже вовсю водил Еву между полками, показывая свои рисунки и записки, которые оставляли гости.

– А ещё у нас иногда читает стихи Мехмет. Он друг Каана, – шепнул Джем. – Но он странный. Говорит, что закат – это единственное время, когда слова честные.

Словно по команде, в дверях появился сам Мехмет – высокий, загорелый, в льняной рубашке и с книгой в руках. Лицо его было открытым, с мягкой полуулыбкой.

– Добрый вечер, – сказал он, чуть кивнув. – Вы – Ева?

– Да. А вы, видимо, тот самый Мехмет?

– Виновен. Я тот, кто читает вслух чужие мысли. Иногда свои. Иногда – бабушкины.

Он сел за соседний стол и открыл книгу.

– Сегодня я ничего не читаю. Просто наблюдаю. Некоторые дни тише других. А вы вернулись оттуда… с той стороны горы.

Ева почувствовала, как внутри что-то задело. У него был голос человека, который умеет ждать паузы. Она не знала, кто он – поэт, философ, просто странный знакомый Каана – но в нём чувствовалась… глубина.

Она просто кивнула.

– Там не хочется говорить вслух. Только рисовать.

Мехмет улыбнулся:

– Тогда, может, когда-нибудь ты нарисуешь мои стихи. Я давно об этом мечтаю.

Позже. Вечер. Письмо от мамы

Ночью, уже лёжа в комнате, Ева листала свой скетчбук. На краю страницы – рисунок горы, сползающей в воду, и след от пальца – будто крыло.

Телефон мигнул.

Сообщение от мамы:

Нашла это в дедушкиной коробке. Думаю, ты должна это увидеть. Письмо и рисунок. Это было в альбоме, который он никому не показывал.

Через несколько минут – входящее изображение.

Акварель: горный берег, над ним – парящие бабочки.

Подпись:

«Kelebekler Vadisi, 1966. – А. М.М».

Её дыхание сбилось.

Она медленно увеличила изображение. Тот же изгиб скал, те же оттенки, что она видела сегодня. Даже линия света на воде совпадала.

Следом – фото письма.

«Еве. Когда найдёшь берег, где тишина похожа на музыку – это значит, ты уже пришла».